Большие ожидания.
Глава XXIX.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие ожидания. Глава XXIX. (старая орфография)

XXIX.

Раным-ранехонько поднялся я на другой день поутру. Было еще слишком рано идти к мисс Гевишам, и я отправился шататься за город с её, мисс Гевишам, стороны, - а не с той, откуда дорога шла к Джо; к нему я мог пойдти завтра; я гулял себе, думая про мою благодетельницу и рисуя блистательными красками будущность, которую она готовила мне.

Эстелла была её приемыш, меня она почти усыновила, и конечно её намерение было соединить нас. Она предоставляла мне возобновить заброшенный дом, пропустить солнечный свет в темные комнаты, завести часы, затопить отсыревшие камины, смахнуть паутину, уничтожить копошившихся гадин - короче, совершить все блистательные подвиги сказочного рыцаря и жениться на принцессе. Проходя мимо дома, я остановился, чтобы посмотреть на него, и его заплесневелые красные кирпичные стены, забитые окна, густой зеленый плющ, обвивавшийся даже около труб своими ветвями и отпрысками, словно мускулистыми руками старика, - все это вместе составляло богатую, завлекательную мистерию, которой я был героем. Разумеется, Эстелла одушевляла ее, была её сердцем. Но хотя Эстелла совершенно владела мною, котя мое воображение и мои надежды были все сосредоточены в ней, хотя влияние её на мою детскую жизнь и характер было могущественно, я даже и в это романтическое утро представлял ее себе в её настоящем виде, не придавая ей никаких придуманных атрибутов. Я упоминаю здесь об этом обстоятельстве с особенным намерением; оно служит нитью, по которой надобно следить за мной в моем жалком лабиринте. Согласно с моею опытностию, ходячее понятие о любовнике не всегда бывает верно. Вот вам подлинная правда: когда я любил Эстеллу любовью взрослого человека, я любил ее потому, что не мог устоять против увлечения. Я говорю теперь раз навсегда: очень и очень часто, если не всегда, я знал, к моему несчастию, что я любил ее наперекор разсудку, наперекор обетам, спокойствию, надеждам, счастию, наперекор всевозможным убеждениям. Раз навсегда говорю, я любил ее никак не менее от того что я знал все это; и все это не удерживало меня; я любил ее так как будто она была совершенство человеческое.

Я расположил мою прогулку таким образом, чтобы придти к калитке в мой прежний урочный час. Позвонив в колокольчик нетвердою рукой, я повернулся спиной к калитке, стараясь между тем собраться с духом и успокоить мое сильно бившееся сердце. Я слышал как отворилась боковая дверь, как приближались шаги через двор, но я притворился будто не слышу, даже когда калитка повернулась на своих заржавленных петлях.

Кто-то коснулся моего плеча, я вздрогнул и обернулся. Я вздрогнул теперь совершенно естественно, увидев перед собою человека одетого в сером, человека, которого я никак не ожидал встретить привратником дома мисс Гевишам.

-- Орлик!

-- Да, барин, не с вами одними случаются перемены. Войдите, войдите. Мне не приказано оставлять калитку настежь.

Я вошел, он захлопнул ее, запер, и вынул ключ.

-- Да, сказал он, пройдя упрямо несколько шагов впереди меня и повернувшись вдруг: - вот и я здесь.

-- Как вы сюда попали?

-- Приехал, отвечал он, - на своих на двоих, а пожитки мои привезли на тележке.

-- Так вы приютились здесь не на шутку?

-- Полагаю, что не на горе, барин. Как вы думаете?

В этом я не был совершенно уверен, но у меня было достаточно времени обдумать ответ, пока он медленно переводил свой тяжелый взгляд с вымощенной площадки вверх по моим ногам и рукам на мое лицо.

-- Так вы оставили кузницу? сказал я.

-- Кажись это место на кузницу не похоже? отвечал Орлик, окидывая взглядом вокруг себя с обиженным видом. - Ну, похоже ли здесь на кузницу?

Я спросил его, давно ли оставил он кузницу Гарджери.

-- Здесь один день так походит на другой, отвечал он, - что право я и сам вдруг не могу сказать. Однакожь я поступил сюда несколько времени спустя после того как вы уехали.

-- Ну, столько-то и я мог бы вам сказать, Орлик.

-- А! ответил он сухо. - Ну да ведь вы ученый.

