Большие ожидания.
Глава XXXIX.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие ожидания. Глава XXXIX. (старая орфография)

XXXIX.

Мне минуло двадцать три года. Я ничего еще не слыхал, что могло бы прояснить мне вопрос о моих ожиданиях, а уже прошло с неделю после моего двадцать-третьяго рождения. Мы, год тому назад, оставили Барнардово подворье и жили в Темпле; наша квартира выходила в сад, на реку.

Я разстался с мистером Покетом, отцом Герберта, за несколько времени перед тем; наши прежния отношения кончились, но мы оставались с ним друзьями. Хотя я еще ни за что не мог приняться, вероятно вследствие неизвестности моего положения, у меня была однако страсть учиться, и я читал постоянно по нескольку часов в день. Дела Герберта шли успешно, и все шло своим порядком.

Герберт должен был ехать по делам в Марсель. Я оставался один и вполне чувствовал свое одиночество. Я был разстроен, падал духом, надеясь, что каждый день, каждая неделя принесет с собою объяснение моего загадочного положения, и, обманываясь в моих надеждах, я очень чувствовал отсутствие веселого лица моего друга, всегда готового с утешением.

Погода была отвратительная, гроза, и дождь, дождь и гроза, и грязь, грязь, грязь по колено на всех улицах. Несколько дней к ряду с востока неслось тяжелое покрывало, растянувшееся над Лондоном, и казалось ему не было конца, как будто на востоке был неистощимый запас ветра и туч. Ветер дул неистовыми вихрями, сносил в городе свинцовые трубы с высоких зданий, вырывал за городом деревья с корнями, сбивал крылья ветреных мельниц, и с берегов получались самые печальные известия о гибели судов и людей. Порывистый ливень сопровождал бушеванье вихрей, и только что окончившийся день, когда я сел за книгу, выдался хуже всех.

В Темпле с того времени произошло много перемен; теперь он не представляет того уединенного характера, какой он имел тогда, и он теперь не так открыт со стороны реки. Мы жили в крайнем доме на верху и ветер, дувший по реке в эту ночь, потрясал его до оснований, подобно залпам артиллерии или ударам моря. Когда полился ливень, разбиваясь об окошки, я подумал, прислушиваясь к дребезжанию стекол, что я мог бы вообразить себя на маяке, посреди бурного моря.

По временам, дым клубами вылетал из камина, как будто и ему было не вмоготу выйдти на воздух в такую ночь; я отворил двери, на лестнице фонари были потушены ветром; я застенил лицо руками и взглянул в окно, совершенно почерневшее от окружающей мглы; приподнять его даже немного было бы невозможно при таком ветре и дожде; фонари на дворе также погасли, фонари на берегу и на мостах мерцали дрожащим светом, и пламя жаровень на барках по реке разносилось ветром в виде красных языков, среди падавшого ливня.

Я продолжал читать; часы были передо мною на столе, в одиннадцать часов я положил себе закрыть книгу. Когда я закрыл ее, часы Святого Павла и других церквей в Сити нестройно пробили этот час. Ветер как-то странно раздваивал их бой, и, внимая ему и раздумывая как ветер боролся с этими звуками и разрывал их, я вдруг заслышал чьи-то шаги на лестнице.

Не понимаю, какая странная мысль заставила меня вздрогнуть и привела мне на ум мою покойную сестру; только эта дурь прошла в минуту; я стал опять прислушиваться, и уже ясно слышал как шаги оступались, подымаясь по лестнице. Припомнив, что фонари на лестнице погасли, я взял мою лампу и вышел в сени. Тот, кто был внизу, вероятно остановился, завидя мою лампу, потому что вдруг все стихло.

-- Там есть кто-то внизу, не так ли? закричал я, смотря вниз.

-- Да, раздался голос из темноты.

-- Который этаж вам нужно?

-- Верхний, мистера Пипа.

-- Это я. Ничего особенного не случилось?

-- Ничего, ответил голос.

И человек продолжал подниматься.

Я протянул лампу над лестницей, и он медленно приближался в круг её освещения. Лампа была с зонтиком, свет её расходился на небольшое разстояние. В одну минуту и увидел лицо, совершенно мне незнакомое, которое смотрело на меня с непонятным выражением любви и удовольствия.

