Большие ожидания.
Глава XXXI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие ожидания. Глава XXXI. (старая орфография)

XXXI.

По прибытии нашем в Данию, мы нашли короля и королеву этой страны, окруженных своим двором; они возседали на двух креслах, которые были поставлены на поварском столе. Здесь присутствовала вся датская аристократия, состоявшая из благородного юноши в замшевых сапогах, Доставшихся ему после предка-исполина, из почтенного пера с очень грязным лицом, который вероятно поднялся Из народа в позднее время своей жизни, и из датского рыцаря с гребенкою в волосах и белом шелковом трико, поражавшого женственностию своей наружности. Мой даровитый земляк мрачно стоял поодаль, скрестив руки, и я мог бы пожелать только, чтоб его лоб и локоны казались более натуральными.

В продолжение всего представления мы узнали много очень любопытных подробностей. Покойный король повидимому не только перед смертью страдал кашлем, но унес эту болезнь с собою в могилу и теперь оттуда с нею вернулся. У королевского призрака на скипетре была навернута призрачная рукопись, с которою он по временам, кажется, справлялся и даже с безпокойным видом опасения потерять в ней место, очевидно свидетельствовавшим о его смертности; вследствие этого, я полагаю, кто-то из райка крикнул призраку: переверни, и тень очень осталась недовольною этим советом. Должно также заметить касательно, этого августейшого духа, что хотя он являлся с таким видом, как будто бы перед тем блуждал долгое время в бесконечном пространстве, но он выходил заметно для всех из-за ближайшей перегородки. От этого он был в постоянном страхе, что его примут со смехом. Королева датская, плотная барыня вся выложенная медью, без сомнения согласно с историей, казалось публике, была слишком отягощена этим металлом; её подбородок был привязан к диадеме широкою медною полосою (как будто она страдала великолепною зубною болью), талия её была обхвачена такою же полосой, и наконец на обеих руках её были надеты медные обручи, так что ее можно было назвать литаврою. Благородный юноша в дедовских сапогах оказался очень непостоянен; он представлял из себя и ловкого моряка, и странствующого актера, и могильщика, и священника, и необыкновенно важное лицо на придворном поединке, которое своим привычным глазом и тонким знанием оценивало самые ловкие удары. Это мало-по-малу сделало его невыносимым, и даже когда его признали в священном сане, и он отказывался совершить обряд отпевания, всеобщее негодование разразилось градом орехов, посыпавшихся на него со всех сторон. Наконец Офелия сходила с ума под музыку так долго, что когда она сняла свой кисейный шарф, сложила его и спрятала, какой-то недовольный малый, сидевший в райке и прохлаждавший свой нос о железные перила, заревел во все горло: "ну, ребенка уложили спать, теперь давай ужинать!" Возглашение это, мы должны согласиться, было совершенно неуместное.

Все эти случаи обрушивались самым комическим эффектом на моего несчастного земляка. Всякий раз, когда нерешительному принцу приходилось сделать вопрос или обнаружить свое сомнение, публика помогала ему выпутаться из него. Как например, на вопрос: "что благороднее - терпеть", одни заревели - да, другие - нет; третьи, не порешившие между двумя мнениями, предлагали кинуть орел или решетку, и вот начался совершенный диспут. Когда он спрашивал, зачем таким людям, вот как он, ползать между небом и землею, публика ободряла его громкими криками: "Слушайте, слушайте!" Когда он явился со спущенным чулком, который, как обыкновенно это делается на театре, был очень аккуратно загнут на верху и, полагаю, даже приглажен утюгом, в райке поднялись толки о белизне его ноги, и многие спрашивали, не побледнела ли она от испуга, когда явилось привидение. Когда ему подали черную Фле:. точку, на которой только-что играли в оркестре, раек единодушно потребовал, чтоб он сыграл: "царствуй Британия." Когда он советывал актеру не разсекать воздуха руками, тот же самый недовольный человек заметил ему: "да и вы того же не делайте; вы пожалуй еще хуже того." С сожалением должен я прибавить, что при всех этих случаях раздавались громкие взрывы хохота.

Но самое ужасное испытание готовилось для него на кладбище, которое было очень похоже на первобытный лес, с хижиной по одну сторону и дорожной заставой на другой стороне. Публика заметила, когда мистер Вопсль, закутанный в черный плащ, подходил к заставе, и дружески закричала могильщику: "ей, смотрите, гробовщик идет, увидит как вы работаете." Я полагаю, в конституционной Англии известно, что мистер Вопсль, передавая череп, после нравственного поучения над ним, должен был вытереть свои пальцы о белую салфетку, которую он вытащил из-за пазухи, но это необходимое действие вызвало чье-то замечание: "половой!" Появление тела, находившагося в пустом черном сундуке, которого крышка отворилась, было знаком для всеобщей радости, еще увеличившейся, когда между носильщиками узнали неизбежного благородного юношу. Смех сопровождал мистера Воспля, когда он боролся с Лаэртом на краю могилы и оркестра, когда он стащил короля с поварского стола и в заключении сам умирал по вершкам от пяток до головы.

Мы было попробовали в начале апплодировать мистеру Восплю, но наши старания были так безнадежны, что мы не продолжали их. Мы сидели, горько чувствуя за него, но все-таки хохоча во все горло. Я смеялся все время, как я себя ни удерживал; все это было так смешно, и однакоже я вынес тайное впечатление, что чтение мистера Воспля имело некоторое достоинство, не ради прежних воспоминаний, но потому что оно было так утомительно, так однообразно, так с горы-на-гору, так не похоже на говор человека, при каких бы то ни было естественных обстоятельствах жизни или смерти. Когда трагедия кончилась и его вызвали, чтоб ошикать, я сказал Герберту.

