Большие ожидания.
Глава XXX.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие ожидания. Глава XXX. (старая орфография)

XXX.

Подумав хорошенько, пока я одевался по утру в гостинице, я решился сказать моему попечителю, что Орлик вовсе не такой надежный человек, который мог бы занимать ответственное место при мисс Гевишам.

-- Разумеется, Пип, это человек не для своего места, сказал мой опекун, очень спокойно, совершенно довольный общим заключением, - обыкновенно такия места занимают люди, которые не годятся на них.

Повидимому его очень развеселило то, что и в этом случае место не было занято, в виде исключения, человеком годным для него, и он слушал с удовольствием, пока я ему передавал все, что мне было известно про Орлика.

-- Очень хорошо, Пип, заметил он, когда я кончил. - Я пойду сейчас же и разчитаю нашего приятеля.

Такое решительное действие встревожило меня, я советывал повременить немного, и даже намекнул, что с нашим приятелем трудно будет сладить.

-- О, нет, сказал мой опекун, развертывая свой носовой платок с полною уверенностию: - я хотел бы посмотреть, как он станет разсуждать со мной.

Мы отправлялись в Лондон вместе, в полуденном дилижансе, и за завтраком я до того боялся появления Пембльчука, что я едва мог держать чашку; я сказал, что мне хочется пройдтись, и что я пойду по дороге в Лондон, и чтобы мистер Джагерс предупредил обо мне кучера. Таким образом я имел возможность скрыться из Синяго Кабана сейчас, же после завтрака. Дав мили две обхода по полям, позади лавки мистера Пембльчука, я вышел опять на большую улицу, миновав эту западню, я чувствовал себя сравнительно в безопасности.

Мне было интересно побывать еще раз в нашем старом, тихом городе; мне ничуть не было неприятно, когда меня узнавали и глазели на меня. Один или два лавочника выскочили даже из своих лавок и забежали мне вперед, чтобы вернуться, как будто они забыли что-нибудь, и заглянуть мне в лицо; при этом случае, я не знаю, кто прикидывался неловче, они ли, замаскировывая цель своего движения, я ли, показывая вид, будто не замечаю их. Все-таки мое положение было великолепное, и я был доволен им, пока судьба не натолкнула меня на этого безпредельного негодяя, мальчишку Траба.

Взглянув вперед, на некоторое разстояние, вдоль улицы, я увидел этого мальчишку; он приближался ко мне, и хлестал себя пустым синим мешком. Полагая, что всего приличнее встретить его равнодушным, ничего неподозревающим взглядом, который смирил бы его злобный ум, я шел вперед именно с этим выражением на лице, и уже начинал радоваться моему успеху, как вдруг колени этого мальчишки подкосились, волосы поднялись дыбом, шапка его свалилась, он задрожал всем телом, отшатнулся на середину улицу и, крича народу: "Поддержите меня! У, какие страхи!" Он прикинулся, будто моя великолепная фигура поразила его совершенным ужасом. Когда я проходил мимо него, зубы его застучали, и он пал передо мною во прах, со всеми знаками полнейшого унижения.

Трудно было выдержать это, но это еще было ничего. Я не сделал и двухсот шагов, как я снова увидел, к моему невыразимому ужасу, удивлению и негодованию, того же самого мальчишку Траба. Он подходил из-за угла. Синий мешок висел у него через плечо. Любовь к честному труду сияла у него в глазах, и в его походке была видна веселая готовость спешить к своему делу. Разом почувствовал он мое присутствие, и повторил ту же самую комедию; но на этот раз он предался коловратному движению, и он вертелся вокруг меня, подогнув колена и подымая руки, как бы моля о помиловании. Его страдания возбудили громкий хохот обступившей толпы, и я был черезвычайно оконфужен.

Когда я поровнялся потом с почтовою конторой, мальчишка Траба уже успел заднею дорогой забежать мне вперед. В этот раз он совершенно изменился. Синий мешок был наброшен у него на плечи на подобие моего плаща, и он гордо выступал мне на встречу, на противоположной стороне улицы, окруженный толпою юных друзей, которым он кричал, махая рукою: "Я не зна-а-юю ва-ас!" Никакия слова не могут передать всю сумму оскорбления, которое наносил мне этот мальчишка, когда он, проходя мимо меня, вытащил воротнички своей рубашки, закрутив волосы на висках, подпер руки в боки, и гримасничая и коверкаясь, тянул на распев своим спутникам: "Не зна-а-юю ва-ас, не зна-а-юю ва-ас, по-очести не зна-а-ю-ю ва-ас!"После этого он принялся кричать кукареку, и преследовал меня через мост этем же криком, как будто за мною бежал очень прискорбный петух, который знавал меня еще в ту пору, когда я был кузнецом. С таким позором оставил я город, или, точнее говоря, был изгнан из него в чистое поле.

