Большие ожидания.
Глава XXXIV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие ожидания. Глава XXXIV. (старая орфография)

XXXIV.

Свыкнувшись с моими ожиданиями, я нечувствительно начал замечать влияние их на самого себя и на окружавших меня. Я по возможности скрывал от себя влияние их на мой собственный характер; но я знал очень хорошо, что оно не было доброе. Меня постоянно безпокоило мое поведение относительно Джо. Совесть моя также не была совершенно спокойна и в отношении к Биди. Когда я просыпался ночью - с тяжестью на уме подобно Камилле - я часто думал, что я был бы гораздо счастливее и лучше, еслиб я никогда не видел мисс Гевишам, и вырос довольствуясь участью товарища доброго Джо в его честной кузнице. Часто по вечерам, когда я сиживал один, смотря на огонь, мне приходило в голову, что все-таки не было огня отраднее того, который горел у нас на кузнице или на кухне.

Эстелла была, однакоже, до того не раздельна с моим душевным безпокойством, что я ужь и разобрать не мог, в какой мере сам я, с своей стороны, был виною этого безцоконства. То есть, еслибы предположить, что у меня впереди не было никаких надежд, а между тем передо мною все-таки была бы Эстелле, то я не знаю, был ли бы я от этого спокойнее. Что же касается до моего влияния на других, то я не был в таком затруднении; я видел, хотя может быть и не довольно ясно, что это влияние не было ни для кого благодетельно, - и в особенности не была благодетельно для Герберта; моя расточительность увлекла и его мягкую натуру в издержки, которые были не по его средствам, портили простоту его жизни и возмущали заботами и сожалениями его спокойствие. Меня вовсе не мучила совесть, что я не намеренно навел других членов семейства Покет на разные штуки, потому что они от природы были склонны к тому, и эта склонность развилась бы все равно под другими влияниями. Но Герберт совсем другое дело. Часто мучила меня мысль, что я худую оказал ему услугу, наполнив его бедноубранные комнаты самою безсмысленною коллекциею мебели и отдав в его распоряжение мстителя в жилетке канареечного цвета.

Наконец, я начал делать долги. Начал я, и Герберт потянулся за мною. По совету Стартопа, мы предложили себя на выборы в клуб под названием Рощи Снигиреи: я никогда не мог угадать цели этого учреждения, разве только, что члены его должны были роскошно обедать раз в две недели, ссориться между собою после каждого обеда, в заключение которого шестеро лакеев напивались допьяна. Эта великолепная общественная задача исполнялась в точности; и мы с Гербертом ничего кромИ этого не могли вывести из следующого тоста, который обыкновенно предлагался в начале: "Джентльмены, да господствует всегда такое же дружеское расположение между Снигирями Рощи."

Снигири безумно тратили свои деньги (мы обыкновенно обедали в ковентгарденском отеле), и первый снигирь, которого я увидел, когда я имел честь вступить в этот клуб, был Бентле Дремль, в это время уже разъезжавший по городу в своем собственном кабриолете, и страшно поражавший тумбы по углам улиц. Иногда он выскакивал из своего экипажа, головою вперед, через фартук; и при одном случае, я видел как его выбросило подобным образом у дверей Рощи. Но я забегаю здесь немного вперед, потому что я еще не был снигирем и не мог им быть, по непреложным законам нашего общества, пока мне не исполнилось совершеннолетие.

В полной уверенности в мои собственные средства, я бы охотно взял на себя расходы Герберта; но Герберт был горд, и я не мог сделать ему подобное предложение. Таким образом, он запутывался со всех сторон и продолжал высматривать по сторонам. Когда мы постепенно приобрели привычку поздно засиживаться в гостях, я замечал, что за завтраком он посматривал вокруг с отчаянием в глазах, что к полудню он начинал поглядывать вокруг с большею надеждой, что он опять падал духом возвращаясь к обеду, что после обеда он довольно ясно видел капитал в отдалении; к полуночи, он почти реализировал его, и в два часа ночи он впадал снова в совершенное отчаяние, объявлял твердое намерение купить винтовку, отправиться в Америку и на буйволах воздвигнуть свою Фортуну.