Передвигая лампу по мере того как двигался этот человек, я заметил, что он был одет хорошо, но по дорожному как морской путешественник, что у него были длинные седые волосы, что ему было около шестидесяти лет, что это был мускулистый человек, твердый на ногах, что он загорел и закалился от воздуха и непогоды. Когда он поднялся на последния две лесенки и свет моей лампы озарил нас обоих, я заметил, что он протянул мне обе руки.

-- Позвольте узнать, что вам нужно? спросил я его.

-- Что мне нужно? повторил он, останавливаясь. - Да, с вашего позволения, я объясню сейчас, что мне нужно.

-- Хотите вы войдти?

мастр.

Я ему сделал этот вопрос довольно негостеприимно, потому что мне не нравилось на его лице выражение, будто он во мне признал знакомого; мне оно не нравилось, потому что оно как бы обязывало меня отвечать ему тем же. Но я ввел его в комнату, из которой я только что вышел, и, поставив лампу на стол, попросил его, по возможности вежливо, объясниться.

Он посмотрел кругом с каким-то странным видом, выражавшим удивление и удовольствие, как будто он был особенно заинтересован в предметах, так ему нравившихся, и снял свое толстое пальто и шляпу. Я увидел, что он был плешив, голова его была покрыта глубокими рубцами, и длинные седые волосы висели только на висках и на затылке. Но ничто не разрешало мне загадки. Напротив, я увидел, он опять протянул мне обе руки.

-- Что это значит? спросил я, подозревая, что он был сумашедший.

Он отвернулся от меня и медленно провел по лбу правою рукой.

-- Горек человеку, сказал он грубым, прерывающимся голосом, - такой прием, когда он столько лет ждал его и приехал издалека; но вы в этом не виноваты, и никто не виноват. Я разкажу все через полминуты, дайте мне только пожалуста полминуты сроку.

Он сел на кресло, стоявшее у камина, и закрыл лоб своими огромными жилистыми руками, побуревшими от солнца и воздуха. Я пристально посмотрел на него и отодвинулся, но я не признавал его.

-- Никого здесь нет возле? спросил он, поглядывая из-за плеча.

-- Почему вы, совершенно незнакомый мне человек, являясь в такую пору ночи, делаете мне подобный вопрос? сказал я.

-- Да вы малый себе на уме, ответил он, покачивая головою и смотря на меня с выражением особенной любви которое было мне совершенно непонятно и приводило меня, в отчаяние. - Мне это очень приятно, что вы себе не спроста! Только не хватайте меня. Вы будете после в этом каяться.

Я оставил мое намерение, которое он подметил, потому что в эту минуту я узнал его. Правда, и теперь я не мог припомнить в нем ни одной черты, но я узнал его. Еслибы ветер и ливень разогнали все прошедшие годы, разбросали окружающие предметы и перенесли нас разом на кладбище, где впервые мы встретились лицом к лицу, то и тогда я не мог бы очевиднее признать моего каторжника, как в настоящую минуту, когда он сидел в кресле перед огнем. Не нужно было ему теперь вытаскивать напилка из кармана и показывать мне, не нужно было снимать платка с шеи и повязывать им себе голову, не нужно было охватывать себя обеими руками и ходить по комнате, дрожа всем телом, чтобы напомнить себя мне. Я узнал его и без этих пособий, хотя за минуту перед этим я нисколько не подозревал, что это был он.

Он подошел ко мне и опять протянул обе руки. Не зная что делать, в моем удивлении, я совершенно потерял присутствие духа, и неохотно дал ему мою руку. Он сжал ее с любовию, поднес к губам, поцеловал ее, и продолжал держать.

-- Вы благородно поступили, мой милый, сказал он. - Очень благородно, Инн, и я этого никогда не забывал.

Мне показалось, что он хотел меня обнять, я положил ему руку на грудь и отдалил его.от себя.