Но если я не мог придушить мальчишку Траба, то я и теперь не вижу что еще оставалось мне делать тогда, как не терпеть. Поднять с ним драку на улице, или требовать от него какого бы то ни было возмездия кроме крови его сердца, было бы смешно и унизительно. Кроме того это был такой мальчик, которому никто ничего не мог сделать; неуязвимый, увертливый змеенышь, вы припрете его в угол, он проскочит у вас между ног, и ответит вам издали презрительным ревом. Я написал однако же к мистеру Трабу по следующей же почте, что мистер Пип не может продолжать свои заказы тому, кто забыл свои обязанности перед обществом и держит у себя до сих пор мальчишку, который возбуждает одно омерзение в каждом порядочном человеке.

Дилижанс с мистером Джагерсом подъехал в свое время, и я занял опять мое место на козлах, и прибыл в Лондон благополучно, но с разбитым сердцем. Как только я приехал, я отправил к Джо повинную треску и бочонок устриц (в виде удовлетворения за то, что я сам не зашел к нему), и пошол себе в Барнардово подворье.

Я нашел Герберта за обедом; он был очень рад моему возвращению. Отправив мстителя в кофейную принести что-нибудь к моему обеду, я чувствовал, что мне необходимо было раскрыть душу моему другу и товарищу. Откровенный разговор, разумеется, был невозможен, когда мститель находился в передней, и потому я отпустил его в театр. Лучшого доказательства моего рабства перед этим тираном я не могу представить, как эти различные унизительные уловки, к которым постоянно я прибегал, чтобы дать ему занятие. Иногда я доходил до такой крайности, что посылал его на угол Гайд-Парка посмотреть который час.

Отобедав, мы сели к камину, и я сказал тогда Герберту:

-- Любезный Герберт, я имею нечто особенное сказать вам.

-- Любезный Гендель, отвечал он, - сочувствием и уважением отзовусь я на вашу откровенность.

-- Это касается меня самого, Герберт, сказал я, - да еще одной особы.

-- Герберт, сказал я, положив руку ему на колено, - я люблю, я обожаю Эстеллу.

Герберт не только не был пронзен насквозь моим признанием, но отвечал совершенно равнодушно.

-- Так. Ну, далее?

-- Ну далее, Герберт? И это ваш ответ: ну далее?

-- Да, что же далее? сказал Герберт: - это я уже знаю?

-- Почем вы знаете? сказал я.

-- Почем я знаю, Гендель? Я знаю это от вас.

-- Я никогда вам этого не говорил.

-- Не говорили мне! Вы -не говорите мне также, когда вы стрижетесь; но у меня достаточно смыслу, чтобы заметить это. Вы всегда обожали ее с тех пор, как я вас знаю. Вы принесли сюда вашу любовь и ваш чемодан вместе. Не говорили мне! Вы мне высказывали это ежедневно с утра до вечера. Когда вы сообщили мне вашу собственную историю, вы мне открыто сказали, что вы начали обожать ее с первого же раза как вы увидели ее, когда вы были еще очень молоды.

-- Коли так, да, сказал я довольно обрадованный этому новому лучу света, - я не переставал обожать ее. Она теперь возвратилась очаровательною красавицей. Я видел ее вчера. И если я обожал ее прежде, то теперь я обожаю ее вдвое.

-- Ваше счастье, Гендель, в таком случае, сказал Герберт, - что вы избраны и предназначены для нея. Не касаясь запрещенной статьи, я могу, кажется, сказать, что между нами этот факт не подлежит сомнению. Имеете ли вы какое-нибудь понятие о том как сама Эстелла смотрит на эту статью об обожании?

Я покачал печально головою.

-- Она на тысячу верст от меня, сказал я.

-- Терпение, мой милый Гендель: времени еще довольно, довольно. Но вы хотели еще что-то мне сказать?

-- Мне совестно это сказать, ответил я, - а говорить об этом не хуже чем думать. Вы называете меня счастливцем. Конечно, я счастлив. Чуть-чуть не вчера я был простой кузнец, а сегодня я... что я такое, как сказать мне про себя?

