| Автор: | Диккенс Ч. Д., год: 1860 |
| Категория: | Роман |
Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие ожидания. Глава XXXV. (старая орфография)
XXXV.
Еще в первый раз могила открылась на пути моей жизни, и чудный обрыв производила она на гладкой до тех пор почве. Фигура моей сестры, в её кресле у огня, преследовала меня день и ночь. Мой ум не мог понять, чтобы то место могло существовать без нея, и хотя в последнее время она редко бывала у меня в мыслях, но мне все чудилось, что вот я встречу ее на улице или что вот она сейчас постучится в дверь. Даже в моих комнатах, между которыми и ею вовсе не было никакого соотношения, вдруг обозначилась пустота оставленная смертью, и мне слышался её голос, мне виделось её лицо и фигура, как будто она еще жила и часто бывала здесь.
Какая бы судьба ни ожидала меня впереди, но я едва ли бы мог вспомнить о моей сестре с особенною нежностию. Я полагаю, однакоже, чувство сожаления может существовать и без нежности. Под его влиянием (а также может быть в замену более нежного чувства) мною овладело страшное негодование против злодея, от которого она так много пострадала, и я чувствовал, что, имей я доказательства, я стал бы преследовать Орлика или кого другого до последней крайности.
Написав Джо, чтоб его утешить и также успокоить на счет моего приезда на похороны, я провел промежуточные дни, остававшиеся до погребения, в этом странном расположении духа. Я поехал туда рано поутру и прибыл к Синему Кабану еще вовремя, чтобы дойдти пешком до кузницы.
Это было летом, погода стояла прекрасная, и я живо припомнил то время, когда я был слабый, безпомощный ребенок, и сестра не щадила меня. Но эти воспоминания имели краткий тон, который смягчал собою щекотанье Раздражителя. Самый воздух, проникнутый ароматом бобов и клевера, нашептывал моему сердцу, что наступит время, когда хорошо будет и для моей памяти, если другие, гуляя в солнечный день, с смягченным сердцем подумают обо мне.
Наконец открылся передо мною дом, и я увидел, что им совершенно завладели Траб и Ко. У дверей стояли две необыкновенно безсмысленные личности, хвастливо выставлявшия костыль в креповой перевязке, как будто это орудие могло сообщить кому-нибудь какое-нибудь утешение; в одном из них я признал кучера, выгнанного из Сипяио Кабана за то, что он пьяный опрокинул в яму новобрачную чету в день их свадьбы. Все ребятишки в деревне и большая часть женщин восхищались однако этими траурными сторожами и закрытыми окнами дома и кузницы. Когда я подошел, один из этих сторожей (именно кучер), постучал в дверь, как бы желая показать этим, что я был слишком удручен печалью и что у меня не доставало силы постучать самому.
Другой траурный сторож (плотник, раз съевший двух гусей на пари) отворил дверь и проводил меня в парадную гостиную. Здесь мистер Траб совершенно завладел большим столом и, подняв обе его половинки, открыл на них нечто в роде траурного базара, при помощи огромного количества черных булавок. Когда я вошел, он только что кончил завертывать чью-то шляпу в черные пеленки, словно африканского младенца, и протянул свою руку за моею шляпой; но я не понял его движения, и, в замешательстве, сжал ему руку с видом горячей приязни.
Мой бедный милый Джо, запутавшийся в черный плащ, подвязанный ему под самый подбородок широким бантом, сидел отдельно в верхнем конце комнаты, где без сомнения мистер Траб усадил его как главное лицо в траурной процессии. Я наклонился и сказал ему: "Милый Джо, как вы можете?"
-- Пип, старый дружище, отвечал он мне, - вы ее знали, когда она была красивая... - И сжал мне руку, не докончив фразы.