-- Стойте! сказал я. - Не приближайтесь ко мне. Если вы благодарны за то, чио я дли вас сделал, бывши ребенком, то я надеюсь вы доказали вашу благодарность, исправив вашу жизнь. Если вы пришли сюда, чтобы благодарить меня, то это совершенно излишне. Но все-таки вы меня отыскали, хорошее чувство привело вас сюда, и я не оттолкну вас; но вы должны же понять, что... я...

Мое внимание было так привлечено странностию его взгляда, пристально на меня устремленного, что слова замерли у меня на языке.

-- Вы говорили сейчас, заметил он, когда взоры наши встретились, - что я должен понять. Что это такое я должен понять?

-- Что я не могу желать возобновления наших давнишних сношений, при изменившихся обстоятельствах. Мне приятно верить, что вы раскаялись и исправились. Мне приятно, что вы пришли поблагодарить меня, полагая будто я стою этой благодарности, но перед нами лежат разные дороги. Вы промокли, устали; хотите выпить чего-нибудь прежде чем уйдете отсюда?

Он распустил свой шейный платок и стоял, пристально смотря на меня и кусая длинный конец его.

-- Хорошо, отвечал он, продолжая держать в зубах этот конец и смотря на меня. - Я чего-нибудь выпью, прежде чем уйду; благодарю вас.

На боковом столике был приготовленный поднос, я перенес его на стол, к огню, и спросил у него, чего он хочет. Он указал на одну из бутылок, не смотря на нее и не говоря ни слова; я приготовил ему горячий грог с ромом. Я напрягал мою руку, чтоб она не дрожала; но его пристальный взгляд решительно смущал меня, и я едва мог владеть рукой. Когда наконец я подал ему стакан, глаза его, я заметил к величайшему моему удивлению, были полны слез.

Все это время я стоял не скрывая моего желания, чтоб он ушел. Но теперь я смягчился разстроенным видом этого человека и почувствовал упрек совести.

Я приложил мой стакан к губам; он взглянул с удивлением на конец платка, выпавший у него изо рта, когда он его открыл, и протянул свою руку. Я подал ему мою руку, он отпил свой грог и утер рукавом глаза и лоб.

-- Как вы живете? спросил я его.

-- Я занимался овцеводством, скотоводством и другими промыслами, далеко там в новом свете, сказал он, - за бурными, широкими морями, за несколько тысяч миль отсюда.

-- Надеюсь, дело шло у вас успешно?

-- Отлично. Со мною отправились другие, которые также много успели, но ни один не сравнялся со мною. У меня дело шло на диво.

-- Мне это очень приятно слышать.

-- Да, я надеюсь, вы это скажете современем, мой дорогой молодчик.

Не останавливаясь, чтобы разгадать эти слова и тон, которым они были сказаны, я обратился к другому предмету, который только сейчас пришел мне в голову.

-- Видели вы человека, которого вы ко мне послали давно уже, спросил я, - после того как он принял на себя ваше поручение?

-- Нет, ни разу не встречал его, да и не мог встретить.

-- Он честно исполнил поручение и принес мне два фунтовые билета. Я был тогда бедный мальчик, каким вы меня знали, и для бедного мальчика это было целое состояние. Но мои обстоятельства, как и ваши, поправились с тех пор, и вы должны мне позволить заплатить вам эти деньги. Вы можете отдать их другому бедному мальчику.

Я вынул мой портфель.

Он следил за мной, как я вынимал портфель, как я положил его на стол и как я выбрал два фунтовые билета. Они были чистенькие и новенькие; я развернул их, и передал ему. Продолжая все следить за мною, он положил их один на другой, свернул их в длину, зажег их на лампе и стряхнул пепел на поднос.

-- А осмелюсь я, сказал он с улыбкой, в которой была своего рода строгость, - спросить вас, как это обстоятельства ваши так переменились с тех пор, как мы встретились с вами на болотах?

-- Как?

-- Да.

Он осушил свой стакан, встал и стал к огню, положив свою тяжелую, загорелую руку на камин. Он поста, вил ногу на железную решетку, чтобы согреть ее и высушить; сырой сапог задымился, но он не смотрел ни на него, ни на огонь, а пристально смотрел на меня. Тут я задрожал.

