Большие ожидания.
Глава XXXVIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие ожидания. Глава XXXVIII. (старая орфография)

XXXVIII.

Если чей-нибудь дух должен водвориться в этом старом, чопорном доме на ричмондском пустыре, после моей смерти, то это конечно будет мой дух. О, столько, столько ночей и дней моя безпокойная душа переносилась в этот дом, когда в нем жила Эстелла! Где бы ни находилось мое тело, душа моя никогда, никогда не покидала этого дома.

Леди, с которою жила Эстелла, мистрисс Брандле, была вдова; у нея была одна дочь, несколькими годами старше Эстеллы. Мать была моложава, дочь старообразна; у матери был розовый цвет лица, у дочери - желтый; мать увлекалась светом, дочь занималась богословием. Оне были, как говорится, в хорошем положении, выезжали в свет, и принимали у себя. Между ними и Эстеллою было мало сочувствия; но оне хорошо понимали, что оне были необходимы для нея, а она была необходима для них. Мистрисс Брандле была приятельницею мисс Гевишам еще прежде нежели та удалилась от света.

В доме мистрисс Брандле, точно так же, как и вне этого дома, я выстрадал всевозможные пытки, которым Эстелле было угодно подвергать меня. Свойство моих отношений, - эта короткость без-особого предпочтения, - приводило меня в отчаяние. Она пользовалась мною, чтобы дразнить других своих обожателей, и обращала самую фамилиярность, бывшую между нами, на то чтобы постоянно издеваться над моею любовью к ней. Еслиб я был её секретарем, управляющим, братом от другого отца или матери, бедным родственником, наконец меньшим братом её будущого мужа; то и тогда, мне казалось, я не мог бы считать себя ближе к осуществлению моих надежд чем теперь, когда я был всего ближе к ней. Мы называли друг друга просто по имени; и право это, при данных обстоятельствах, еще увеличивало мою муку; очень вероятно, что оно приводило в изступление многих её обожателей, но я знаю наверное, что меня оно решительно сводило с ума.

Поклонников у нея было без конца. Нет сомнения, моя ревность признавала обожателя в каждом, кто только подходил к ней; но их было более чем довольно и без этого.

Я часто видал ее в Ричмонде, часто слышал про нее в Лондоне, и часто катал ее и её хозяек на лодке. Не было числа пикникам, праздникам, концертам, вечеринкам, удовольствиям всякого рода, среди которых я преследовал ее и которые все обращались в муку для меня. Я не провел ни одного счастливого часа в её обществе; а несмотря на то, мой ум по целым суткам мечтал о блаженстве жить с ней до самой смерти.

Во все это время - оно тянулось довольно долго, как я думал тогда - она постоянно принимала тон, показывавший, что нам насильно навязали наши отношения. Иногда она перерывала этот тон и разные другие свои тоны, и казалось жалела меня.

-- Пип, Пип, сказала она мне в один вечер, именно когда она была в таком расположении, и мы сидели у окна в Ричмонде - вы никак не хотите остеречься?

-- Чего?

-- Меня.

-- Чтобы не увлечься вами, то ли вы разумеете, Эстелла?

-- То ли я разумею! Вы значит слепы, если не догадываетесь, что я разумею.

У меня было на языке, что любовь всегда слепа, но я не решился сказать это; меня всегда останавливало чувство, которое было не последним для меня несчастием, что не великодушно было бы с моей стороны навязываться ей, когда она не могла выбирать, а должна была повиноваться мисс Гевишам. Я всегда боялся, что это сознание ставило меня в невыгодное положение пред лицом её гордости, и делало меня предметом мятежной борьбы в её сердце.

-- По крайней мере теперь, сказал я, - я не получил никакого предостережения, потому что на этот раз вы сами написали мне, чтоб я пришел к вам.

-- Это правда, сказала Эстелла с холодною безпечною улыбкою, которая всегда обдавала меня холодом.

Посмотрев в окно с минуту, она продолжала:

-- Мисс Гевишам желает, чтоб я приехала к ней в Сатис на день. Вы меня отвезете туда и привезете назад, если хотите. Она не хочет, чтоб я ехала одна или брала с собою мою девушку; она боится стать предметом толков для этих людей. Можете вы меня взять с собою?

-- И вы это спрашиваете, Эстелла?