-- Скажите: добрый малый, если вам нужно слово, чтобы закончить фразу, отвечал Герберт, улыбаясь и хлопая меня по руке, - добрый малой с порядочным запасом горячности и робости, отваги и неуверенности, действия и мечтательности, в котором все эти качества очень чудно перемешаны.

Я остановился на минуту, чтобы подумать, действительно ли в моем характере была такая смесь. Вообще, я никак не мог подтвердить этот анализ; но я не считал нужным толковать об этом.

-- Когда я спрашиваю вас, как мне назвать себя сегодня, продолжал я, - я хочу вам высказать этим что у меня на мыслях. Вы говорите что я счастлив. Я знаю, что я сам ничего не сделал для моего возвышения в жизни; меня подняло счастье, и потому я счастлив. Но когда я только подумаю об Эстелле...

-- Тогда, мой милый Герберт, я не могу вам выразить, как мало уверенности я чувствую, как сильно завишу я от тысячи случайностей. Подобно вам не касаясь запрещенной статьи, я все-таки могу сказать, что я полагаю все мои надежды на постоянство одного лица (не называя никого по имени). И как неприятно ничего не знать положительного об этих надеждах!

Сказав это, я облегчил мое сердце от тягости, которая постоянно давила меня более или менее, и которая была невыносима со вчерашняго дня.

-- Теперь, Гендель, отвечал Герберт своим веселым тоном, так полным надежд, - мне кажется, что вы в вашем отчаянии смотрите через увеличительное стекло в зубы даровой лошади. Мне также кажется, что сосредоточивая все наше внимание на одном этом исследовании, мы упускаем из виду лучшия качества животного. Не говорили ли вы мне, что ваш попечитель, мистер Джагерс, объявил вам с первого раза, что вы наделены не однеми надеждами? Да еслибы он вам и не сказал этого, то могли ли бы вы допустить - хотя это одно предположение, - что такой человек как мистер Джагерс оставался бы с вами в теперешних отношениях, еслиб он не был уверен в вашем положении?

Я сказал, что действительно это был сильный аргумент, которого я не мог отрицать, я сказал это, как будто неохотно уступая истине и (с людьми часто это бывает в подобных обстоятельствах) как будто я желал опровергнуть ее.

-- Полагаю, это сильный аргумент, сказал Герберт, - я думаю вы затруднитесь найдти аргумент сильнее; что касается до остального, то вы должны ожидать времени, положенного вашим опекуном, а он будет ждать срока, назначенного его клиентом. Вы не успеете и оглянуться, как вам стукнет двадцать один год и тогда может быть вы получите дальнейшее объяснение. По крайней мере, вы будете ближе к этому объяснению, потому что когда же нибудь оно будет вам сообщено.

-- Как вы всегда полны надежд, сказал я с благодарностью, удивляясь его веселому расположению.

-- Это мое единственное достояние, сказал Герберт. - Я должен однакоже сознаться, что утешительная мысль, которую я вам высказал теперь, принадлежит не мне, а моему отцу. Я слышал от него одно замечание про вашу историю, именно, что это дело решенное и поконченное. Да иначе Джагерс и не взялся бы за него. А теперь, прежде нежели я скажу вам еще что-нибудь более про моего отца иди и про сына моего отца, чтоб отплатить вам за вашу откровенность откровенностью же, я намерен показаться вам очень неприятным, даже отвратительным.

-- В этом вы не успеете, сказал я.

-- О, да! Я буду вам очень неприятен, вы увидите, сказал он. - Ну, раз, два, три, вот и начинается, Гендель мой добрый товарищ... - Хотя он говорил это шутливым тоном, но он был совершенно сериозен. - Я подумал, с самого начала нашего разговора, что Эстелла не составляет непременного условия для вашего наследства, если ваш опекун ни разу не упомянул о ней. Точно ли я понял вас, что он не говорил вам о ней ни разу, ни прямо, ни намеком? Ни разу даже не намекнул, например, что ваш благодетель может иметь какие-либо свои намерения касательно вашей женитьбы?

-- Ни разу.

-- Теперь, Гендель, честью и душою клянусь вам, что я не зарюсь на кислый виноград! Вы с нею не связаны; не можете ли вы оторваться от нее? Ведь я вам сказал, что буду вам неприятен.

Я отвернулся в сторону. Мое сердце снова было поражено тем же чувством, которое смирило меня в то самое утро, когда я оставлял нашу деревню, когда туманы торжественно подымались передо мною, и я оперся на верстовой столб. На минуту между нами воцарилось молчание.