Губы мои силились сочленить несколько слов, но в них не было звука; наконец я успел ему сказать, хотя очень не внятно, что меня выбрали в наследники богатого имения.

-- А может подлая тварюга спросить, какого имения? сказал он.

-- Не знаю, пробормотал я.

Я опять пробормотал: - Не знаю.

-- А не угадаю ли я, сказал каторжник, - сколько доходу получаете вы, с тех пор как исполнилось вам совершеннолетие? Ну, первая цифра не будет ли пять?

Сердце мое билось, как тяжелый паровой молот, которого механизм поврежден; я поднялся с моего стула и стал, ухватившись за его спинку и дико смотря на него.

-- Теперь в разсуждении опекуна, продолжал он: - ведь у вас же был опекун или кто-нибудь в этом роде, пока вы оставались малолетным? Может быть это был какой-нибудь адвокат. Ну, теперь первая буква, с которой начинается имя этого адвоката, не будет ли это Д?

Вся загадка моего положения вдруг прояснилась передо мной, и несбывшияся надежды, опасности, безчестье, всевозможные последствия, волною хлынули на меня, и самое дыхание стоило мне теперь страшного усилия.

-- Теперь представьте себе, продолжал он, - что лицо, употреблявшее этого адвоката, которого имя начинается с Д... положим это будет Джагерс... представьте себе, что оно прибыло из-за моря в Портсмут, высадилось там и захотело к вам приехать. "Вы однакоже отыскали меня," вы сейчас это сказали. Да, я однакоже отыскал вас. Я написал из Портсмута к одному человеку в Лондон, чтоб узнать ваш адрес. Теперь имя этого человека? Да, это Вемик.

Я не мог произнести ни одного слова, хотя бы от того зависело спасение моей жизни. Я стоял опершись одною рукой на спинку стула и приложив другую руку к груди; я чувствовал, что я задыхался; я стоял дико смотря на него; наконец комната заходила у меня в глазах, и я схватился за стул обеими руками; он поддержал меня, оттащил к софе, уложил на подушки и стал на одно колено передо мной, приблизив ко мне свое лицо, которое теперь я очень хорошо припомнил и на которое мне было страшно смотреть близко.

-- Да, Пип, дорогой мой молодчик, я сделал джентльмена из вас! Я это сделал! Я поклялся, что каждая гинея, которую я заработаю, будет ваша гинея. Я поклялся потом, что когда я разбогатею, вы также будете богаты. Я жил тяжело, чтобы вам было легко; я работал без устали, чтобы вы могли не работать. Все это вздор, мой милый! Я говорю это не для того, чтобы вы чувствовали чем вы мне обязаны. Вовсе нет. Я говорю, чтобы вы знали, что подлая загнанная гадина, которой вы не дали околеть, смогла сделать джентльмена, и этот джентльмен вы, Пип!

Я чувствовал такое отвращение и такой страх к этому человеку, как будто это был какое-нибудь ужасное чудовище.

-- Посмотрите, Пип, сюда. Ведь я вам второй отец. Вы мой сын, более для меня всякого сына. Я откладывал все деньги, чтобы только вы их тратили. Когда я нанялся в пастухи, я жил в одиноком шалаше, не видя лица человеческого, и забыл почти какие бывают лица у мущин и женщин; но не один раз, бывало, нож вываливался у меня из рук, за моим обедом или ужином, и говорю я: опять этот мальчик передо мною и смотрит на меня как я ем и пью. Я видел вас много раз и так же ясно, как я вас видел на том туманном болоте. Порази меня Бог, говорю я каждый раз, и выйду бывало на воздух и проговорю это под открытым небом: порази меня Бог, если я, как только добуду денег и свободу, не сделаю джентльмена из этого мальчика! И я добился до своего. Ну-ка, посмотрите на себя, мой дорогой молодец, посмотрите на вашу квартиру, в ней хоть лорду жить. Лорду? А? Да куда и лордам за вами!

Увлекаясь жаром своего торжества и зная, что я был почти в обмороке, он не замечал как я принимал все это. Это еще было для меня некоторою отрадой.