Между тем мы подошли к дому; его комната находилась сейчас же за боковою дверью, - и маленькое окошечко её открывалось на двор. По своим миниатюрным размерам она похожа была на конурку, обыкновенно занимаемую в Париже привратниками. На стене висело несколько ключей, к которым он теперь присоединил ключ от калитки; его кровать, покрытая лоскутным одеялом, находилась в маленькой нише. Все тут имело как-то ленивый, сонный вид; эта каморка была похожа на клетку для сурка в человеческом виде, и сам хозяин её, смотревший мрачно и сурово, в темном углу у окна, представлял совершенное йодобие этого сурка-человека, для которого она была устроена.

-- Не было, сказал он, - и не было пока не стали поговаривать в околотке, что этот дом совершенно без защиты, и нашли это очень опасным, особенно когда каторжники стали погуливать. Тогда и рекомендовали меня на это место, как человека, который сможет дать сдачи любому молодцу; я и взял его. Работа будет полегче кованья да раздуванья. Заряжено, вот оно что.

Мое внимание было обращено на ружье, с ложею в медной оправе, которое висело над камином, и он следил за моим взглядом.

-- Ну, сказал я, не желая продолжать разговора, - могу я пойдти к мисс Гевишам?

-- Лопни я, если я это знаю! ответил он, сначала вытянувшись и потом отряхнувшись. - Вот что только мне приказано, барин: я должен ударить этим молотком по этому колокольчику, а вы себе ступайте все по корридору, пока там кого-нибудь не встретите.

-- Я полагаю, меня ожидают?

-- Лопни я дважды, если я это знаю! сказал он.

После этого я повернул в длинный корридор, по которому я прежде хаживал в моих толстых сапогах, а он зазвонил в колокольчик. В конце корридора, по которому еще раздавался звон колокольчика, я нашел Сару Покет, пожелтевшую и позеленевшую по моей милости.

-- О! сказала она: - это вы, мистер Пип?

-- Это я, мисс Покет. С удовольствием сообщаю вам, что мистер Покет и его семейство совершенно здоровы.

-- Да поумнели ли они сколько-нибудь? сказала Сара, печально покачивая головою. - Им благоразумие нужнее здоровья. Ах Матью, Матью!... Вы знаете вашу дорогу, сэр?

-- Довольно хорошо, потому что я много раз хаживал по этой лестнице в совершенной темноте.

Я подымался теперь по ней в сапогах гораздо тоньше прежних, и постучал ведверь комнаты мисс Гевишам так точно, как бывало прежде.

-- Это Пип стучит, я слышал сказала она сейчас же. - Войдите, Пип.

Она сидела на своем стуле у старого стола, в своем старом платье, скрестив обе руки на костыле и опершись на них подбородком; глаза её были устремлены на огонь. Близь нея сидела изящная леди, которой я никогда не видал; она держала в руке белый башмак, ни разу не надеванный, и смотрела на него, наклонив голову.

-- Войдите, Пип, продолжала бормотать мисс Гевишам, не оглядываясь; - войдите, Пип; как вы поживаете, Пип? Вы целуете мою руку, как будто я королева, э? - Ну?

Она вдруг посмотрела на меня, приподняв только свои глаза, и повторила мрачным, полушутливым тоном:

-- Ну?

-- Я слышал, мисс Гевишам, отвечал я, не-находя что сказать, - что вы были так добры и желали видеть меня, и я приехал сейчас же.

-- Ну?

Леди, которой я прежде никогда не видал, подняла глаза и посмотрела на меня лукаво, и я увидел, что глаза эти были глаза Эстеллы. Но она так изменилась, так похорошела, так развилась, сделала такие поразительные успехи в искусстве очаровывать, что мне казалось я остался совсем в прежнем виде и, смотря на нее, я чувствовал, что опять я был все тот же простой, мужицкий мальчишка. Я вдруг почувствовал все разстояние, всю неравность между нами, всю недоступность её. Она протянула мне свою руку. Я пробормотал, как мне было приятно видеть ее опять и как я ждал этого удовольствия так долго, долго.

-- Когда я вошел сюда, мисс Гевишам, я думал, что в фигуре и в лице не было и следов Эстеллы, но теперь все так странно принимает вид старой...

-- Что? ужь не хотите ли вы сказать старой Эстеллы? прервала меня мисс Гевишам. - Она была горда, дерзка и вам хотелось быть подальше от нея. Помните вы это?

Я сказал в смущении, что это было так давно, что я тогда был так глуп, и тому подобное. Эстелла улыбалась с совершенным спокойствием и говорила, что без всякого сомнения я был тогда совершенно прав, и что она была очень неприятна.

