Большие ожидания.
Глава XLI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие ожидания. Глава XLI. (старая орфография)

XLI.

Напрасно старался бы я описать удивление и разстройство Герберта, когда мы все уселись у камина, и я передал ему тайну. Довольно того, что я видел на лице Герберта совершенное отражение моих же собственных чувств, и между ними мое отвращение к этому человеку, который так много сделал для меня.

Уже довольно было того вида торжества, с каким он следил за моим разказом, чтобы поднять нас против него, еслибы даже не существовало других обстоятельств, совершенно разделявших нас. За исключением каррикатурного сознания своей грубости, о которой он принялся сейчас же толковать Герберту, как только я кончил ое объяснение, он не видал других причин, почему бы я мог быть не доволен моим счастием. Его слова, что он сделал из меня джентльмена и что он приехал посмотреть, как я буду поддерживать мое положение при его средствах, относились столько же ко мне, как и к нему; и он совершенно был убежден, что нам обоим должно быть очень приятно тщеславиться этим, и что мы должны этим гордиться.

-- Вот видители, друг и товарищ Пипа, сказал он Герберту, после длинного разсуждения, - я знаю очень хорошо, что я позабылся здесь на одну минуту и был мужик-мужиком. Я тотчас разказал это Пипу; я знаю, что я показал себя мужиком. Но не безпокойтесь на этот счет. Я сделал Пипа джентльменом, и Пип сделает вас джентльменом, и я знаю, как следует мне повести себя при вас обоих. Милый малый, и вы, товарищ Пипов, вы оба можете на меня положиться; я всегда буду держать свой язык на привязи. Держал я его на привязи до той полминуточки, как я показал себя мужиком; держал я его на привязи и потом, до сей поры и вечно, буду держать его на привязи.

Герберт сказал: "конечно"; но посмотрел с таким видом, как будто он не находил в этом особенного утешения, и оставался в прежнем недоумений и отчаянии. Мы с нетерпением выжидали времени, когда он уйдет на свою квартиру и оставит нас одних. Но ему как будто было завидно оставить нас сам-друг, и он засиделся поздно. Была уже полночь, когда я проводил его в Эссекс стрит, до самой его двери. Когда она затворилась за ним, у меня еще в первый раз отлегло на сердце с самого того вечера, как он явился.

Преследуемый неприятным воспоминанием о человеке, на которого я наткнулся на лестнице, я обыкновенно всегда осматривался кругом, уходя по вечерам гулять с моим гостем, а также провожая его домой; и теперь я тоже оглядывался вокруг себя. Трудно в большом городе успокоить подозрение, что за вами не смотрят, когда вам чувствуется это; но я все-таки не мог не заметить, что никто из прохожих не обращал на меня внимания. Немногие прохожие, которых мы встретили, шли своею дорогой, и улица была пуста, когда я повернул назад, в Темпл. Никто не вышел вместе с нами из калитки, и никто не вошел вместе со мною в калитку. Проходя мимо фонтана, я заметил свет в задних окнах его квартиры, и когда я остановился на несколько минут, у входа в здание, в котором я жид, мертвая тишина была в саду, точно также как и на лестнице, когда я поднялся по ней.

Герберт встретил меня с распростертыми объятиями, и никогда еще до сих пор я не чувствовал, какое это блаженство иметь друга. Мы обменялись несколькими словами, или вернее просто звуками, выражавшими сочувствие и утешение, и сели, чтобы размыслить важный вопрос что нам делать?

Стул, на котором сидел Провис, оставался еще на прежнем месте. Герберт взял было его, и в ту же минуту вскочил с него, оттолкнул его прочь и взял другой стул. После этого ему не нужно было говорить, что он чувствовал отвращение к моему благодетелю, и мне также не нужно было сознаваться в моем отвращении к нему. Мы обменялись этою мыслию, не произнеся ни одного слова.