-- Значит, вы можете? Сделайте же одолжение, после завтра. Вы должны заплатить все издержки из моего кошелька. Слышите, только на этом условии вы едете со мною.

Этим ограничивалось все приготовление мое к этой поездке; вообще всегда так приготовлялся я к этим поездкам; мисс Гевишам никогда не писала ко мне, я даже ни разу не видал её почерка. Через день мы отправились, и мы нашли ее в той же самой комнате, где я увидел ее в первый раз; излишне было бы прибавлять здесь, что в Сатисехаусе ничего не изменилось.

Любовь её к Эстелле теперь представлялась мне еще ужаснее нежели в последний раз, когда я видел их вместе; да, ужаснее, я с намерением повторяю это слово; потому что в её взглядах, в её поцелуях было положительно что-то страшное. Она впивалась в красоту Эстеллы, впивалась в её слова, впивалась в её движения, и сидела, кусая свои пальцы, и глядела на нее как будто она пожирала это прекрасное создание, воспитанное ею.

Она посмотрела потом на меня таким испытующим взглядом, который, казалось, проник в самое мое сердце и заглянул в его раны.

-- Ну, как она с вами, Пип, как она с вами? спросила она меня с какою-то жадностью ведьмы, даже в присутствии самой Эстеллы.

Но когда мы расположились вечером вокруг огня: она была еще более похожа на зловещую ведьму. Взяв Эстеллу под руку и сжав её руку, она разспрашивала ее, ссылаясь на прежния письма, которые, Эстелла мне говорила, она постоянно писала ей об именах и положении её поклонников; мисс Гевишам слушивала этот список с напряжением больного, смертельно пораженного ума, опершись другою рукою и подбородком на костыль, и её помертвелые большие глаза сверкали на меня - совершенный призрак.

Я видел теперь, хотя это делало меня несчастным и пробуждало во мне горькое чувство зависимости и унижения, я видел теперь, что Эстелла предназначена была отмстить всем мущинам за мисс Гевишам, и что она доставалась мне не прежде, как когда она вполне удовлетворит этому чувству. Я видел также тогда, почему она была наперед назначена мне. Пуская ее в свет чтобы завлекать мущин и делать зло, мисс Гевишам поступала так с лукавою уверенностию, что Эстелла останется недоступна своим поклонникам и что всякий, кто поставит куш на эту карту, непременно проиграет. Я видел, что и я был жертвою той же пытки, хотя в конце концов приз должен был остаться за мною. Я видел здесь, почему меня отодвигали на такой неопределенный срок, почему мой опекун не открывался мне, что ему известен весь этот план. Короче, я видел здесь вполне мисс Гевишам, какою она представлялась в то время и всегда моим глазам; я видел во всем этом резкую тень темного нездорового дома, в котором жизнь её была спрятана от солнца.

Свечи, освещавшия эту комнату, были вставлены в стенные канделабры; оне были слишком высоко от пола и горели со всею тусклостью искусственного света, среди воздуха редко возобновляемого. Я посмотрел вокруг себя на бледную мглу, которую оставлял этот свет, на остановившиеся часы, на истлевшия принадлежности свадебного туалета, разбросанные по столу и по полу, на её страшную фигуру, отражавшуюся от огня страшною тенью на потолке и стенах, и во всем этом я видел идею, построенную моим умом, которая повторялась везде и отвсюду отбрасывались на меня обратно. Мысли мои перенеслись в большую комнату, по ту сторону сеней, где стоял накрытый стол, и я видел ту же идею моего ума, ясно написанную и в паутине, падавшей с подноса и в следах пауков, ползавших по скатерти, и в следах мышей, прятавшихся с своими трепещущими сердчишками за панелями, и в медленных, ленивых движениях тараканов на полу.

В это посещение между мисс Гевишам и Эстеллой вышел очень сериозный разговор. Это было первое несогласие, которое я видел между ними.

Мы сидели у огня, как я сейчас описал: мисс Гевишам продолжала держать Эстеллу за руку, но та начала постепенно высвобождаться от нея. Она уже несколько раз обнаруживала гордое нетерпение и, казалось, скорее выносила страдательно её дикую любовь нежели принимала ее с признательностию.

-- Что, сказала мисс Гевишам, засверкав на нее глазами: - надоела я вам?

