Большие ожидания.
Глава XXXIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие ожидания. Глава XXXIII. (старая орфография)

XXXIII.

Эстелла в своем меховом, дорожном платье казалась еще прекраснее чем когда-нибудь, даже на мои глаза. Она была привлекательнее нежели прежде в своем обращении со мною, и мне сдавалось, что в этой перемене участвовало влияние мисс Гевишам.

Мы стояли на дворе гостиницы, пока она указывала мне свой багаж, и когда он был весь собран, я припомнил, - забыв между тем все на свете кроме её одной, - что я не знал еще куда она отправлялась.

-- Я еду в Ричмонд, сказала она мне, и толковала мне, что есть два Ричмонда, один в Соррее, другой в Йоркшире, и что мой Ричмонд в Соррее. Разстояние всего десять миль. - Мне нужна карета, и вы отвезете меня. Вот мой кошелек, вы заплатите из него все мои расходы. Возьмите, возьмите кошелек! Мы с вами выбора не можем делать, и должны только повиноваться приказаниям; мы с вами не имеем права следовать нашим собственным прихотям.

Когда она посмотрела на меня, передавая мне кошелек, я надеялся уловить внутреннее значение её последних слов. Она произнесла их вскользь, но не без некоторой досады.

-- Я пошлю за каретою, Эстелла. Хотите вы здесь не много отдохнуть.

-- Да, я здесь отдохну не много, напьюсь чаю; а вы должны позаботиться обо мне.

Она взяла меня под руку, и я приказал слуге, глазевшему на дилижанс словно на чудо, которого он никогда не видывал в свою жизнь, проводить нас в особенную комнату. На это он вытащил салфетку, как будто она была волшебный ключ, без которого он не мог найдти свою дорогу наверх, и привел нас в какую то дыру, где мы нашли сферическое уменьшающее зеркало, которое было совершенно лишним судя по размерам этой дыры, судок с соями и чьи-то калоши. Я отказался от такого убежища, и он повел нас в другую комнату, где стоял обеденный стол на тридцать человек и в камине был обожженный лист бумаги, заваленный целым четвериком угольной пыли. Взглянув на это потухшее пожарище и качнув головою, он принял мое приказание, которое состояло в следующем: "подать чаю для леди", и вышел из комнаты в весьма упавшем расположении духа.

Я чувствовал и чувствую теперь, что воздух этой комнаты, представлявший странную смесь конюшенного запаха с бульйонным, мог бы внушить мысль, что заведение дилижансов находится в плохих обстоятельствах, и что предприимчивый хозяин вываривал дохлых лошадей для трактира. И однако эта комната была для меня всем во всем, потому что в ней находилась Эстелла. Я чувствовал, что с нею я мог бы здесь быть счастлив на целую жизнь. (Заметьте, в то время я вовсе не был счастлив и знал это очень хорошо.)

-- К кому вы едете в Ричмонд? спросил я Эстеллу.

-- Я еду там жить, сказала она, - и за огромные деньги, у одной леди, которая имеет возможность (по крайней мере она так говорит) вывозить меня в свет, показывать мне людей и показывать меня людям.

-- Я полагаю, вам будет приятно разнообразие и то удивление, которое вы будете внушать?

-- Да, я полагаю.

Она ответила это так безпечно, что я невольно сказал ей:

-- Вы говорите о себе как будто о ком-нибудь другом.

-- А почем вы знаете, как я говорю о ком-нибудь друтом? Потише, потише, сказала Эстелла, улыбаясь необыкновенно увлекательно, - вы не думайте, что я пойду в науку к вам, я буду ужь говорить по своему. Ну, как вы живете с мистером Покетом?

-- Я живу там очень приятно; по крайней мере....

Мне казалось, что теперь мне представлялся хороший случай...

-- Что по крайней мере? повторила Эстелла.

-- По крайней мере так приятно, как возможно мне жить где-нибудь вдали от вас.

-- Да, это отличный человек; он никому не враг...

-- Не прибавляйте только: а враг самому себе, перервала Эстелла, - потому что я ненавижу таких людей. Но он действительно не эгоист и выше мелочной зависти и досады; я слышала так.

-- Я убежден, что имею полное право повторить то же самое.

-- Вы не можете повторить того же самого об его остальных родственниках, сказала Эстелла, кивая мне с выражением, в одно и то же время сериозным и насмешливым, - потому что они преследуют мисс Гевишам доносами и намеками, далеко невыгодными для вас. Они следят за вами, перетолковывают каждое ваше действие, пишут про вас письма (часто безыменные). Словом, вы - занятие и докука их жизни; и вы не можете себе представить, какую ненависть чувствуют к вам эти люди.

-- Я надеюсь, они не повредят мне? спросил я.