-- Что же, сказал я Герберту, когда он спокойно уселся на другой стул, - что же я буду делать?

-- Мой бедный, милый Гендель, отвечал он, приподымая свою голову, - я так поражен, что не могу думать.

-- Вот и я был точно также ошеломлен, Герберт, когда на меня обрушился этот удар. Все-таки надо на что-нибудь решиться. Он готовится к новым расходам; хочет заводить лошадей, экипажи, и не знаю еще что. Надобно его как-нибудь остановить.

-- Так вы решились не принимать?...

-- Могу ли я? возразил я, когда Герберт остановился. - Подумайте только о нем! Посмотрите на него!

И невольная дрожь пробежала по вас обоих.

-- Все-таки меня страшит, Герберт, одна ужасная истина: он ко мне привязан, привязан сильно ко мне. Что за судьба!

-- Бедный мой Гендель, повторил Герберт.

-- И потом, сказал я, - если я и не возьму от него более ни одного пенни, то подумайте, сколько я уже обязан ему! И потом еще у меня большие долги, очень большие для меня; впереди у меня теперь нет никаких надежд; я не был приготовлен ни к какому занятию, я ни на что не годен.

-- Ну, ну, ну! возразил Герберт: - этого вы уже не говорите, что вы ни на что не годны.

-- На что же я годен? Разве в солдаты. И я бы сделался солдатом, еслибы не имел еще в виду поговорить и посоветоваться с вами, мой любезный Герберт.

Разумеется, я не мог продолжать и, разумеется, Герберт мог только сжать мне с горячностию руку.

-- Как бы то ни было, мой любезный Гендель, сказал он, - солдатчина не идет тут к делу. Если вы намерены отказаться от всех этих благодеяний, то я полагаю, вы имеете в виду хотя слабую надежду когда-нибудь заплатить ему то, что вы от него уже получили. Если вы пойдете в солдаты, то какую же вы можете иметь надежду? И потом это так глупо. Вам будет гораздо лучше у Кларикера. Вы знаете, я буду скоро его партнером.

Бедный малый, как мало подозревал он, на чьи деньги он поднялся.

-- Но вот другой вопрос, сказал Герберт. - Это человек необразованный и решительный; у него давно уже в голове сидит одна постоянная идея. Кроме того, мне кажется (может-быть я ошибаюсь в нем), это человек отчаянный и свирепый.

-- Я знаю, что он таков, отвечал я. - Дайте я вам разкажу, какое я видел тому доказательство. И я передал ему обстоятельства, о которых я не упомянул в моем объяснении, именно его схватку с другим каторжником.

трудов, вы вдруг подкапываете самый грунт у него под ногами, разрушаете его идею, отымаете всякую цену для него у приобретенного им богатства. На что он не может решиться в таком отчаянии?

-- Я все это вижу, Герберт, и все это преследует меня с самого рокового дня его приезда. Ничто не представлялось мне так ясно, как то обстоятельство, что он может сам отдать себя в руки правосудия.

-- Ну вот видите, сказал Герберт.-- Он этим держит вас в своей власти, пока он остается в Англии, и это он сделает с отчаяния, если вы оставите его.

Я был до того поражен этою мыслью, которая уже с самого начала тяготила меня, и которая представляла мне его убийцею в моих же собственных глазах, что я не мог долее оставаться спокойно в моих креслах и принялся ходить взад и вперед. Я между тем сказал Герберту, что еслибы Провиса узнали и схватили вопреки всем моим стараниям оградить его безопасность, то я тем не менее буду считать себя причиною этому, хотя и невинною; и это будет моим несчастием. Да, это так, хотя мне было и горько, что он находился теперь со мною, и хотя я гораздо, гораздо лучше желал бы всю жизнь мою работать на кузнице.

Но главный вопрос, что мне было делать? все-таки оставался неразрешенным.