-- Нет, я сама себе наскучила, отвечала Эстелла, высвобождая свою руку и отодвигаясь к камину, у которого она остановилась, смотря на огонь.

-- Говорите правду, неблагодарная! закричала мисс Гевишам с сердцем, ударяя костылем по полу: - надоела я вам?

Эстелла взглянула на нее с совершенным спокойствием и опять стала смотреть на огонь. Её грациозная фигура и прекрасное лицо выражали такое полное равнодушие к дикой горячке мисс Гевишам, что оно казалось даже жестоким.

-- Камень, деревяшка, воскликнула мисс Гевишам, - холодное, безчувственное сердце!

-- Как? сказала Эстелла, сохраняя прежнюю равнодушную позу, опершись на консоль, и только повернув свои глаза - вы упрекаете меня в холодности? Вы?

-- Разве это неправда? ответила она запальчиво.

-- Вы бы должны были знать это, сказала Эстелла. - Я такова, какою вы меня сделали. Берите себе похвалы и все порицания; берите себе успех и неудачу; короче сказать, берите меня, я ваше созданье.

-- Посмотрите, посмотрите на нее, закричала мисс Гевишам с горечью. - Посмотрите на нее, как она неблагодарна и жестока, и где же? у этого самого очага, где я вырастила ее! Здесь я пригрела ее, у этой жалкой груди, еще сочившей кровь из своих ран. Здесь я расточала на нее мою нежность столько лет!

Чего вы требуете от меня?

-- Любви, отвечала та.

-- Я вас люблю.

-- Нет, сказала мисс Гевишам.

-- Названная мать моя, отвечала Эстелла, не изменяя своей грациозной позы, ни разу не возвышая своего голоса, как это делала мисс Гевишам, не увлекаясь ни гневом, ни нежностью, - названная мать моя, я уже сказала, что я обязана вам всем. Все что я имею - ваше. Все, что вы мне дали, можете вы взять назад. Кроме этого, я ничего не имею, и если вы требуете чтоб я вам дала то, чего вы никогда не давали мне, то моя благодарность и чувство долга не могут же сделать невозможное.

-- Разве я не отдала ей мою любовь? закричала мисс Гевишам, в иступлении обращаясь ко мне. - Разве я ей не отдала мою пламенную любовь, нераздельную с ревностию и страшною мукой, а она вот как говорит со мною. Пусть она называет меня безумною, пусть ее!

-- К какой стати буду я звать вас безумною, отвечала Эстелла: - знает ли кто, хоть на половину так хорошо, как я, ту цель, которую вы себе положили?Знает ли кто-нибудь, хоть на половину так хорошо как я, какая у вас крепкая память? Я вот сидела у этого самого камина, на этой самой скамеечке, что подле вас, внимая вашим наставлениям и смотря вам в лицо, которое казалось мне тогда странным и пугало меня!

-- Скоро все это забылось! простонала мисс Гевишам.

-- Скоро забылось то время!

-- Нет не забылось, отвечала Эстелла. - Нет не забылось, но как сокровище сохранено в моей памяти. Когда изменяла я вашему учению? Когда не следовала вашим наставлениям? Когда открывала я это сердце (и она прикоснулась к своей груди) для чувства, которое вы исключали? Будьте справедливы ко мне.

-- Какая гордая, какая гордая! простонала мисс Гевишам, отбрасывая назад свои седые волосы обеими руками.

-- Кто учил меня быть гордою? отвечала Эстелла. - Кто хвалил меня, когда я выучила этот урок.

-- Какая жестокая, какая жестокая! простонала мисс Гевишам, повторяя то же движение.

-- Кто учил меня быть жестокою? отвечала Эстелла. - Кто опять похваливал меня, когда я выучила этот урок?

-- Но как же быть тебе гордою и жестокою со мною? почти заревела мисс Гевишам, протягивая свои руки. - Эстелла, Эстелла, Эстелла, как же тебе быть гордою и жестокою со мною?

Эстелла посмотрела на нея минуту, с видом спокойного удивления, но без малейшого смущения; минуту спустя, она глядела опять на огонь.