Вместо ответа, Эстелла залилась хохотом. Для меня это было очень странно, и я посмотрел на нее в большом недоумении. Когда она перестала (и это был не ленивый, полупритворный хохот; нет, она хохотала от истинного удовольствия), я спросил ее моим обыкновенным, неуверенным тоном:

-- Я надеюсь, вы не порадовались бы, еслиб они повредили мне.

-- Нет, нет, в этом вы можете быть уверены, сказала Эстелла, - можете быть уверены; я хохочу потому что все старания их безуспешны. О, какой же пытке подвергает мисс Гевишам этих людей! - Она опять захохотала, и даже после её объяснения этот хохот казался мне странным. Я не мог сомневаться, что он был непритворен, но он был не кстати усилен. Я думал, что в нем действительно скрывалось более нежели я знал; она поняла мою мысль, и отвечала на нее.

-- Даже и вам самим, сказала Эстелла, - не легко понять, какое бывает мне удовольствие видеть неудачи всех этих людей, как веселюсь я, когда их дурачат. Вы не были воспитаны в этом странном доме с самого младенчества, а я была. Ваш детский умок не изощрялся интригами против вас, беззащитного, связанного ребенка, под личиною симпатии, чувства и нежности, а мой изощрялся. Вы не таращили ваших детских глазенок, чтобы разгадать эту лицемерку-женщину, которая разчитывает запасы спокойствия своей души на безсонные минуты ночью, а я делала это.

Эстелла теперь не шутила; видно было, она вызывала эти воспоминания из глубины сердца; я бы не захотел быть причиною её теперешних взглядов ни за какие ожидания будущих благ.

-- Я могу вам сказать две вещи, продолжала Эстелла: - Вопервых, хотя пословица и говорит: капля пробивает камень, но вы можете быть спокойны, эти люди никогда - никогда и во сто лет - не повредят вашим отношениям к мисс Гевишам. Вовторых, я очень обязана вам как виновнику всех их напрасных стараний и подлостей, и вот вам моя рука.

Она шутливо протянула мне руку, - её мрачное расположение было делом минуты, - я взял её руку и приложил к губам.

-- Глупенький мальчик, сказала Эстелла, - неужели вы никогда не послушаетесь моих предостережений? Или вы целуете мою руку с тем же чувством, с каким я позволила когда-то вам поцеловать мою щеку?

-- Какое же это было чувство? спросил я.

-- Дайте мне подумать минуту. Чувство презрения к подлым людям и интриганам.

-- Если я скажу да, вы позволите мне опять поцеловать щеку?

-- Вы бы должны были спросить об этом прежде чем поцеловали руку.

Я наклонился; её спокойное лицо было точно из мрамора.

-- Ну, сказала Эстелла, ускользая в ту же минуту, как я прикоснулся к её щеке, - извольте-ка позаботиться, чтобы мне дали чаю, а потом отвезите меня в Ричмонд.

Грустно мне было это возвращение к прежнему тону, как будто нам насильно навязали наши взаимные отношения, и как будто мы были только марионетки. Но меня вообще все огорчало в наших встречах. Как бы ни случалось ей повести себя со мною, я не мог доверяться её обращению, не мог строить на нем никаких надежд; и между тем все-таки шел вперед, шел наперекор вере, наперекор надежде. Зачем повторять это тысячу раз? Так было всегда.

Я позвонил, чтобы принесли чай; и лакей снова явился с своим магическим ключом и начал приносить постепенно пятьдесят принадлежностей к этому угощению; но самого чая еще и в помине не было. Поднос, чашки и блюдечки, тарелки, ножи и вилки, бесконечное множество ложек различной формы, солонки, маленький блин, скромно затаившийся под крепким, железным колпаком, ломтик мягкого масла, заваленного огромным количеством петрушки, типифировавший младенца в тростнике, желтоватый хлеб с напудренною коркой, два треугольные ломтика хлеба с выжженными отпечатками чугунных полос кухонной печи, и наконец толстый, семейный самовар, над которым надрывался лакей, с выражением несказанных страданий в лице; после продолжительного отсутствия, он наконец пришел с ящиком, очень разукрашенным, в котором были чайные веточки. Я облил их горячею водой, и таким образом из всех этих принадлежностей я успел извлечь для Эстеллы чашку чего то, - чего именно и сам не знаю.

Заплатив по счету, припомнив лакея, не забыв также конюха и приняв горничную в соображение, одним словом, возбудив ненависть и презрение целого дома и порядочно облегчив кошелек Эстеллы, мы сели в нашу карету и поехали. Повернув в Чипсайд и выехав в Ньюгетскую улицу, мы скоро поровнялись с стенами, которых, еще недавно, мне было так совестно.

Я глупо притворился, будто не тотчас узнал что это за место, но потом назвал его. Когда она посмотрела на него и потом отвернулась от окошка, прошептав: "Жалкия твари!" я не за что бы не признался, что я туда входил.

-- Мистер Джагерс, сказал я, желая кого-нибудь припутать сюда, - посвящен в тайны этого печального места более чем кто-нибудь другой в Лондоне.