-- Уйдемте же сейчас, а то еще мы его встретим.

Мы торопились спуститься с лестницы, но нас предупредили однакоже. У дверей стояла еврейская фигура, с неестественно-насурмленными бровями, которая обратила на себя мое внимание, и когда мы поровнялись с этим человеком, он спросил:

-- Мистер Пип и его друг?

Мы принуждены были сознаться.

-- Мистер Валденгарвер, сказал этот человек, - почтет за особенную честь.

-- Валденгарвер? повторил я, когда Герберт шепнул мне на ухо: "это должно быть Вопсль."

-- О! сказал я: - что же, должны мы за вами следовать?

-- Пожалуйте, несколько шагов только. - Когда мы вошли в боковой проход, он повернулся и спросил: - Ну как он на ваш глаз? Я одевал его.

Похож он был более всего, мне казалось, на похоронное чучело, а датское солнце или звезда, висевшая у него на шее, на голубой ленте, придавала такой ему вид, как будто он был застрахован в каком-то чрезвычайном страховом обществе. Но я сказал, что он на наш глаз как нельзя лучше.

-- Когда он подошел к могиле, сказал наш проводник, - он великолепно задрапировался своим плащом. Но глядя из-за кулис, мне показалось, что когда он видит привидение в комнате королевы, он мог бы произвесть эффект сильнее своими чулками.

Я скромно согласился, и мы все ввалились через маленькую дверь в какой-то душный ящик. Здесь мистер Вопсль разоблачался, и нам именно было лишь только места чтобы глядеть на него из-за плеча товарища, оставляя однакоже дверь или крышку этого ящика совершенно отворенною.

-- Джентльмены, сказал мистер Вопсль, - с чувством гордости я вижу вас. Я надеюсь, мистер Пип, вы извините меня, чтэ я послал за вами. Я имел счастие знать вас в прежнее время, а драма всегда предъявляла неоспоримые права на знатных и богатых.

Между тем, мистер Валденгарвер, в страшной испарине, старался стащить с себя свое траурное одеяние.

-- Осторожнее тащите чулки, мистер Валденгарвер, сказал владелец этой собственности, - если вы их разорвете, с ними лопнут тридцать пять шилингов. Никогда еще Шекспировския роли не разыгрывались в лучшей паре чулок. Сидите смирно на стуле, ужь дайте-ка я сам их стащу.

Я до сих пор опасался говорить про пиесу. Но мистер Валденгарвер посмотрел на нас с приятною улыбкой, и спросил:

-- Джентльмены, как вам казалось шло представление?

Герберт объявил, из-за моего плеча, в то же самое время толкая меня под бок: "великолепно". И я тоже повторил: "великолепно".

-- Как понравилось вам мое понимание роли, джентльмены? сказал мистер Валденгарвер, почти покровительствущим тоном.

И я смело повторил за ним, как будто то была моя собственная мысль, которую я отстаивал: - широко и конкретно.

-- Я рад, что снискал ваше одобрение, джентльмены, сказал мистер Валденгари, ер с достоинством, хотя он был теперь совершенно приперт к стене и придерживался за свой стул.

-- Но я замечу вам только одно, мистер Валденгарвер, сказал человек, стоявший перед ним на коленах, - что вы неверно поняли. Послушайте, кто бы там что ни говорил, но я вам должен это заметить. Вы удаляетесь от истинного характера Гамлета, когда вы ставите ваши ноги в профиль. Последний Гамлет, которого я костюмировал, делал ту же самую ошибку на репетиции, и я принужден был наклеить ему на бедра красные облатки, и на последней репетиции я забрался в партер, и всякий раз как только он станет в профиль, я кричу ему: не вижу облаток! Что жь, как бы вы думали? представление вышло великолепное.

Мистер Валденгарвер улыбнулся, как бы желая этим сказать: верный слуга, я прощаю ему его глупость, и потом прибавил в слуха:

Мы с Гербертом подтвердили вместе, что они без всякого сомнения разовьются.

-- Заметили вы, джентльмены, сказал мистер Валденгарвер, - что в райке был человек, который стирался осмеять служение - я хочу сказать представление.

Мы ответили с подлою лестью, что нам казалось мы заметили этого человека; я прибавил от себя, что вероятно он был пьян.

-- О, нет, сэр, сказал мистер Валденгарвер, - вовсе не пьян. За этим смотрит его хозяин. Хозяин не позволит ему напиться.

-- Вы должны были заметить, джентльмены, сказал он, невежественного осла с скрипучим горлом и злобно лукавым выражением лица, который оттрезвонил роль Клавдия короля датского. Это его хозяин, джентльмены. Таково наше ремесло.

Не знаю, более ли бы я сожалел о мистере Вопсле, еслиб он был в совершенном отчаянии; но мне его и так было очень жаль: и когда он повернулся, чтобы пристегнуть свои помочи и вытеснил нас в дверь, я воспользовался этим случаем, чтобы предложить Герберту пригласить его к нам ужинать. Герберт сказал, что это будет очень любезно; я пригласил его, и он отправился с нами в Барнардово подворье; мы угостили его как могли лучше; он просидел с нами до двух часов утра, толкуя о своем театральном успехе и развивая свои планы. Я забыл теперь подробности этих планов; но я сохранил общее воспоминание, что он намерен был сначала воскресить драму, а потом убить ее; потому что ей нельзя пережить его смерти и что после него она останется без всякой надежды.

Я лег спать после всего этого решительно несчастным человеком, с горечью думал я об Эстелле, и когда я уснул, меня преследовали печальные грезы, что все мои надежды погибли, что я принужден был предложить руку Гербертовой Кларе и играть Гамлета с призраком мисс Гевишам, в присутствии двадцати тысяч зрителей, не зная двадцати слов из моей роли.