-- Да, мой любезный Гендель, продолжал Герберт, как будто наш разговор не прерывался; - это чувство так сильно укоренилось в груди мальчика, которого обстоятельства и природа сделали черезчур романическим, что это право дело очень нешуточное. Подумайте о воспитании, подумайте о мисс Гевишам. Подумайте, что такое она сама (ну теперь я решительно для вас отвратителен, и вы гнушаетесь мною). Ведь это может повести к очень несчастным последствиям.

-- Я знаю это, Герберт, сказал я, все еще отвернувшись от него; - но я этому не могу пособить.

-- Так вы не можете оторваться?

-- Нет, невозможно!

-- Не можете попытаться, Гендель?

-- Нет, невозможно.

-- Ну, сказал Герберт, подымаясь со стула и встряхиваясь, как будто он дремал, и поправляя огонь: - теперь я опять постараюсь быть приятен вам!

в своем кресле у камина, охватив обеими руками свою левую ногу.

-- Я вам хотел сказать, Гендель, слова два про моего отца, и про сына моего отца. Я полагаю, сын моего отца не имеет надобности говорить, что дом моего отца не отличается блистательным хозяйством.

-- В нем всего вдоволь, Герберт, заметил я, желая сказать что-нибудь приятное.

-- О, да! то же самое говорит, я полагаю, и тряпичник еще с большим одобрением, и то же повторяет продавец всякого старья в заднем переулке. Говоря сериозно, Гендель, - потому что это дело довольно сериозное, - вам также хорошо известно что там делается, как и мне. Я полагаю, было время, когда мой отец еще не умел на все махнуть рукою; но если это время было, то оно уже давно прошло. Позвольте мне теперь спросить вас, имели ли вы случай заметить в вашей стороне, что дети от браков, не совсем удавшихся, всегда спешат женитьбою?

Это был такой странный вопрос, что я спросил у него в свою очередь:

-- Неужели это бывает так?

-- Я не знаю, сказал Герберт, - я именно желаю это знать, потому что это случилось с нами. Моя бедная сестра Шарлота, которая следовала за мною и умерла по четырнадцатому году, была поразительным примером. Маленькая Джен то же самое. Она так желает выйдти замуж, что пожалуй можно подумать будто она провела всю свою детскую жизнь в постоянном созерцании домашняго счастия. Маленький Алик, еще не вышедший из рубашечки, уже распорядился на счет супружеского соединения с юною девицей, живущею в Кью. Право, я думаю, что мы все сговорены, за исключением разве грудного ребенка.

-- И вы то же? сказал я.

-- Да, сказал он, - но это еще пока тайна.

Я уверил его, что я сохраню тайну, и просил его передать мне ближайшия подробности. Он говорил мне с таким чувством и так умно о моей слабости, что мне хотелось знать что-нибудь про его твердость.

-- Могу я спросить вас об имени? сказал я.

-- Ее зовут Клара, сказал Герберт,

-- Она живет в Лондоне?

-- Да. Может-быть, я должен бы упомянуть, сказал Герберт, заметно унывший духом и присмиревший, когда мы коснулись этой интересной темы, - что она не подходит под безсмысленные аристократическия понятия моей матери. Её отец был чем-то при снабжении провизией пассажирских судов, казначеем, я полагаю.

-- А теперь что же он? сказал я.

-- Теперь он больной человек, отвечал Герберт.

-- И живет...

с тех пор как я знаю Клару. Но я постоянно слышу его; он страшно шумит и стучит по полу каким-то ужасным орудием.

Посмотрев на меня и захохотав от души, Герберт на время принял опять свой прежний веселый тон.

-- Надеетесь вы увидеть его? сказал я.

-- О да, я постоянно надеюсь увидеть его, отвечал Герберт, - всякий раз как я его слышу, я ожидаю, что он провалится через потолок. Но я не знаю, как еще долго выдержат балки.

Поглядывая на огонь и размышляя, как это бывает иногда трудно составить себе капитал, я засунул руки в карман. Сложенная бумага, находившаяся в одном из них, привлекла мое внимание; я вынул ее и увидел, что это была афишка, которую мне передал Джо, о знаменитом провинциальном аматере, пользующемся славою Росция. - И Боже ты мой, прибавил я невольно в слух: это будет сегодня!

В одну минуту обстоятельство это изменило материю нашего разговора, и мы решили идти в театр. Итак, обещав Герберту всякое утешение и помощь в его сердечном деле и услышав от него, что его невеста уже знает меня по репутации, что я буду ей представлен, мы горячо пожали друг другу руку, затушили свечи, поправили огонь в камине, заперли дверь и отправились к мистеру Вопслю, в его Данию.