-- Переменился он? спросила ее мисс Гевишам.

-- Очень, сказала Эстелла, посмотрев на меня.

-- Не так прост и мужиковат? спросила мисс Гевишам, играя локонами Эстеллы.

Эстелла засмеялась, посмотрела на башмак, который у нея был в руке, и опять засмеялась; посмотрела на меня и положила башмак. Она обращалась со мною все таки как с мальчиком, но уже завлекала меня.

Мы сидели в темной комнате, среди прежнего круга влияний, которые так сильно на меня действовали, и я узнал здесь, что она только что вернулась из Франции, и что она едет теперь в Лондон. Она была горда и своенравна, как и прежде, но она так подчинила эти качества своей красоте, что невозможно, неестественно было - мне так казалось по крайней мере - отделить их от её красоты. Поистине говорю, невозможно было мне порвать нить, которая связывала её присутствие с этим жалким желанием денег и барства, возмущавшого мое детство, с этим худо-направленным честолюбием, которое меня побуждало стыдиться моего дома и Джо, - со всеми видениями, в которых её лицо то подымалось среди пламени кузнечного горна, то вылетало из железа на наковальне, то подымалось во мраке ночи, заглядывало в деревянное окошко кузницы и улетало далеко; одним словом, для меня невозможно было отделить ее, в прошедшем и настоящем, от самой внутренней сердечной моей жизни.

Положено было, что я пробуду у них весь этот день и на ночь вернусь в гостиницу, а завтра отправлюсь обратно в Лондон. Поговорив с нами немного, мисс Гевишам послала нас обоих погулять в запущенный сад. Потом, когда мы вернемся, сказала она, я покатаю ее в кресле, как в старое время.

Птак мы с Эстеллой отправились в сад в ту же калитку, где я проходил в день моего поединка с бледным молодым джентльменом, который, оказалось потом, был Герберт: - я весь взволнованный, обожавший даже край её платья; - она совершенно спокойная, и конечно, не обращавшая ни малейшого внимания на мое платье. Когда мы подошли к самому месту поединка, она остановилась и сказала:

-- Должно-быть, я была странная девочка; я тогда спряталась, чтобы посмотреть на вашу драку; я глядела на нее и глядела с большим удовольствием.

-- Я получил тогда от вас большую награду.

-- Право? ответила она разсеянно. - Я помню, я тогда питала страшную неприязнь к вашему противнику; мне очень не нравилось, что его сюда нарочно привезли мне для компании.

-- Мы теперь с ним большие друзья, сказал я.

-- Право? Теперь я припоминаю, что вы учитесь у его отца.

-- Да.

Я согласился в этом с некоторою неприятностию, потому что это отзывалось мальчишеством, а она уже и без того трактовала меня как мальчика.

-- С переменою в вашей судьбе и будущности вы должны были переменить ваше общество, сказала Эстелла.

-- Естественно, сказал я.

-- И необходимо, прибавила она гордым тоном: - общество, совершенно приличное для вас прежде, теперь уже для вас совершенно не прилично.

-- В то время вы не имели ни малейшей мысли об ожидающем вас счастьи? сказала Эстелла с легким движением головы, как бы означая, что она разумела время драки.

-- Ни малейшей.

Я чувствовал, что её полное развитие и превосходство, рядом с моим юношеством и подчиненным положением, составляли страшный контраст. Это раздражало бы меня еще более, еслиб я не сознавал, что я для нея избран и предназначен.

Сад так зарос, что не возможно было гулять в нем без затруднения, и поэтому, обойдя его два или три раза, мы вернулись опять на двор пивоварни. Я показал ей именно место, где я видел в первый раз как она гуляла по бочкам, и она сказала мне с безпечным, холодным видом: "Неужели?" Я напомнил ей, откуда она вышла из дому, и принесла мне мое пиво и мясо; она сказала: "Я не помню."

-- Не помните, как вы заставили меня плакать? сказал я.

-- Нет, ответила она и покачала головой, посмотрев кругом.

Я право думаю, что эта её забывчивость и совершенное равнодушие ко мне опять заставили меня проливать слезы - внутренния слезы, а это самые горькия.

-- Вы должны знать, сказала мне Эстелла снисходительно, как и следует блистательной красавице, - что у меня нет сердца, если это имеет какое-нибудь отношение к памяти.

