Большие ожидания.
Глава XL.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие ожидания. Глава XL. (старая орфография)

XL.

Хорошо, что я принял все предосторожности для безопасности моего страшного посетителя. Когда я проснулся, мысль эта тяжело лежала у меня на уме, повергая в ужасный хаос все прочия мысли.

Я видел ясно всю невозможность скрывать его на моей квартире. Сделать этого было нельзя, и всякая попытка возбудила бы только подозрение. Правда, я прогнал уже от себя мстителя; но за мной ходила ворчунья старуха, при содействии одушевленного мешка с тряпьем, который она называла своею племянницей, и запереть от них комнату значило бы только возбудить их любопытство. У них у обеих было очень слабое зрение; и я приписывал это обстоятельство постоянной привычке их подсматривать в замочные скважины и являться именно тогда, когда оне были всего менее нужны; действительно, кроме воровства, это было их единственная добродетель. Во избежание всякой таинственности, я решился объявить им в это утро, что мой дядя неожиданно приехал из провинции.

Я принял этот план, когда еще было совершенно темно, и стал ощупью искать огня. Не найдя его, я принужден был отправиться в ближайшую сторожку и позвать сторожа, чтоб он пришел ко мне с фонарем. Пробираясь ощупью вниз, по совершенно темной лестнице, я споткнулся на что-то: это был человек, согнувшийся в углу.

Человек этот не дал мне никакого ответа, когда я у него спросил что он тут делал, но он молча уклонился от меня; я побежал в сторожку и попросил сторожа, чтоб он поспешал за мною, разказав ему что со мной случилось на лестнице. Ветер свирепствовал попрежнему; мы не зажигали потухших фонарей на лестнице, чтобы не погасить огня в нашем фонаре, но осмотрели тщательно всю лестницу сверху до низу, и никого не нашли. Мне пришло в голову, что неизвестный человек мог забраться в мои комнаты; я засветил свечу, поставив сторожа у дверей, тщательно осмотрел мои комнаты, включая и ту, где спал мой страшный гость. Все было спокойно, и никого еще не оказалось в моей квартире.

Меня очень безпокоило, что на лестнице случился какой-то подглядчик и именно в эту ночь; я спросил сторожа, подавая ему рюмку водки, в надежде получить от него какое-нибудь объяснение, не впускал ли он в свою калитку джентльмена, который, как можно бы заключить по виду, возвращался с обеда? - Да, сказал он, троих впустил в разное время ночи. Один живет на дворе фонтана; а другие живут в переулке, и он всех проводил до дому. Потом другой джентльмен, живший в том же самом доме, где была моя квартира, уехал за город несколько недель тому назад, и конечно он не возвратился в эту ночь, потому что, подымаясь по лестнице, он заметил печать на его двери.

-- Ночь была такая ужасная, сэр, сказал сторож, отдавая мне назад рюмку, - что очень не многие прошли в мою калитку. Кроме этих трех джентльменов, которых я вам назвал, не могу припомнить никого до одиннадцати часов, когда вас спросил какой-то незнакомец.

-- Мой дядя, пробормотал я.

-- Вы его видели, сэр?

-- Да. О да!

-- И также человека, который был с ним?

-- Человека с ним! повторил я.

-- Мне показалось, что с вин был человек, отвечал сторож. - Человек этот остановился, когда он остановился, чтобы спросить у меня про вас, и пошел за ним, когда он пошел.

-- Что это был за человек?

Сторож не обратил на него особенного внимания: ему показалось это был рабочий; на нем было надето пыльного цвета платье, под темным пальто. Сторож говорил об этом слегка, очевидно не имея повода, подобно мне, приписывать особенную важность этому обстоятельству.

Когда я отделался от него, не продолжая, в видах осторожности, дальнейших разспросов, "ты два обстоятельства очень волновали меня. Взятые порознь, они легко могли быть объяснены; например какой-нибудь весельчак, возвращавшийся с обеда, мог не проходя в калитку моего сторожа, забрести на мою лестницу и заснуть там - или с моим гостем был какой-нибудь человек, показал ему дорогу - все-таки оба эти обстоятельства, взятые вмеете, производили очень неприятное впечатление на человека боязливого и недоверчивого, каким меня сделали перемены, случившияся в продолжение нескольких часов.