-- Прежде всего, вот что должно сделать, сказал Герберт, - надобно выпроводить его из Англии; вы должны ехать с ним вместе, и тогда может-быть он и согласится уехать.

-- Ну, куда бы я ни отвез его, могу ли я помешать его возвращению?

-- Мой добрый Гендель, как вы не понимаете, что, имея Ньюгеть под рукою, для вас более риску открыть ему ваш настоящий образ мыслей и возбудить его отчаяние нежели в другом месте. Нельзя ли напугать его этим другим каторжником, его врагом, или не знаете ли вы еще чего-нибудь из его жизни?

-- Вот опять сказал я, останавливаясь перед Гербертом, с распростертыми руками, как будто я обнимал ими всю горечь моего положения; - я ровно ничего не знаю об его прежней жизни. Я доходил почти до неистовства, сидя здесь по вечерам и смотря на этого человека, с которым так тесно связана моя судьба и который мне был совершенно неизвестен, кроме только того, что это была жалкая тварь, пугавшая меня два дня к ряду в моем детстве!

Герберт встал, взял меня под руку, и мы начали медленно прохаживаться с ним взад и вперед, пристально разсматривая рисунок ковра.

-- Гендель, сказал Герберт; останавливаясь, - вы убеждены, что не можете долее ничем от него пользоваться?

-- И вы убеждены, что должны разойдтись с ним?

-- Герберт, можете ли вы меня об этом спрашивать?

-- Но вы принимаете и должны принимать особенное участие в его жизни, которую он для вас подвергает опасности; вы чувствуете, что вы должны спасти его, если возможно удержать его от какого-нибудь отчаянного поступка. В таком случае, вы должны выпроводить его из Англии, прежде нежели вы пошевельнете пальцем, чтобы выпутать самого себя. Когда вы это сделаете, тогда, ради самого неба, выпутайтесь сами, и мы посмотрим тогда вместе, мой милый старый товарищ, что делать.

Для меня было большим утешением сжать ему руку после этого, и пройдтись с ним еще несколько раз.

-- Да, попросите его завтра утром, когда мы будем завтракать, сказал Герберт; - он говорил, что придет завтракать с нами.

Приняв такое решение, мы легли спать. Ночью меня преследовали самые дикия грезы, и я проснулся, не освежив себя сном, и мучимый страхом, что его поймали. Днем этит страх никогда не покидал меня.

Он пришел в положенный час, вынул свой складной нож и сел за завтрак. У него была бездна планов для своего джентльмена, который наконец должен показать себя настоящим барином; убеждал меня начинать поскорее и распоряжаться его бумажником, который он оставил в моих руках. На нашу и свою квартиру он смотрел только как на временное помещение, и советывал мне, не отлагая, приискать барское гнездышко, где-нибудь около Гайд-парка, где бы и он мог распустить свои крылья. Когда он, кончив завтрак, вытирал свой ножик о колено, я объявил ему без всяких предисловий:

-- Когда вы ушли вчера вечером, я разказал моему другу про вашу схватку с другим колодником на болоте, когда вас нашли солдаты. Помните?

-- Нам бы хотелось знать что-нибудь про этого человека, да и про вас. Странно право, что я ничего не знаю про вас обоих, и особенно про вас, кроме только того, что я мог разказать вчера. Отчего бы вам не передать нам этого теперь?

-- Пожалуй, сказал он, после некоторого размышления. - Вы знаете, товарищ Пипа, что вы под присягою?

-- Конечно, отвечал Герберт.

-- И помните, прибавил он еще: - что бы я там ни сделал, за все за это я поплатился.

-- Пусть будет так.

Он вынул свою черную трубку, и собирался набить ее; но посмотрев на щепотку табаку, которая уже была у него в руках, он, казалось, подумал, что это могло запутать нить его разказа. Он положил табак назад, засунул трубку в петличку сюртука, положил руки на колени, и сердито посмотрев несколько секунд на огонь, обратился к нам с следующим разказом.