Я ей ответил очень изысканным языком, что я осмеливаюсь в этом сомневаться, что я знаю лучше - такая красота невозможна без сердца.

-- О, у меня есть сердце, которое можно пожалуй проколоть или прострелить, в этом я не сомневаюсь, отвечала Эстелла: - оно перестанет биться, когда я перестану существовать. Но вы понимаете, что я разумею. У меня нет тут нежности, нет симпатии, чувства и подобных пустяков.

Что это такое мелькнуло в моем уме, когда она стояла спокойно и пристально смотрела на меня? Не видел ли я чего-то подобного в мисс Гевишам? Нет. В некоторых её взглядах, приемах была тень сходства с мисс Гевишам, заимствуемая, как вы часто можете заметить, детьми от взрослых людей, живущих с ними и находящихся с ними в постоянных сношениях, и которая оставляет, когда проходит детство, замечательное мимолетно являющееся сходство в выражении между лицами нисколько не похожими. И однако я не мог связать это впечатление с мисс Гевишам. Я взглянул опять, она еще продолжала смотреть на меня, но впечатление уже исчезло.

Что это было такое?

-- Я не шучу, сказала Эстелла, не то чтобы хмурясь (лоб её был совершенно гладок), но придавая лицу более мрачное выражение; - если мы будем часто вместе, то лучше будет для вас теперь же поверить этому. Нет! сказала она, повелительно предупреждая мою речь, готовую сорваться с языка: - я никому не отдавала моего сердца. У меня его никогда не было.

Минуту спустя, мы вошли в пивоварню, так давно оставленную, и она показала мне высокую галлерею, где, я видел, она гуляла в тот самый первый день; она говорила мне, что припоминает, как она была здесь и видела меня внизу взволнованного и в слезах. Глаза мои следовали за её белою рукой; и опять то же самое неясное впечатление, которого я не мог уловить, пронеслось в моей голове. Мой невольный трепет заставил ее положить свою руку мне на плечо. Призрак пронесся еще раз и исчез.

Что это было такое?

-- Что с вами? спросила Эстелла. - Вы опять перепуганы.

-- Да есть отчего, если верить тому, что вы сейчас сказали, отвечал я, желая отвлечь её внимание.

-- Так вы не верите? Делать нечего. По крайней мере вам это сказано. Мисс Гевишам ожидает уже^что вы явитесь на ваше старое место, хоть это я думаю можно бы теперь отложить в сторону, вместе с прочею стариной. Обойдем еще раз кругом сада и пойдем домой. Ну, сегодня вы не станете проливать слез от моей жестокости; вы будете моим пажем и позволите мне опереться о ваше плечо.

Её великолепное платье волочилось по земле. Она подобрала его в одну руку, а другою легко оперлась на мое плечо, пока мы гуляли. Мы обошли два или три раза кругом запущенного сада; и он расцвел для меня. Еслибы желтая и зеленая негодная трава, пробивавшаяся в трещины старой стены, была драгоценнейшим растением в мире, то и тогда я не более дорожил бы ею в моих воспоминаниях.

уверенности, что благодетельница наша избрала нас друг для друга, меня мучила эта недоступность, которую придавали ей её красота и её манеры. Бедный мальчик!

Наконец мы вошли в дом, и здесь я узнал с удивлением, что мой попечитель приехал повидаться с мисс Гевишам по делам и придет обедать. Старые канделябры в комнате, где стоял накрытый плеснеющий стол, были зажжены в наше отсутствие, и мисс Гевишам сидела в своем кресле, ожидая меня.

Мне казалось как будто я самое это кресло отодвигал назад в прошедшее, когда мы начали наш медленный объезд вокруг развалин свадебного пира. Но в этой похоронной комнате, рядом с этою замогильною фигурой, лежавшею в кресле, Эстелла казалась еще блистательнее и краше чем прежде, и я чувствовал себе под обоянием еще сильнейшим.

Время так быстро летело, что час нашего ранняго обеда уже был близок, и Эстелла оставила нас и пошла приготовиться. Мы остановились у середины длинного стола, и мисс Гевишам протянула свою высохшую руку и положила ее на желтую скатерть. Эстелла оглянулась из-за плеча, уходя в дверь, и мисс Гевишам послала ей поцелуй этою рукой с жадною страстию, которая была ужасна в своем роде.

Эстелла ушла, мы остались вдвоем; она повернулась ко мне и сказала шепотом:

-- Что, хороша она, грациозна? Восхищаетесь вы ею?