-- Я не могу представить себе, сказала Эстелла, подымая на нее свои глаза после короткого молчания: - отчего вы так не разсудительны, когда я приезжаю повидаться с вами после разлуки. Я не забыла ни ваших страданий, ни причины их. Я всегда оставалась верна вам и вашему учению. Никогда не обнаружила я слабости, в которой я могла бы упрекнуть себя.

-- Разве это слабость платить мне любовью за мою любовь? воскликнула мисс Гевишам. - Да, да; пожалуй она и это скажет!

ей, что есть такая вещь как свет Божий, и она ни разу не видала бы; при нем вашего лица, еслибы вы это сделали, говорю я, и потом стали бы от нея требовать, чтоб она понимала и знала что такое Божий свет, вы были бы точно также недовольны и разсержены?

Мисс Гевишам захватила свою голову обеими руками и сидела, стеня и качаясь из стороны в сторону, в своем кресле, но не давала ответа.

-- Или, сказала Эстелла, - чтобы представить подобие еще ближе, еслибы вы постоянно учили ее с тех пор как она начала смыслить, что Божий свет действительно существует, но что это враг её, губитель, что она должна враждовать с ним, потому что он сгубил вас, а также сгубит и ее; еслибы вы это сделали, говорю я, и потом потребовали бы от нея, чтоб она полюбила Божий свет, и она не могла бы, вы были бы точно также недовольны и разсержены?

Мисс Гевишам сидела, слушая (так мне казалось, потому что я не мог видеть её лица), но не давала ответа.

-- И вот, сказала Эстелла, - я такова, какою вы меня сделали. Успех не мой и неудача не моя, хотя и то и другое во мне.

Мисс Гевишам спустилась на пол, уже я не знаю как, и села посреди увядших остатков свадебного туалета, которыми он был усеян. Я воспользовался этою минутой, - с самого начала я её искал, - чтобы выйдти из комнаты и попросил Эстеллу движением руки обратить на старуху внимание. Когда я ушел, Эстелла еще оставалась у камина на прежнем месте. Седые волосы мисс Гевишам были раскинуты на полу, между прочею свадебною ветошью; жалко было смотреть на нее.

С стесненным сердцем ходил я часа полтора под звездным небом, по двору, около пивоварни и в саду. Когда я наконец решился вернуться в комнату, я нашел Эстелла сидела у ног мисс Гевишам и подшивала лохмотья её венчального платья, которое часто, в последствии, напоминали мне полинялые обрывки старых знамен, висящих в соборах. После мы играли с Эстеллою в карты, как и в прежнее время; только теперь мы были искуснее и играли во Французския игры. Так прошел вечер, и я отправился спать.

Я расположился в отдельном строении, находившемся по ту сторону двора. В первый раз я оставался на ночлег в Сатис-Хаусе. Сон бежал меня. Меня преследовала мисс Гевишам. Она была по обеим сторонам моей подушки, у изголовья постели, за полуотворенною дверью туалетной комнаты, в самой туалетной комнате, в комнатах наверху, внизу, одним словом везде. Наконец, когда ночь медленно приблизилась к двум часам, я чувствовал, что я не мог долее оставаться в постеле. Я встал, оделся и отправился через двор, в длинный корридор, с намерением выйдти на наружный двор и разгулять там мою тоску. Но войдя в корридор, я принужден был сейчас же потушить свечку; я увидел мисс Гевишам, которая блуждала тут тихо стеня. Я последовал за ней в некотором разстоянии, и видел, как она поднялась по лестнице. В руках у нея была свечка без подсвечника, которую она вероятно вынула из стенного канделябра в своей комнате, и при её свете казалась совершенным привидением. Стоя внизу лестницы, я чувствовал заплесневелый воздух банкетной комнаты, хотя и не видал, как она отворила её дверь; я слышал, как она ходила там и в своей комнате, все время не переставая стонать. Я было попробовал выбраться отсюда в темноте, но не мог, пока не проникли сюда лучи разсвета и не указали мне мою дорогу. В продолжении всего этого времени, каждый раз как я подходил к лестнице, я слышал её шаги и ни на минуту не перестававшие тихие стоны.

На следующий день размолвка между Эстеллой и мисс Гевишам не возобновлялась, и вообще она не возобновлялась при подобных случаях, а этих случаев, сколько я помню, было четыре. Обращение мисс Гевишам с Эстеллою также ни в чем не изменилось; только, мне казалось, прежний характер его проникся чем-то похожим на страх.