Я затопил камин, который горел в этот ранний час утра бледным, сырым пламенем, и задремал перед ним. Иве казалось, что я проспал тут всю ночь, когда часы пробили шесть. Еще оставалось целых полтора часа до разсвета, и я снова задремал; меня безпрестанно будили то какой-то говор в моих ушах, то ветер, завывавший в трубе и казавшийся мне громом; наконец я заснул крепким сном, из которого пробудил меня, в испуге, дневной свет.

Я все еще не мог сообразить моего положения. У меня не было силы сосредоточить на нем мое внимание, я был слишком несчастлив, слишком упал духом. Я открыл ставни и посмотрел на дождливое утро, на небо свинцового цвета, потом походил по комнатам, и сел, дрожа от холода, перед огнем, ожидая появления моей прачки, и все это время я думал об одном, как я несчастлив, не сознавая как давно случилось это несчастье, откуда оно пришло, когда, в который день недели я узнал о нем, или даже что за личность я был сам.

Наконец пришла старуха с своею племянницей - голову последней было очень трудно отличить от ей половой щетки - и обе оне очень удивились, увидев меня перед камином. Я сообщил им, что мой дядя приехал в эту ночь и опал в соседней комнате, и что оне должны сделать прибавление к завтраку. Потом я умылся и оделся, пока оне передвигали мебель, подымали пыль, и не помню сам, как я очутился опять у камина, ожидая появления ею

Наконец дверь его комнаты отворилась, и он вошел. Я не мог принудить себя смотреть на него, и при дневном свете он показался мне еще хуже.

-- Я даже не знаю, сказал я тихо, когда он сел к столу, - каким именем мне называть вас. Я здесь выдал вас за моего дядю.

-- И отлично, мой милый малый, зовите меня дядей.

-- Я полагаю, на корабле вы приняли какое-нибудь имя.

-- Да, милый малый, я назвал себя Провисом.

-- Намерены вы удержать это имя?

-- Разумеется, мой милый малый, оно не хуже другого; разве вам полюбится какое другое имя.

-- Как ваше настоящее имя? спросил я его шепотом.

-- Магич, ответил он шепотом, - при крещении назвав Авелем.

-- К чему вас готовили?

-- Готовили меня быть тварюгою, милый малый.

Он сделал этот ответ совершенно сериозно, и употребил это слово, как будто оно означало какое-нибудь занятие.

-- Когда вы пришли в Темпль вчера вечером.... сказал я, остановившись, чтобы подумать, действительно ли это было вчера вечером: мне казалось, это случилось так давно.

-- Ну так что же, милый малый?

-- Когда вы пришли к калитке и спросили сторожа показать вам сюда дорогу, не было с вами никого?

-- Со мной? нет, милый малый.

-- Но не было ли там кого-нибудь.

-- Я не обратил особенного внимания, сказал он сомнительно, - место это мне незнакомое. Но мне кажется кто-то вошел вместе со мной.

-- Надеюсь, что нет, слагал он, прищелкивая по шее; меня так и бросило в жар от этого жеста.

-- Были вы известны в Лондоне в прежнее время?

-- Не слишком, милый малый. Я жил больше в провинции.

-- Вас в Лондоне судили?

-- В который раз? спросил он с быстрым взглядом.

-- В последний?

Он кивнул в знак согласия.

-- Здесь-то я и сошелся с мистером Джагерсом. Джагерс был за меня.

Мне так и хотелось спросить за что его судили; но он взял ножик, размахнулся им и, сказав: - "Чтобы я там ни сделал, я за то уже поплатился," принялся завтракать.

Он ел с такою жадностью, что смотреть было неприятно, и все его манеры были такия косолапые, грубые, алчные. У него выпало несколько зубов, с тех пор как мы встретились с ним впервые на болоте, и когда он в первый раз ел передо мной; он перекидывал пищу во рту и наклонял голову на сторону, чтобы подхватить ее еще на оставшиеся клыки, словно старый голодный пес. Еслиб я приступил к моему завтраку с аппетитом, то он бы отбил его у меня; я бы и тогда сидел ничего не касаясь и мрачно смотря на скатерть.

-- Я большой едок, милый малый, сказал он, как бы извиняясь, когда он окончил свой завтрак. - Но я был всегда таков; будь я от природы едок полегче, я бы не попался в такую беду. Люблю я также и покурить. Когда я нанялся в первый раз в пастухи на тем краю света, я бы пожалуй сам превратился в барана, страдающого мехлюндиею, не будь у меня трубки."