-- Кто только видит ее, мисс Гевишам, тот не может ею не восхищаться.

Она охватила мою шею своею рукой, притянула совсем мою голову к себе, оставаясь в своем кресле, и сказала:

-- Люби ее, люби, люби! Как она обращается с тобою?

Я не успел еще ответить ей (если только мог дать ей какой-нибудь ответ на такой трудный вопрос), как она снова повторила:

-- Люби ее, люби, люби! Люби ее, если она благосклонна к тебе. Люби ее, если она язвит тебя, если она терзает твое сердце на части, - и чем оно будет старее и крепче, тем глубже будет язва - все равно, люби ее, люби, люби!

Никогда еще не видел я такой сильной страсти, с какою произносила она теперь эти слова. Я чувствовал мускулы её тонкой руки напрягались около моей шеи от силы, овладевшей ею.

-- Слушай меня, Пип! Я взяла ее к себе, для того чтоб ее любили. Я вскормила и воспитала ее, чтоб ее любили. Я сделала из нея такое совершенство, чтоб ее любили Люби ее!

Она проговаривала эти слова часто и, без всякого сомнения, делала это с намерением; но еслиб эти слова, так часто повторяемые, требовали ненависти вместо любви, или отчаяния, мщения, смерти, то и тогда бы они не могли быть более похожи, в звуке её голоса, на проклятие.

-- Я скажу тебе, продолжала она тем же торопливым и страстным шепотом, - что такое истинная любовь. Это слепая преданность, совершенная покорность, самоунижение, доверие, вера наперекор себе, наперекор целому миру; и сердце и душу отдаешь чародею, как сделала это я!

Когда она дошла до этого, дикий крик вырвался у нея из груди, и я обхватил ее. Она поднялась в своем кресле и билась о воздух, и можно было опасаться, что вот-вот она ударится о стену и падет мертвая.

Все это случилось в несколько секунд. Усаживая ее в кресло, я почувствовал хорошо известный мне запах, и, обернувшись, увидел моего опекуна.

Он всегда носил с собою (я кажется еще об этом не упоминал) шелковый носовой платок огромных размеров, который был ему очень полезен в его деле. Мне случалось видеть, какой ужас наводил он на клиента или свидетеля церемонным развертыванием этого носового платка, как бы готовясь высморкаться сейчас же, и потом выжидая, повидимому в полной уверенности, что он не успеет этого сделать, как ужь клиент или свидетель себя запутают: и обыкновенно они давались на эту штуку и путались. Когда я увидел его, у него в руках был этот самый платок, и он смотрел на нас. Встретив мой взгляд, он сказал ясно после минутной паузы: "право? Очень странно!" и потом сделал из этого платка необходимое употребление с полным эффектом.

Мисс Гевишам увидела его в одно время со мною. Она боялась его, как и все. Она поспешила успокоиться и пробормотала, что он сегодня так же точен, как и всегда.

-- Так же точен, как и всегда, повторил он, подходя к нам. - Как вы поживаете, Пип? Угодно, я прокачу вас, мисс Гевишам? Разик кругом? Так вы здесь, Пип?

Я сказал ему, когда я приехал и как мисс Гевишам желала этого, чтоб я мог видеть Эстеллу.

-- А, славная барышня!

Потом он покатил кресло мисс Гевишам впереди себя одною рукой, а другую руку запустил в карман, как будто карман его был наполнен всякими секретами.

-- Ну, Пип! Как часто видали вы прежде мисс Эстеллу? сказал он, когда мы остановились.

-- Как часто?

-- Да, сколько раз? Десять тысяч раз?

-- Конечно, не так много.

-- Дважды?

-- Джагерс, вмешалась тут мисс Гевишам, на мое счастье, - оставьте моего Пипа в покое и ступайте с ним обедать.

Он повиновался, и мы ощупью спустились с ним вместе вниз по темной лестнице. Проходя к отдельным покоям, через вымощенный двор, позади дома, он спросил меня, видел ли-я, и сколько раз, как мисс Гевишам ест и пьет, предлагая мне, по своему обыкновению, выбор числа между сотнею и одним.

-- Ни разу.

-- И ни разу не увидите, Пип, ответил он, с хмурою улыбкой. - С тех пор, как она ведет эту уединенную жизнь, никто не видел, как она ест и пьет. Она ходит ночью по дому и сама достает себе, что ей приходится по вкусу.

-- С вашего позволения, сэр, могу ли я сделать вам один вопрос?