Невозможно перевернуть эту страницу моей жизни, не записав на ней имени Бентля Дремля, хотя для меня это очень неприятно.

Раз как-то снигири наши собрались во множестве, и, по обыкновению, никто ни с кем не соглашался; ради единодушия, председательствующий снигирь требовал возстановления порядка в Роще, тем более что мистер Дремль не предложил еще тоста за даму, а по законам нашего общества в тот день выпадала очередь этому животному провозгласить этот тост. Мне показалось, будто он каким-то гнусным образом оскаливался на меня, когда графины ходили вокруг, но это меня не задевало, потому что между нами особенной дружбы не было. Представьте же, каково было мое удивление, когда он предложил присутствующим выпить за здоровье "Эстеллы".

-- Какой Эстеллы? сказал я.

-- Про то ужь я знаю, ответил Дремль.

-- Откуда эта Эстелла? сказал я. - Вы обязаны сказать откуда она. - И действительно он был обязан это сделать как снигирь.

-- Из Ричмонда, джентльмены, сказал Дремль, как будто он отвечал не на мой вопрос, - и несравненная красота.

"Много он смыслит в несравненной красоте, жалкий, подлый идиот," шепнул я Герберту.

-- Я знаю эту леди, сказал Герберт, через стол, когда тост был принят.

-- Право? сказал Дремль.

-- И я также, прибавил я, побагровев,

За исключением стакана или тарелки, это был единственный ответ, на который ставало смыслу у этой неповоротливой твари; но я так был взбешен им, как будто он меня пронзил насквозь жалом острейшей остроты. Я сейчас же поднялся с моего места и объявил, что я считаю наглым безстыдством со стороны благородного снигиря предлагать в этой Роще тост за даму, которая совсем была ему неизвестна. Мистер Дремль вскочил и спросил, что я хочу этим сказать. На это я ему ответил, не обинуясь, что, я полагаю, ему известно, где можно меня найдти.

Возможно ли в стране христианской обойдтись, в подобном случае, без кровопролития,--вот вопрос, на котором снигири расходились между собой. Прения об этом вопросе так разгорелись, что по крайней мере еще шесть благородных членов объявили другим шести благородным , что те конечно знают, где найдти их. В заключение однакоже было решено (Роща была своего рода суд чести): если Дремль пришлет от этой леди какое бы то ни было доказательство, удостоверяющее, что он имеет честь быть знаком с нею, то мистер Пип, как джентльмен и как снигирь, должен сознаться в своей запальчивости и изъявить о том свое сожаление. Доказательство это положено было представить на следующий день (чтобы отсрочка не охладила нашей раздраженной чести), и на следующий день Дремль явился с вежливою записочкой, написанною рукой Эстеллы, объявившей, что она имела удовольствие танцовать с ним несколько раз. Мне оставалось теперь только сожалеть о моей запальчивости и отказаться от мысли, что меня можно где-нибудь найдти. Мы с Дремлем, в продолжении целого часа, пыхтели друг на друга, между тем как Роща принялась за новые споры, и в заключение было объявлено, что единодушие в этом обществе удивительно как подвигается вперед.

Я разказал этот случай слегка, но мне было тогда не легко. Я не могу достаточно выразить, как горько было мне думать, что Эстелла обращала какое-нибудь внимание на такого грубого, презренного чурбана. До сей минуты я все еще полагаю, что я увлекался здесь чистым великодушием и безкорыстием моей любви, что для меня была невыносима мысль, как она могла себя так унизить. Нет сомнения, мне было бы одинаково горько, кому бы она ни оказала предпочтение, но выбор человека более достойного пробудил бы другое чувство.

Мне не трудно было убедиться, и я убедился вскоре, что Дремль начал преследовать ее, и что она позволяла это. Прошло несколько времени, и он везде следил за нею; мы с ним встречались каждый день. Он выдерживал с своим обычным упорством, и Эстелла то подавала ему надежды, то отнимала всякую надежду, то льстила его самолюбию, то открыто презирала его, то узнавала его как нельзя лучше, то едва замечала его присутствие и едва припоминала кто он такой.

и иногда он очень хорошо пользовался этими выгодами. Итак паук следил упорно за Эстеллою, умел выжидать лучше многих блестящих мотыльков и часто развертывался и выпадал в самое вовремя.