Сказав это, он встал из за стола и запустил руку в боковой карман своего горохового сюртука, вынул из него черную короткую трубку и горсть простого табаку, известного под именем негровой головы. Набив себе трубку, он положил оставшийся табак назад в карман, будто в ящик, потом взял горящий уголь щипцами из камина, закурил свою трубку, и повернувшись спиною к огню, протянул мне обе свои руки.

-- И это вот, сказал он, раскачивая вверх и вниз моя руки, и выпуская клубы дыма, - это вот джентльмен, которого я сделал! Настоящий джентльмен, без всякой фальши! Мне так приятно смотреть на вас, Пип. Я более ничего не желаю, как только стоять около вас и смотреть на вас, милый малец!

Я высвободил мои руки, при первой возможности. Тут я мало-по-малу начинал понимать мое положение. Я начал понимать теперь, слыша его хриплый голос, смотря на его седую голову, покрытую глубокими рубцами, с седыми волосами на висках и на затылке, к кому я был прикован и как крепко прикован.

-- Ни думать не хочу, чтобы мой джентльмен пешком ходил по грязным улицам; грязь не должна касаться его сапог. Мой джентльмен, Пип, должен держать лошадей! Лошадей⁴ верховых и каретных для себя и для своей прислуги. И поселенцы держут лошадей (и еще, слава Богу, чистокровных), а чтоб у моего лондонского джентльмена их не было! Нет, нет. Мы покажем им еще другую пару башмаков, Пип, не так ли?

Он вынул из кармана толстый портфель, наполненный бумагами, и бросил его на стол.

-- В этом портфеле, мой милый малый, есть на что расходиться. Все ваше. Все, что я имею - не мое; все это ваше. Не бойтесь за меня; там еще есть много, откуда это пришло. Я приехал на старую родину, чтобы посмотреть, как мой барич станет тратить деньги побарски. Вот будет мне потеха. И раздуй вас всех горой, прибавил он в заключение, окинув взглядом комнату и прищелкнув пальцами, - раздуй вас всех до одного, от судьи в парике и до последняго поселенца, который брызгал на меня грязью, я вам покажу джентльмена почище всей вашей братьи!

-- Остановитесь! сказал я почти в изступлении от страха и отвращения к нему: - я должен переговорить с вами. Я должен знать что мне делать, я должен знать как добавить вас от опасности, как долго намерены вы здесь остаться, какие у вас планы?

что. Послушайте, Пип. Ужь пропустите так на первый раз. Я ужь себя вперед не покажу мужиком.

-- Вопервых, начал я снова почти стеня, - какие надо принять предосторожности, чтобы вас не узнали и не схватила?

-- Нет, милый малый! сказал он тем же тоном, как и прежде: - это не вопервых, а вопервых-то мужицкая грубость; это прежде всего. Я не даром столько лет готовил джентльмена; я знаю как вести себя перед ним. Вот что, Пип. Я был груб, вот оно что; просто мужик. Ужь пропустите это на первый раз, милый малый.

Эта мрачная каррикатура разсмешила меня, и я ответил: - Я не заметил этого. Но ради Бога не повторяйте тысячу раз одного и того же!

-- Оно так, но послушайте, продолжал он. - Милый малый, я приехал из такой дали не для того чтобы вести себя мужиком. Теперь извольте говорить, милый малый. Так вы что говорили?

-- Как уберечь вас от опасности, которой вы себя подвергли?

-- Ну, милый малый, опасность не такая большая. Если только на меня опять не донесут, то опасности нет никакой. Джаторс, Вемик, да вы в секрете, и только. Кому же еще доносить?

-- Не найдется ли кого-нибудь, кто бы ног признать вас на улице? сказал я.

-- Ну, ответил он, - таких найдется немного. Да я же и не стану объявлять в газетах, что Авель Магич вернулся из Ботани-бея. С тех пор много лет прошло; и кому от этого выгода? Все-таки выслушайте меня, Пип, еслиб опасность была в сто раз более, я бы точно также приехал взглянуть на вас.

-- И как долго вы останетесь?

-- Как долго? сказал он, вынимая свою черную трубку изо рта и в удивлении опуская челюсть. - Я не намерен уезжать назад. Я приехал совсем.

-- Где же вы будете жить? сказал я. - Что мне с вами делать? Где вы можете оставаться в совершенной безопасности?

-- Милый малый, ответил он, - за деньги можно купить парик, пудру, очки, черные фраки. Другие делали же это прежде меня и совершенно безопасно; а что было сделано один раз, может быть сделано и в другой раз. А где и как жить, милый малый, так ужь тут вы мне посоветуйте.