Биди была очень мила и скромна в своем черном платье; она ходила взад и вперед, услуживая и помогая всем. Я поздоровался с нею и, полагая что теперь не время для разговоров, сел возле Джо и начал раздумывать, в какой части дома поставлено тело моей сестры. Воздух гостиной был проникнут слабым запахом сладкого кека (кулича); я поглядел, где был стол с закускою, и едва мог заметить его, пока глаз мой не свыкся с темнотою комнаты; стол был уставлен нарезанным кеком, разрезанными апельсинами, сандвичами {Ломти хлеба, переложенные тонкими кусочками мяса.}, сухими лепешками и графинами, которые бывало служили только для украшения, и, сколько я помню, ни разу не употреблялись; в одном из них был портвейн, в другом херес. Подойдя к этому столу, я заметил раболепного Пембльчука, в черном плаще, с креповою повязкой в несколько ярдов длиною на шляпе; он попеременно то набивал себе брюхо, то делал самые подлые движения, чтоб обратить на себя мое внимание. Наконец, он в этом успел и подошел ко мне (от него страшно несло хересом и лепешками), и спросив тихим голосом: "Могу ли я, любезный сэр?" пожал мне руку. Я потом заметил еще мистера и мистрисс Гебль; последняя сидела в углу, в приличном пароксизме безмолвия, Мы все должны были следовать за телом, и потому-то Траб нарядил нас всех совершенными пугалами.
-- То-есть я скажу вам, Пип, шепнул мне Джо, пока мистер Траб становил нас попарно в процессию, как будто мы готовились пуститься в пляску смерти: - то-есть я вам скажу, сэр, я бы лучше понес ее сам в церковь на своих плечах вместе с тремя или четырьмя приятелями, которые бы сделали это от души; но ведь как-то еще это покажется соседям; скажут, пожалуй, неуважение.
-- Носовые платки выньте! скомандовал мистер Траб сдержанным официальным голосом: - выньте носовые платки! Мы готовы!
И вот мы все приложили носовые платки к нашим лицам, как будто у нас из носу шла кровь, и потянулись попарно, Джо и я, Биди и Пембльчук, мистер и мистрисс Гебль. Тело моей бедной сестры было принесено из кухни, и, по правилам погребальной церемонии, шесть носильщиков непременно должны были задыхаться и ничего не видеть под страшным черным покровом с белою каймой, так что вся эта махина представлялась каким-то слепым чудовищем с двенадцатью человеческими ногами, качавшимся из стороны в сторону и ведомым двумя сторожами - кучером и его товарищем.
Соседи однакоже в высшей степени одобряли эту церемонию. Проходя через деревню, мы возбуждали общий восторг: юная и наиболее деятельная часть народонаселения бросалась в разные стороны, пересекала нам дорогу и забегала нам вперед, чтобы посмотреть на нас с новой точки. В этих случаях, наиболее задорные между ними, кричали с особым восторгом при нашем появлении: "Идут! Вот они!" и только что ке кричали нам ура. В этом шествии мне страшно надоедал подлый Пембльчук, который шел позади меня, и, в знак особенного внимания ко мне, безпрестанно поправлял мою креповую повязку на шляпе и приглаживал мой плащ. Мои мысли были также развлечены необыкновенною гордостью мистера и мистрисс Гебль, которые удивительно как чванились тем, что они были в такой процессии.
И вот перед нами открылись болота и белеющие паруса кораблей на горизонте, и мы вошли на кладбище и приблизились к могилам моих неизвестных родителей, Филиппа , здешняго прихода, и Также Джорджианы, Жены Вышеозначенного. И тут тихо опустили мою сестру в землю, между тем как песня звонких жаворонков раздавалась над нею в вышине, и легкий ветерок гнал красивые тени облаков и покачивал деревьями.