На одном ассемблерном бале в Ричмонде (в то время часто давались ассемблерные цветами, дожидаясь мистрисс Брандле, которая должна была отвезти ее домой. Я был здесь с нею, я всегда сопровождал ее на эти балы.

-- Устали вы, Эстелла?

-- Да таки, Пип.

-- Вы должны устать.

-- Скажите лучше не должна; потому что мне предстоит еще писать в Сатис-хаус, прежде чем я лягу спать.

-- Что вы разумеете? Я не подозревала никакого успеха.

-- Эстелла, сказал я, - посмотрите на этого человека, там в углу, который сюда глядит на нас

-- Зачем мне на него смотреть? отвечала Эстелла, устремив вместо того на меня свои глаза. - Что особенного в этом человеке, что я должна смотреть на него?

-- Да, именно этот вопрос я

-- Моль и всякия отвратительные мошки, отвечала Эстелла, бросая на него взгляд, - льнут к зажженной свече. Свеча тут ничего не может сделать.

-- Правда, отвечал я. - По разве и Эстелла не может?

-- Пожалуй может, отвечала она, засмеявшись: - может, если хотите.

-- Но, Эстелла, выслушайте меня. Меня берет горе, что вы подаете надежды такому человеку, как Дремль, которого все презирают. Вы знаете, что его презирают.

-- Вы знаете, что он не привлекателен ни снаружи, ни снутри. Глупый, низкий, дурного характера человек.

-- Ну? сказала она.

-- Вы знаете, что все его достоинство состоит в деньгах и длинном списке гнилых предков. Не так ли?

-- Ну? сказала она опять и каждый раз, отвечая, она открывала все шире и шире свои восхитительные глаза.

-- Ну! Это-то именно и составляет мое несчастье.

Еслиб я мог только подозревать, что она с тою целью ободряла Дремля, чтобы дразнить меня, то мне было бы легче на сердце; но она но обыкновению оставила меня в стороне, и я не мог иметь в голове даже подобной мысли.

-- Пип, сказала Эстелла, окинув взглядом всю комнату, - перестаньте глупить, принимая это на свой счет; это может иметь действие на других и пожалуй делается с намерением для этой цели. Об этом не стоит говорить.

-- Нет, стоит, сказал я, - потому что я не могу вынести, когда другие люди говорят: она расточает свои очарования перед грубейшим мужиком, которого нет хуже во всей толпе; я не могу этого вынести.

-- О, Эстелла, не будьте же так горды и так непреклонны!

-- Называет меня гордою и непреклонною, сказала Эстелла, всплескивая руками, - и в то же время упрекает, что я кокетничаю с мужиком.

-- Да в этом нет никакого сомнения, сказал я поспешно, - потому что, я заметил, вы дарили его такими обворожительными взглядами и улыбками, каких я от вас никогда не видал.

-- Что же, вы хотите, сказала Эстелла, вдруг обращая на меня пристальный, сериозный взгляд, - чтоб я обманывала и завлекала вас?

-- Да и тысячу других, всех, кроме вас. Но вот идет мистрисс Брандле; оставимте этот разговор.

И теперь, посвятив одну главу предмету, так занимавшему мое сердце, и от которого оно постоянно так болело, я перехожу, не мешкая, к событию, давно уже угрожавшему мне, событию, уже готовившемуся прежде нежели я узнал Эстеллу, когда разрушительная рука мисс Гевишам только что начинала уродовать её ребяческий ум.

В одной восточной сказке, тяжелая плита, которая должна обрушиться на парадную постель, среди полного торжества победы, медленно высекается в каменоломне, медленно прорубается подземный ход в скале, на несколько миль, для веревки, на которой она должна держаться; медленно подымается эта плита и устанавливается на крыше, веревка прикрепляется к ней и медленно проводится назад, через длинный тайник, к большому железному кольцу. Когда все приготовлено с таким трудом, и наступил час, султана будят в глубокую ночь; ему подают острый топор, которым он должен отрубить веревку от большого кольца, и он взмахивает им, веревка пополам - и потолок обрушивается. Так случилось и со мною; вся работа, вблизи и вдали направленная к цели, была исполнена, в одно мгновение был нанесен удар, и на меня обрушилось мое здание.