Я обыкновенно проводил половину недели в Гаммерсмите; и оттуда я таскался в Ричмонд; но об этом после. Герберт часто захаживал в Гаммерсмит, когда я там бывал; и я думаю, в эти разы, его отцу иногда приходило в голову, что карьера, которую высматривал его сын, еще не открылась перед ним; но при общем падении этого семейства, Герберт, спотыкаясь в жизни, должен был сам поправляться как знал. Между тем мистер Покет становился все седее и пробовал чаще, в минуты недоумения, поднять себя за волосы; вся семья продолжала спотыкаться о скамеечку мистрисс Покет; она читала родословную книгу, роняла носовой платок, разказывала нам про своего дедушку и воспитывала юное поколение, отправляя его в постель каждый раз как оно обращало на себя её внимание.

Так как я представляю теперь общее описание целого периода моей жизни, чтобы разчнетить путь впереди, то для этого я лучше всего передам здесь что мы делали и как мы жили в Барнардовском подворье.

Мы тратили денег сколько могли и получали за них что людям бывало заблагоразсудится нам дать. Мы всегда бывали более или менее жалки, и большая часть наших знакомых находилась в одинаковом с нами положении. Мы представляли себе, будто мы веселились; но под этою обманчивою мечтою скрывалась та суровая истина, что мы постоянно скучали. Я полагаю, впрочем, что это довольно обыкновенная участь.

Каждое утро, и всегда с новою надеждой, Герберт отправлялся в Сити, чтобы высматривать вкруг себя. Я часть, посещал его там в его темной комнате, где он оставался в сообществе бутылки с чернилами, вешалки, ящика с каменным углем, клубка веревок, календаря, конторки, табурета и линейки; сколько помню, я ни разу не видал, чтоб он чем-нибудь занимался; он только поглядывал вокруе. Еслибы все исполняли предпринятое также совестливо как Герберт, то мы жили бы в республике добродетелей. Бедному малому нечего было делать, как только являться в контору Лойда в известный час по полудни, затем, я полагаю, чтобы видеть своего принципала. Кроме этого, сколько я знаю, он ничего не делал в конторе Лойда. Когда он начинал думать сериозно о своем положении и решался непременно, во что бы то ни стало, открыть себе карьеру, он отправлялся на биржу в самое горячее время, и прохаживался там взад и вперед между магнатами капитала.

-- Я чувствую, Гендель, говаривал мне Герберт, возвращаясь домой обедать после таких особенных случаев, - что карьера сама не придет ко мне, что я должен искать её, и я вот ходил за этим.

Еслибы мы были не так привязаны друг к другу, то я полагаю мы должны были бы каждое утро просыпаться с взаимною ненавистью. Я не могу выразить, как я ненавидел нашу квартиру в этот период раскаяния; я не мог видеть равнодушно ливрею мстителя, которая в это время поражала меня гораздо более своею пошлою роскошью нежели в остальные часы дня. По мере того как мы лезли в долги, завтрак становился все более и более одною пустою формой, и в одно утро, когда мне принесли письмо, в котором грозили мне судом я так забылся, что схватил мстителя за его голубой воротник и приподнял его на воздух, за то, что он вообразил себе, будто нам нужна булка.

В известные минуты, или лучше сказать в неизвестные, потому что это совершенно зависело от расположения нашего духа, я бывало скажу Герберту, как будто вдруг сделал великое открытие:

-- Любезный Герберт, ведь дела наши в скверном положении.

-- Любезный Гендель, ответит мне Герберт, с совершенною искренностию, - поверите ли, эти самые слова были и у меня на языке, по странному совпадению.

-- В таком случае, Герберт, скажу я, - займемтесь же нашими делами.