-- Теперь вы говорите об этом легко, сказал я, - но вчера вечером для вас это было важное дело; вы клялись, что вам это будет стоить жизни.

-- И теперь клянусь, что это может быть смерть мои, сказал он, опять принимаясь за трубку, - и смерть на виселице, на площади, по соседству отсюда. И надобно вам знать, что тут от виселицы не отвертишься. Что же было делать? Я здесь. Воротиться назад так же скверно, как и оставаться здесь, еще хуже. Кроме того, Пип, я сюда приехал, потому что я об этом уже давно задумал. Что же касается до опасности, то я старый воробей, бросался я на всякие силки с тех пор как оперился, и не побоюсь, если меня вздернут, как воронье пугало. Если тут ноя смерть, так её не избежишь; пусть ее выходит; я ее встречу лицом к лицу, и только тогда ей поверю, не прежде. Ну теперь дайте мне опять полюбоваться на моего джентльмена.

Еще раз взял он меня за руки и посмотрел на меня с видом довольного владельца, продолжая все время курить с большим наслаждением.

Мне казалось, что лучше всего было нанять для него какую-нибудь спокойную квартиру по соседству, куда бы он мог переехать, когда возвратится Герберт, которого я ожидал дня через два или три. Для меня было ясно, что эту тайну необходимо доверить Герберту, даже оставя в стороне то утешение, которого я мог ожидать от него. Но мистер Провис (я решился так называть его) вовсе не хотел понять это; он не соглашался сделать Герберта соучастником тайны, пока его не увидит и не составит выгодного о нем мнения, по его физиономии.

-- Да и тогда, милый малый, сказал он, вынимая из кармана черный, засаленный экземпляр Евангелия с застежками, - мы его приведем к присяге.

Я не стану утверждать, чтобы мой ужасный покровитель носил эту книгу только для того, чтобы приводить людей к присяге в случае необходимости, в этом "акте я не успел удостовериться; но я могу сказать одно: я никогда не видел, чтоб он делал из нея другое употребление. Самая книга, повидимому, была украдена из какого-нибудь судебного места, и может-быть зная её прежнюю историю, и имея перед собою свой собственный опыт, он полагался на её силу как на какой-то юридический талисман. Когда он вынул ее, я вспомнил, как он заставлял меня, тогда, давно, клясться в верности на кладбище, как он разказывал вчера, что в своем уединении он безпрестанно клялся исполнить свои намерения.

уверенность в короткие штаны, которые казались ему лучше всего закостюмируют его; и он сочинил в своем воображении нечто среднее между костюмами благочинного и дантиста. С большим трудом я успел убедить его одеться зажиточным фермером, и мы положили, чтоб он остриг себе под гребенку волосы и слегка напудрил их. Наконец я посоветовал ему, так как моя прачка и её племянница еще не видали его, не показываться им, пока он не переменит своего платья.

Сообразить эти предосторожности кажется простая вещь, но в моем разстроенном положении, это взяло у меня столько времени, что я не успел выйдти из дому ранее двух или трех часов. В мое отсутствие он должен был оставаться взаперти и ни под каким видом не ототворять дверей.

Я знал в улице Эссекс один очень хороший дом отдававшийся отдельными квартирами; задния окошки этого дома выходили в Темпль, так что оттуда почти можно было переговариваться со мною в окно. Я отправился в этот дом и нанял там квартиру во втором этаже, для моего дяди, мистера Провиса. Потом я пошел по лавкам и сделал необходимые покупки для его туалета. Исполнив все это, я повернул в Литль Бритен. Мистер Джагерс сидел за своим столом; но, увидя меня, сейчас же поднялся и стал перед огнем.

-- Ну, Пип, сказал он, - будьте осторожны.

-- Буду, сэр, отвечал я; дорогой я хорошо обдумал, как мне говорить с ним.

-- Не запутайте себя, сказал мистер Джагерс, - и не запутайте никого. Вы понимаете меня - никого. Не говорите мне ничего: я ничего не хочу знать; я вовсе не любопытен.

Конечно, я сейчас увидел, что он знал о приезде этого человека.

-- Я хочу только увериться, мистер Джагерс, сказал я, - справедливо ли то, что мне сказали; я не надеюсь, чтоб это была неправда, но по крайней мере я хотел бы окончательно в этом удостовериться.

Мистер Джагерс наклонил голову в знак согласия.