-- Можете, сказал он: - но я могу вам не ответить. Предлагайте ваш вопрос.

-- Или что? сказал он.

-- Гевишам?

-- Да, Гевишам.

Тут подошли мы к обеденному столу, где она и Сара Покет ожидали нас. Мистер Джагерс занял первое место, Эстелла села против него, а я сел лицом к лицу с моим зелено-желтым другом. Обед был очень хорош; нам прислуживала служанка, которую я прежде никогда не видал, но которая вероятно все это время находилась в этом таинственном доме. После обеда поставили перед моим опекуном бутылку отличного портвейна (он очевидно знал её год), и обе леди удалились.

Когда она говорила с ним, он выслушивал ее, отвечал ей что приходилось, но ни разу не взглянул на нее, сколько я мог заметить. Она, напротив, часто посматривала на него с особенным интересом и любопытством, если не с подозрением; по его лицо не обнаруживало ни разу ни малейшого сознания в этом. В продолжении обеда, он находил особенное удовольствие, часто упоминая в разговоре со мною об ожидающей меня будущности, дразнить Сару Покет, которая становилась все желтее и зеленее; но и это он делал, как будто ничего не замечая и даже показывая, будто он выпытывал, и действительно он выпытывал у меня, я сам не понимаю каким образом, все подробности.

свет, отведывал свой портвейн, пропускал его кругом рта и проглатывал; потом снова поглядывал на него, нюхал его, пробовал, пил, снова наливал, и опять таким же образом допытывал свою рюмку; наконец я начинал трусить: ужь не наговаривало ли ему вино чего-нибудь на меня. Три или четыре раза я было пытался начать разговор, но всякий раз, когда он видел, что я хотел спросить у него что-нибудь, он поглядывал на меня с своею рюмкой в руке и, пропуская вино кругом рта, как бы желал дать мне знать, что всякий вопрос с моей стороны безполезен, потому что он на него не ответит.

Я полагаю, мисс Покет подозревала, что один вид мой мог довести ее до беснования, что она пожалуй могла бы сорвать с головы свой чепчик, необыкновенно отвратительный, превратить его в совершенную тряпку, и разбросать по полу свои волосы, которые впрочем не росли у ней на голове. Она не явилась поэтому после, когда мы перешли в комнату мисс Гевишам и сели за вист в четвером. В промежутке, мисс Гевишам убрала Эстеллу своими драгоценностями, которые она расположила фантастическим образом в её волосах, на руках и на груди, и я заметил, даже мой попечитель посмотрел на нее из-под своих густых, нависших бровей, и приподнял их немного, когда красавица явилась перед ним во всем великолепии блеска и цвета этих украшений.

Я не буду разказывать, как он забирал наших козырей и выходил с маленькими ничтожными картами, перед которыми совершенно меркла слава наших королей и дам, не стану говорить и о том, что я чувствовал, когда он смотрел на нас как на три жалкия загадки, давно уже им разгаданные. Но особенно заставляла меня страдать несовместность между моею страстью к Эстелле и его присутствием, которое так и обдавало холодом. Не говоря уже о том, что у меня не стало бы духа беседовать с ним про нее, что у меня не стало бы духа слышать как он скрипит на нее сапогами, видеть как он смывает ее с своих рук, - но меня уже мучило одно то обстоятельство, что я и мои чувства находились теперь в одном месте с ним.

Мы играли до девяти часов, и тогда положено было предуведомить меня, когда Эстелла приедет в Лондон, чтоб я мог встретить ее у дилижанса; я простился с нею, прикоснулся к её руке, и мы разстались.

Кабана смежную со мною комнату. Поздно ночью все еще раздавались в моих ушах слова мисс Гевишам: "люби ее, люби, люби!" Я повторил их, изменив на свой лад, и говорил моей подушке сотни раз: "я люблю, люблю, люблю!" Потом закипело во мне чувство благодарности, что она предназначена для меня, еще так недавно бывшого мальчишкою в кузнице. Потом я подумал, что если она не испытывала теперь, как я опасался, той же самой восторженной благодарности за свою судьбу; то когда же она заинтересуется мною? - когда я разбужу в ней сердце, погруженное теперь в немую дремоту?

Бедный я! Все это, казалось мне, были возвышенные чувства. Но я не подумал, как низко и подло было с моей стороны избегать Джо только потому, что Эстелла пренебрегала им. День тому назад, Джо заставил меня проливать слезы; скоро оне высохли. Бог прости мне, как скоро оне высохли!