был того же мнения.

Мы заказывали по этому случаю чрезвычайный обед и бутылку какого-нибудь необыкновенного вина, чтобы подкрепить наши умы. После обеда являлся пучок перьев, обильный запас чернил, добрая пачка писчей и пропускной бумаги. В самом деле, было очень отрадно иметь перед собою в изобилии письменные материалы.

Я брал лист бумаги и надписывал на верху четкою рукой: "Записка о долгах Пипа", прибавляя адрес подворья Барнарда и число. Герберт точно также брал лист бумаги и с тою же формальностию надписывал: "Записка о долгах Герберта".

Оба мы потом обращались к массе счетов и записок, которые лежали безпорядочною кучей перед нами, прежде валялись в ящиках, полуистерлись в наших карманах, подгорели на свечке, оставались заткнутыми в зеркале целые недели, и вообще были в очень попорченном виде. Скрип перьев был необыкновенно усладителен для нас, так что я не видел точного различия между этим похвальным намерением платить долги и самым исполнением этого намерения; мне казалось, это было все одно и тоже.

Пописав немного, я спрашивал обыкновенно Герберта, как идет у него работа. Герберт почесывал голову самым печальным образом при виде нароставших цифр.

-- Чур не унывать, Герберт, отвечу я, продолжая писать, с особенным старанием. - Смотрите делу прямо в лицо. Смотрите безбоязненно на ваши дела, и пусть они бледнеют от вашего взгляда.

-- Охотно бы, Гендель, только я сам бледнею от этих цифр.

Моя решительность однакоже производила свое действие, и Герберт снова принимался за свою работу. После некоторого времени он опять бросал ее, под предлогом, что у него не было счета Кобса, или Лобса, или Нобса.

-- В таком случае, Герберт, прикиньте его примерно круглою суммой и выставьте.

Я тоже это думал. При этих случаях, я составил себе в собственных глазах репутацию делового человека, с быстрым соображением, энергического, решительного, прозорливого и хладнокровного. Написав на листе все мои долговые обязательства, я сравнивал каждую статью со счетом и помечал его. Я исполнял эту последнюю формальность с необыкновенным самодовольством, которое было для меи величайшим наслаждением. Потом я складывал мои счеты единообразно, надписывал каждый на затылке, и завязывал их в симметрическую пачку. После этого я делал то же самое для Герберта, который скромно объявлял, что у него не было моего административного гения, и я чувствовал, что сосредоточивал все его дела в желаемый Фокус.

Мой коммерческий гений представлял еще одну блистательную черту: это "округление сумм". Например, положим, долги Герберта были сто шестьдесят четыре фунта, четыре шиллинга и два пенса; я скажу бывало: "надобно их округлить и поставить двести фунтов". Или положим, мои собственные долги были в четыре раза более: я также округлял их и ставил семьсот. Я был высокого мнения об этом округлении, но теперь, оглядываясь назад, я должен сознаться, что это была довольно убыточная выдумка. Потому что мы обыкновенно сейчас же после этого делали долги на всю сумму такого округления, а иногда даже, увлекаясь приятным самообольщением будто мы действительно освободились от долгов, мы переступали за пределы этого округления.

Но за этим пересмотром наших дел обыкновенно наступали спокойствие, отдых, добродетельное затишье, и в это время я бывал о себе удивительного мнения. Утешенный моими усилиями, моею деловою манерой и похвалами Герберта, я сижу бывало с симметрическими пачками наших счетов посреди письменных материалов, и чувствую себя совершенно состоятельным, как государственный банк, а не частное лицо.

нашей двери на пол.

Это был намек на тяжелую черную печать и на траурные каемки.

Письмо было подписано Траб и К^о, которые величали меня благородным сэром и извещали, что мистрисс Джо Гарджери скончалась в прошедший понедельник вечером, в двадцать минут седьмого и просили меня пожаловать на погребение в следующий понедельник, в три часа пополудни.