-- Как вы выразились: мне сказали или мне сообщили? спросил он, повернув голову на сторону, и смотря не на меня, а на пол. - Выражение: сказали, предполагает словесное объяснение. Вы не могли иметь словесное объяснение с человеком, который живет в Новом Южном Валисе. Вы это знаете.

-- Итак я скажу: мне сообщили, мистер Джагерс.

-- Хорошо.

-- Мне сообщило лицо, называющееся Авель Магичь, что он мой благодетель, до сих пор остававшийся мне неизвестным.

-- Именно этот человек, сказал мистер Джагерс, - теперь находящийся в Новом Южном Валисе.

-- И только он? сказал я.

-- Только он, сказал мистер Джагерс.

-- Я не так безразсуден, сэр, чтоб обвинять вас во всех моих ошибках и ложных заключениях, но я всегда предполагал, что это была мисс Гевишам.

-- Как вы и сами замечаете, Пип, отвечал мистер Джагерс, хладнокровно смотря на меня и кусая свой указательный палец, - я в этом вовсе не виноват.

-- И однакоже, сэр, все было так на это похоже, сказал я с стесненным сердцем.

-- Я не имею ничего более сказать, проговорил я со вздохом после некоторого молчания. - Я удостоверился в полученном мною известии, и теперь все кончено.

-- И теперь, когда Магичь, живущий в Новом Южном Валисе, наконец сам открылся вам, сказал мистер Джагерс, - вы поймете, Пип, как я всегда строго держался одних фактов во всех сношениях с вами. Я ни разу не отдалился ни на волос от фактов. Понимаете ли вы это?

-- Совершенно, сэр.

-- Я сообщил Магичу в Новый Южный Валис, когда он написал мне в первый раз из Нового Южного Валиса, в виде предостережения, чтоб он и не ожидал, что я отдалюсь от "актов. Я также передал ему другое предостережение. Мне показалось, он намекал в своем письме, что у него в голове была мысль повидаться с вами здесь в Англии. Я его предостерег, что я об этом и слышать не должен, что нет никакой надежды получить ему прощение, что он был изгнан из своего отечества на всю жизнь, что появление его в этой стране будет уголовным преступлением, которое подвергнет его высшему наказанию по закону. Я предостерег Магича, сказал мистер Джагерс, пристально смотря на меня. - Я об этом писал в Новый Южный Вались. Без сомнения, он руководствовался моими предостережениями.

-- Без всякого сомнения, сказал я.

-- Вемик передал мне, сказал мистер Джагерс, продолжая попрежнему пристально смотреть на меня, - что он получил письмо, адресованнное из Портсмута от поселенца, именем, кажется, Парвиса или...

-- Или Провиса, подсказал я.

-- Да, Провиса, благодарю вас, Пил. Кажется, что Провиса. Вы знаете, что это Провис?

-- Да, сказал я.

адрес с следующею же почтой. Вы вероятно получили через Провиса объяснение Магича, находящагося в Новом Южном Валисе?

-- Оно дошло до меня, через Провиса, ответил я.

-- Добрый день, Пип, сказал Джагерс, протягивая мне руку, - очень рад вас видеть. Когда будете писать Магичу в Новый Южный Вались или станете сноситься с ним через Провиса, будьте так добры, заметьте, что подробный отчет и все росписки по нашим счетам будут ему доставлены вместе с балансом, который ему еще следует получить. Добрый день, Пип!

Мы пожали друг другу руку; он пристально следил за мною глазами, пока мог меня видеть. Я повернулся к двери, он все еще продолжал пристально смотреть на меня, между тем как два отвратительные слепка на полке, казалось, силились поднять свои веки и прокричать: "Экой человек!"

Вемика не было, да еслиб он и был тут за своею конторкой, то он ничего не мог бы сделать для меня. Я пошел прямо назад в Темпль, и нашел там ужасного Провиса, который в совершенной безопасности распивал себе ром с водою и курил трубку.

на нем. На мой глаз, в нем было что-то чего невозможно было скрыть никакими усилиями. Чем более я наряжал его и чем лучше я его наряжал, тем разительнее я видел в нем беглого каторжника на болоте. Конечно это впечатление на мое больное воображение можно было приписать отчасти тому обстоятельству, что его старая физиономия и прежния манеры все яснее и яснее возобновлялись в моей памяти; мне казалось, что он волочил одну ногу, как будто на ней висела еще тяжелая колодка, и что весь этот человек, с головы до ног, был каторжник.