Что касается до поведения суетного Пембльчука во все это время, то я скажу только одно: я был его главным предметом; даже, когда священник читал эти чудесные, благородные тексты, напоминавшие человеку, что он ничего не принес с собою в этот мир и ничего не может унести, что он пролетает, как тень полуденная и не остается долго в одной обители, я слышал, Пембльчук значительно при кашлянул, намекая тем на исключительный случай молодого джентльмена, неожиданно получающого большое состояние. Когда мы возвратились домой, у него достало духу сказать мне как бы он желал, чтобы моя сестра могла чувствовать, какую я оказал ей честь моим присутствием на её похоронах, и намекнул даже, что она не пожалела бы умереть для этого. После этого он выпил весь оставшийся херес, мистер Гебль подобным же образом распорядился с оставшимся портвейном, и они так беседовали между собою (я замечал что так обыкновенно бывает при таких случаях), как будто они принадлежали к совершенно другой породе нежели покойник и были безсмертны. Наконец, он отправился вместе с мистером и мистрисс Гебль провести остаток вечера и разказать всем у "Трех Веселых Лодочников", что он был виновником моего благополучия и моим первым благодетелем.
Когда они все ушли, и Траб с своими людьми, но нес мальчишкою - я смотрел, не тут ли он, - забрали в мешки всю маскарадную ветошь и также ушли, в доме стало полегче. Немного спустя, мы с Биди и Джо сели за холодный обед; мы обедали в парадной гостиной, не в старой кухне, и Джо обращал такое внимание на свой ножик, вилку и солонку, что мы были очень связаны.. После обеда я упросил его закурить трубку; мы прошлись с ним по кузнице и сели вместе на большой камень, на дворе; тут мы стали посвободнее друг с другом. Я заметил также, что Джо переоделся в другое платье, среднее между его праздничным и рабочим костюмом, и в нем мой милый Джо был гораздо естественнее и смотрел именно таким человеком, каков он был действительно.
Ему было очень приятно, что я спросил у него, могу ли я остаться ночевать в бывшей моей маленькой комнатке; мне также это было очень приятно, потому что мне чувствовалось, что я поступил очень великодушно, попросив его об этом. Когда наступил вечер, я воспользовался случаем и пошел в сад поговорить с Биди.
-- Биди, сказал я, - вы могли бы, я думаю, написать мне об этом печальном событии.
-- Вы думаете, мистер Пип? сказала Биди: - Я бы написала вам, еслиб я также думала.
-- Не полагайте, чтоб я сердился, Биди, если я вам замечу, что вам следовало бы подумать об этом.
-- Право, мистер Пип?
Она была так спокойна, все в ней было так порядочно, так добродетельно и мило, что я никак не хотел огорчить ее. Посмотрев немного на её опущенные глаза, я переменил разговор.
-- Я полагаю, вам трудно будет здесь остаться, милая Биди?
-- О, невозможно, мистер Пип, сказала Биди тоном сожаления, в котором слышалось однако спокойное убеждение. - Я говорила с мистрисс Гебль, и завтра перейду к ней. Мы будем заботиться о мистере Гарджери, пока он опять не устроится.
-- Как я буду жить? повторила Биди, перервав меня на слове и вдруг зардевшись румянцем. - Я вам это скажу, мистер Пип. Я постараюсь получить себе место наставницы в новой школе здесь, которая почти кончена. Я имею хорошую рекомендацию от i сех соседей, и надеюсь, у меня станет прилежания и терпения, так что я и сама доучусь, уча других. Вы знаете, мистер Пип, продолжала Биди с улыбкой, приподняв на меня свои глаза: - новые школы не похожи на старые; но я выучилась многому от вас, после того времени, и имела еще достаточно досуга усовершенствоваться.
-- Я уверен, Биди, вы всегда способны усовершенствоваться при каких бы то ни было обстоятельствах.
-- А! Только бы не с худой стороны человеческой природы, пробормотала Биди.
Эта было не столько упрек, сколько дума вслух. Ну, я подумал, не станем об этом спорить. Я прошел несколько шагов с Биди, молча поглядывая на её опущенные глаза.
-- О, ничего необыкновенного! Бедное создание! Четыре дня продолжался у нея один из её припадков, хотя в последнее время эти припадки стали послабее: вечером она пришла весебя, именно к чаю, и сказала совершенно ясно: "Джо". Она так давно не говорила ни слова, и я тотчас же побежала за мистером Гарджери и привела его из кузницы. Она сделала мне знак, чтоб я посадила его возле нея и положила её руки около его шеи; я исполнила это, и она положила ему руку на плечо, совершенно довольная. Потом она сказала опять: "Джо", и прибавила: "прости", и еще: "Пип". И уже более она не подымала головы. Час спустя, мы положили ее в постель; она уже скончалась.