-- Посмотрите сюда, продолжал он, вынимая у меня из кармана мои часы и потом смотря на кольцо на моем пальце, между тем как я отодвигался от его прикосновения, как будто возле меня была ядовитая змея, - золотые, да ведь просто прелесть; надеюсь, что это барские часы; а этот алмаз, осыпанный рубинами, надеюсь и это барский перстень! Посмотрите на белье ваше, эка прелесть и тонина! Посмотрите на ваше платье, ведь лучше не достанешь! А ваши книги, - и он окинул глазами комнату, - я вижу, полки завалены ими! И ведь вы читаете их, не правда ли? Да вы, кажется, и читали книжку, когда я вошел. Ха! ха! ха! Вы прочтете их мне, дорогой молодец! Ну, а если оне на иностранных языках, которых я не понимаю, все равно, гордость моя будет удовлетворена, как будто бы я понимал их.

Он снова взял меня за руки и приложил их к губам; кровь застывала у меня в жилах.

принимал все это к сердцу:--успокойтесь, дорогой мой молодчик. Вы к этому не приготавливались мало-по-малу как я. Но не приходило ли вам в голову, что это мог быть я?

-- О нет, нет, нет, отвечал я.--Никогда, никогда!

-- Так вы видите, что это был я, и один. Никого в этом деле не было, кроме меня да Джагерса.

-- И так не было никого другого? спросил я.

-- Нет, сказал он с видом удивления.--Кто же мог быть? И как вы выравнялись, милый человек, как похорошели! Да ужь нет ли у нас какой быстроглазой красотки, э?--не щемит ли по ком сердечко?

-- Будет ваша, дорогой молодец, если только деньги купят ее; я не говорю, чтобы такой джентльмен, как вы, милый молодчик, сам не мог пленить красавицу: но деньги помогут вам! Дайте мне вам досказать что я начал, дорогой мой. Когда я нанялся в пастухи и жил в одиноком шалаше, хозяин мой умер; он был такой же каторжник, как я, и оставил мне свои деньги; я получил мою свободу и повел уже дело от себя. Что я только ни затевал, все шло как по маслу на ваше счастье. Будь проклятие Господне на моем деле, говаривал я каждый раз, приступая ко всякому делу, если не для него оно! И все чудесно успевало. Дела шли у меня на диво, как я вам сказал. Я переслал Джагерсу деньги, которые были мне оставлены, и мою выручку за первые годы--все для вас, когда он пришел в первый раз за вами.

О, еслиб он никогда не приходил! Еслиб он оставил меня на кузнице в недовольстве, но сравнительно все-таки счастливым!

Я готовлю джентльмена почище вас, каким вы никогда не будете! Про меня говорили они между собой, что несколько лет тому назад я был каторжник, что при всем моем счастьи я простой мужик, невежда. Ничего, говорю я себе, я не джентльмен, я неуч; но у меня есть свой джентльмен ученый. У всех у вас есть земля, есть скот; а есть ли у кого из вас джентльмен, воспитанный в Лондоне? И тем я поддерживал себя, тем я себя тешил, что время непременно наступит, когда я приеду и увижу моего мальца и откроюсь ему.

Он положил свою руку мне на плечо, и я задрожал от одной мысли, что эта рука могла быть обагрена кровью.

что бы то ни стало, и я исполнил его. Да, дорогой мой мальчик, я его исполнил.

Я старался было собрать мои мысли; но я был решительно ошеломлен. Мне казалось все это время я прислушивался к дождю и ветру; я не мог отделить его голоса от этих голосов природы, хотя они раздавались так же громко, а его голос замолк.

-- Куда же вы положите меня? спросил он вдруг. - Вы должны же уложить меня где-нибудь, дорогой мой.

-- Уснуть? сказал я.

-- Да и уснуть спокойным, долгим сном, отвечал он. - Меня ведь било несколько месяцев к ряду в море.

-- Он не будет завтра?

-- Нет, отвечал я почти механически, несмотря на все мои усилия: - он завтра не будет назад.

-- А то вот посмотрите сюда, дорогой мой молодец, сказал он, понижая свой голос, и прикладывая особенно значительно свой длинный палец к моей груди: - необходима тут крайняя осторожность.