Кроме того, он был еще под влиянием своего одинокого, степного быта, и это придавало его наружности особенную дикость, которую не могло замаскировать никакое платье; прибавьте еще к этому влияние его прежней заклейменной жизни, и в заключение всего, его собственное сознание, что он принужден был лукавить и скрываться. Во всех его движениях, когда он стоял, сидел, пил, ел, расхаживал в раздумьи, согнув упрямо спину, или когда он вынимал свой огромный складной ножик, с роговым черешком; обтирал его о колено, разрезывал им пищу, или когда он брал в обе руки легкия рюмки и чашки, и подносил их ко рту, как будто то были тяжелые жбаны, или когда он выкраивал себе ломтище хлеба и вымазывал им последния капли соуса, оставшагося у него на тарелке, словно хотел растянуть свою казенную порцию, - во всех этих движениях, говорю я, ежеминутно представлялся мне тюремный заключенник, уголовный преступник, каторжник.

Это была его собственная мысль - пудрить волосы, и я согласился на пудру, отстояв за собою короткия штаны. Но пудра к нему также шла как румяны к покойнику: так страшно обнаруживалась в нем, помимо всей костюмировки, каждая черта, которую мы старались скрыть. Пудра была оставлена после первого же опыта.

Никакими словами невозможно выразить, как тяготило меня чувство страшной тайны, которою он был для меня. Когда он спал по вечерам в креслах, захватив бока их своими жилистыми руками, и его изрытое лицо, глубокими морщинами, склонялось на грудь, я бывало сижу и смотрю на него и думаю, что он такое сделал, - в голову мне приходят все преступления ньюгетского календаря, и наконец я вскочу от ужаса, с твердою решимостию бежать от него. С каждым часом увеличивалось мое отвращение к нему; я полагаю даже, я уступил бы этому побуждению бежать в первые минуты моей агонии, несмотря на все, что он для меня сделал, и на опасность, которой он подвергался, еслиб я не знал, что Герберт должен скоро возвратиться. Раз я действительно встал ночью с постели и начал одеваться в мое худшее платье, намереваясь оставить Провиса тут, со всем, что у меня было, и отправиться солдатом в Индию.

и повесить, но мысль, что он мог быть схвачен и повешен из-за меня, увеличивала мой страх. Когда он не спал и не раскладывал какого-нибудь сложного пасьянса своею колодой истасканных карт, отмечая ножем на столе каждый раз, как он у него выходил, он просил меня почитать ему: "по иностранному". Я исполняю его желание, и он, не понимая ни слова, стоит перед огнем и смотрит на меня с видом хозяина. Иногда я видел между пальцами моей руки, которою я затенял себе лицо, как он обращался с различными жестами к мебели, как бы выставляя ей на вид мое искусство.

Я описал это, как будто это длилось целый год, а прошло не более пяти дней. Ожидая все это время Герберта, я не осмеливался выходить из дома; только после сумерек я выводил Провиса погулять. Наконец, в один вечер, после обеда, я задремал в совершенном изнеможении. По ночам я был постоянно взволнован, и страшные грезы прерывали ной сон. Вдруг меня пробудили знакомые шаги на лестнице. Провис, также заснувший, вскочил, пробужденный моим шумом; и в ту же минуту я заметил, складной нож засверкал у него в руке.

-- Тише! это Герберт! сказал я; и действительно, в комнату влетел Герберт, прямо с дороги, полный свежести, после своей поездки во Францию.

-- Гендель, мой любезный друг, как поживаете вы? Мне кажется, целый год, как я уехал от вас! Да оно и должно быть так: как вы похудели, как побледнели! Гендель, мой... Ах! извините.

Он остановился, увидя Провиса. Провис, смотревший на него с пристальным вниманием, медленно запрятывал свой складной ножик, и искал чего-то в другом кармане.

-- Все как следует быть, милый малый! сказал Провис, выходя вперед с черною книжечкой, застегнутой на застежках, и обращаясь к Герберту. - Возьмите это в вашу правую руку. Да поразит вас Господь на этом месте, если да вы что-нибудь, как-нибудь обнаружите! Целуйте ее!

-- Исполните, что он желает от вас, сказал я Герберту. И Герберт, смотря на меня с безпокойством и удивлением, но дружески, повиновался. Провис сейчас же сжал ему руку и сказал:

-- Теперь, вы знаете, вы связаны присягою. И не верьте моему слову, если да Пип не сделает и из вас также джентльмена.