Биди заплакала. Потемневший сад, и тропинка, и восходящия звезды зарябили у меня в глазах.
-- Ничего не было открыто, Биди?
-- Ничего.
-- Я полагаю, судя по цвету его платья, что он работает в каменоломнях.
-- А! так, вы его видели? Что вы так пристально смотрите на это темное дерево у тропинки?
-- Я видела его там в тот самый вечер, как она умерла.
-- И это было не в последний раз, Биди?
был там за минуту перед этим, и ушел.
Все мое прежнее негодование поднялось во мне, когда я увидал, что этот негодяй продолжал преследовать ее. Я чувствовал, я был страшно озлоблен против него. Я это сказал ей и сказал также, что я готов истратить какую угодно сумму, и сделаю все что возможно только бы выжить его отсюда. Мало-по-малу она навела меня на более спокойный разговор; она говорила мне, как меня любит Джо, как Джо никогда ни на что не жаловался (она не сказала, на меня, это было бы излишне; я понимал на что она намекала); как он всегда был верен своему жизненому долгу и исполнял его сильною рукой, спокойною речью и нежным сердцем.
-- Да его не перехвалишь, сказал я: - мы с вами Биди, должны почаще говорить о нем; теперь, разумеется, я буду часто приезжать сюда. Я не оставлю бедного Джо одного.
Биди не промолвила на jto ни слова.
-- Биди, вы меня не слышите?
-- Я уже не говорю о том, что вы называете меня мистер Пип; мне кажется это очень не хорошо с вашей стороны; но Биди, скажите мне, что значит это молчание?
-- Что оно значит? спросила Биди робко.
-- Биди, сказал я тоном оскорбленной добродетели, - я требую от вас - объясните мне, что значит это молчание?
-- Это молчание? сказала Биди.
-- Не делала! сказала Биди. - О, мистер Пип! нет, делала! Ну, думал я, уступлю и здесь. Обойдя кругом сад, я возвратился к главному вопросу.
-- Биди, я сказал, что буду часто приезжать сюда, чтобы видеться с Джо. Вы на эти слова не дали никакого ответа. Сделайте милость, Биди, объясните, отчего?
-- Уверены ли вы, что вы будете часто приезжать видеться с ним? спросила Биди, остановившись на узкой дорожке и смотря мне прямо в лицо, под звездным небом, своими ясными и честными глазами.
-- О Боже мой, сказал я, видя, что мне приходилось отступиться от Биди, в отчаянии: - право, это очень дурная сторона человеческого сердца! Не станем более говорить об этом, Биди. Меня это очень шокирует.
я размышлял, как недобра, как несправедлива была ко мне Биди, как она оскорбила меня.
Я должен был ехать рано поутру. Рано поутру я вышел и заглянул, никем не замеченный, в деревянное окошко кузницы. Я простоял тут несколько минут, смотря на Джо, который уже был за работою; здоровье и сила сияли на его лице, как будто на него светило яркое солнце жизни, еще ожидавшее его впереди.
-- Прощайте, любезный Джо! Нет, не вытирайте ее! Бога ради, дайте мне вашу почерневшую руку; я скоро приеду, и буду часто навещать вас.
-- Нет, сэр, не очень скоро, сказал Джо, - нет, Пип, не очень часто.
Биди ожидала меня у дверей кухни с кружкою свежого молока и краюшкою хлеба.
-- Нет, не огорчайтесь, сказала она с чувством. - Ужь пусть будет мне одной горько, если я была не великодушна.
Туманы опять подымались, когда я уходил. И если они открыли мне, - а они, мне кажется, имели эти намерения, - что я не возвращусь более и что Биди была совершенно права, то я могу только сказать, что... и они не ошиблись.