-- Я полагаю, он посвящен в тайны всякого места, сказала Эстелла тихим голосом.

-- Я думаю, вы привыкли видеть его часто?

-- Да, я видела его в разное время с тех пор как себя помню. Но я знаю его теперь лучше нежели прежде, когда я только что начинала лепетать. Каково ваше мнение о нем? Успели вы сойдтись с ним?

-- Привыкнув к его недоверчивому тону, сказал я, - я лажу с ним довольно хорошо.

-- Коротки вы с ним?

-- Я раз обедал у него в доме.

-- Я себе воображаю, сказала Эстелла, сжимаясь, - это должно быть очень куриозное место.

-- Да, очень куриозное.

Мне было неприятно даже и с нею говорить слишком откровенно про моего опекуна но я бы продолжал этот разговор и даже описал бы обед в Джерард-Стрите, еслибы вдруг мы не попали в полосу сильного газового освещения. Все, казалось, осветилось и оживилось тем необъяснимым чувством, которое я тогда испытывал; я был совершенно ослеплен на несколько минут, как будто меня охватило сияние молнии.

мисс Гевишам, до самой своей поездки во Францию, и только проехала через Лондон туда и обратно. Я спросил у ней, не была ли она препоручена моему опекуну. На это она только ответила мне, с особеным выражением: "Боже упаси!"

Мне не возможно было не заметить, что она старалась завлечь меня, что она казалась необыкновенно обворожительною, и она обворожила бы меня, еслибы даже это требовало какого-нибудь труда. Однакожь я от этого не был счастливее. Еслибы даже она и не принимала этого тона, показывавшого, что нашею судьбой распорядились за нас, то, я чувствовал, она держала мое сердце в своих руках; но только ей не было бы жаль раздавить его и бросить ради одного каприза.

Когда мы проезжали через Гаммерсмит, я показал ей, где жил мистер Матью Покет и заметил, что это недалеко от Ричмонда, и что я надеюсь видеть ее иногда.

-- О, да! вы будете видеться со мною, вы будете приходить ко мне в удобное для вас время; о вас будет передано этому семейству; да я думаю уже и передано.

-- Нет, в нем только двое, мать с дочерью. Мать, кажется, довольно значительная дама, хотя она не прочь увеличить свой доход.

-- Удивляюсь, как мисс Гевишам могла опять разстаться с вами так скоро.

-- Эта разлука, Пип, входит в планы мисс Гевишам сказала Эстелла со вздохом, как будто она утомилась. - Я должна постоянно писать к ней, видеться с нею в положенное время, и передавать как подвизаюсь я с моими бриллиянтами, которые теперь почти все перешли ко мне.

и шпаги. Старые деревья перед домом были, еще обстрижены в старомодные формы, столь же неестественные, как фижмы, парики и роброны; но места, предназначенные им в погребальной процессии смерти, были уже недалеко; скоро повалятся они, и примкнут к той же безмолвной процессии.

Колокольчик, с дребежжащим старым голосом, - который, я полагаю, в свое время часто возвещал дому: вот роброн, вот шпага с алмазным эфесом, вот башмаки с красными каблучками и голубым солитером, - важно загудел посреди тихой лунной ночи, и две румяные служанки выбежали впопыхах принять Эстеллу. Дверь скоро поглотила её ящики и чемоданы; она протянула мне руку, улыбнулась, пожелала доброй ночи и также исчезла. А я еще долго стоял, смотря на дом, думая как был бы я счастлив, еслиб я жил в нем вместе с нею, и зная, однакожь, что я никогда не бывал с нею счастлив, напротив, всегда был очень жалок.

Я поехал в карете назад в Гаммерсмит; я сел в нее с сильною болью в сердце и вышел из нея с болью еще сильнейшею. У нашей двери я встретил маленькую Джен Покет, возвращавшуюся домой с вечера в сопровождении её маленького вздыхателя. Я завидовал ему, хотя он и был под деспотизмом мистрисс Филипсон.

Мистера Покета не было дома; он читал публичную лекцию. Он вообще мастерски читал лекции о домашнем хозяйстве, и его трактаты о воспитании детей и домашней прислуге считались лучшими сочинениями об этих предметах. Но мистрисс Покет была дома и находилась в большом затруднении: грудному ребенку дали игольник, чтоб успокоить его в отсутствии мистрисс Миллер, отправившейся с своим двоюродным братом гвардейцем, и теперь не досчитывались многих иголок, которых внутренний или наружный прием, в таком количестве, не мог быть полезен для этого юного пациента.

Мистер Покет славился своими отличными практическими советами, ясным и основательным взглядом на вещи и необыкновенным благоразумием, и мне пришло в голову открыть ему больное сердце. Но случайно я взглянул на мистрисс Покет; она сидела и читала свою заветную книгу, прописав ребенку постель как лучшее лекарство, и подумал: нет, лучше не открываться.