-- Что вы хотите сказать? К чему осторожность?

-- Какая смерть?

-- Меня сослали на всю жизнь, и вернуться из этой ссылки - смерть. В последнее время было очень много побегов оттуда, и если меня схватят, то, конечно, мне не миновать виселицы.

Этого только не доставало. Этот несчастный человек, приковав меня несчастного золотыми и серебряными цепями, рисковал своею жизнью, чтобы только приехать ко мне, и я должен был беречь эту жизнь. Еслиб я его любил, вместо того чтобы ненавидеть, еслибы меня привлекала к нему самая сильная привязанность, а не отталкивало страшное отвращение, то и тогда бы мое положение не могло быть хуже. Напротив, мне тогда было бы гораздо легче, потому что тогда мое сердце с естественною нежностью заботилось бы о его безопасности.

Моя первая забота была запереть ставни, чтобы снаружи не было видно света в комнате, и потом запереть двери. Он стоял все это время у стола и пил грог, заедая сахаром; я теперь совершенно видел в нем моего каторжника, как он ел свой обед на болоте, и мне казалось, вот он сейчас нагнется и станет пилить железо на ноге.

"моего барского белья" надеть завтра поутру. Я вынул ему белье, и кровь опять застыла у меня в жилах, когда он взял меня за обе руки и пожелал мне доброй ночи.

Не помню, как я ушел от него. Вернувшись в комнату, где мы сидели вместе, я поправил огонь и сел к камину, боясь лечь спать. В продолжение часа или более я был до того ошеломлен, что решительно не мог думать, и только когда я начал собирать мои мысли, мне вполне представилась вся глубина моей погибели; я видел, что корабль, на котором понесся я на всех парусах, теперь разбился в дребезги.

Итак все намерения мисс Гевишам относительно меня были пустая греза! Эстелла назначалась не для меня; мною только пользовались в Сатис-хаусе, чтобы дразнить жадных родственников, чтобы практиковаться над моим сердцем, как будто оно было механическая модель. Это были первые язвы, но всего больнее, всего мучительнее для меня было то, что для каторжника, виновного не знаю в каких преступлениях, и который мог быть схвачен тут всякую минуту и повешен у Ньюгетской тюрьмы, я покинул моего Джо.

Никакие доводы не заставили бы меня вернуться к Джо и Биди, - я полагаю просто потому что сознание моего недостойного поведения перед ними было сильнее всяких доводов. Никакая земная мудрость не могла бы внушить мне того утешения, которое я нашел бы в их простодушии и преданности; но переделать то, что уже было сделано, казалось мне невозможным.

В каждом порыве ветра, в каждом ударе ливня, мне слышались преследователи. Дважды я мог бы побожиться, что я слышал стук и шепот у нашей двери. Под влиянием этого страха, я начал себе воображать или припоминать, что я имел какое-то тайное предчувствие о приближений этого человека, - что несколько недель к ряду, перед этим, я встречал на улицах лица, похожия на него, - что число этих двойников постепенно увеличивалось по мере того как он приближался, переезжая через отдаленные моря, - что его злой дух засылал мне этих предвестников, и что теперь, верный своему слову, он явился сам в эту бурную ночь.

я слышал, как повторял другой каторжник, что он старался убить его; я видел сам, как он дрался и метался в канаве, точно зверь. Из этих воспоминаний поднялся теперь какой-то неопределенный страх, что мне было не вовсе безопасно оставаться с ним одному посреди такой ночи. Страх все сильнее и сильнее овладевал мною; наконец я взял свечку и пошел взглянуть на мою тяжелую обузу.

Голова его была повязана платком, лицо его было невозмутимо, он спал и спал спокойно, хотя пистолет лежал у него в головах. Уверившись в этом, я тихо вынул ключ из его двери и отпер ее снаружи, прежде нежели я опять сел к огню. Постепенно я спустился со стула и лег на пол. Когда я проснулся, - и во сне преследовало меня мое несчастье, - часы на восточных церквах пробили пять, свечки догорели, огонь в камине потух, ветер и ливень усиливали впечатление черного окружающого мрака.

(Здесь оканчивается второй ожиданий Пипа.)