Большие ожидания.
Глава XLII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие ожидания. Глава XLII. (старая орфография)

XLII.

"Милый малый, и друг и товарищ Пипа, я не стану развязывать вам мою жизнь, словно какую-нибудь сказку или песню. Но передам вам ее коротко и ясно, в двух словах. В тюрьму и из тюрьмы, опять в тюрьму и из тюрьмы, и опять в тюрьму и из тюрьмы, - вот и вся недолга, вот она и вся моя жизнь до самой ссылки, после того как Пип доказал мне свою дружбу.

"Со мною всякое случалось, только на виселицу не попадался. Запирали меня, словно я не весть какое сокровище. Возили меня и туда и сюда, выбрасывали и из того города и из этого, сажали к позорному столбу, колотили меня, и всячески мучили и гнали. Я знать не знаю, где я родился. В первый раз припоминаю я себя в Эссексе; я воровал репу для моего пропитания. Кто-то бежал от меня, какой-то человек, полагаю медник {Это странствующие ремесленники, обыкновенно занимающиеся починкою кухонной посуды и точением ножей.}, унес с собою жаровню, и бросил меня одного; мне стало очень холодно.

"Я знал, что мое имя Магич, что меня при крещении назвали Авелем. Как я узнал это? Да почти так же, как я знал, что одну птицу зовут снигирем, другую воробьем, третью скворцом. Пожалуй я мог бы подумать, что все это ложь, только птицы, как оказалось, точно так назывались; ну я и полагал, что значит и у меня было действительно такое имя.

"Ни одна человеческая душа не могла взглянуть без омерзения на бедного Авеля Магича, его или гнали прочь, или тащили в полицию. И меня хватали, хватали, хватали столько раз, что я

"И таким-то манером, когда я был еще мальчишкою-оборванцем, на которого жалость было взглянуть, - то-есть не то, чтоб я тогда смотрел на себя в зеркало, я и в домах-то таких не бывал, где висят зеркала по стенам, - таким-то манером, говорю, заслужил я себе имя ожесточенного. "Это малый ожесточенный," говорят, бывало, тюремным посетителям, показывая на меня. "Этот мальчик из тюрьмы не выходит." Вот они глядят на меня; а я на них гляжу, а иные из них еще щупают мою голову, - лучше бы они пощупали мое брюхо, - а другие, бывало, дадут мне душеспасительные книжки, которых я не умел читать, или делают мне увещания, которых я не понимал. И все толкуют мне про чорта. Да кой чорт было мне делать? Чем-нибудь набить себе брюхо я должен же был, не так ли? - Я однакоже начинаю забываться, и толковать помужицки. Я знаю как вести тебя. Не бойтесь, милый малый я Пипов товарищ и друг, мужиком себя не покажу.

Вот я себе бродяжничал, просил милостыню, воровал, работал, когда мог, хотя не так часто, как вы может-быть думаете, - спросите себя сами, охотно ли бы вы дали мне работу - был я и браконьером, и поденьщиком, и извощиком, и косцем, и разнощиком, испробовал все занятия, которые не кормят, а только вводят в беду, и наконец вошел в лета. Солдат-дезертер, прятавшийся в кабачке - отдых для странника - под грудою картофеля, выучил меня читать; а великан, которого показывали за деньги, научил меня писать. Тут меня уже не так часто запирали как прежде, а все-таки и тут иногда запирали.

"Лет двадцать тому назад сошелся я на эпсомских скачках с одним человеком, которого череп я бы вот так и разбил в дребезги этою кочергою, как раковую скорлупу, попадись он мне теперь под руку. Настоящее его имя было Комписсон. Это был именно тот самый человек, милый малый, которого, вы видели, я валял тогда в канаве, о чем вы совершенно справедливо разказали вашему товарищу вчера вечером, когда я ушел.

"Этот Комписсон выдавал себя за джентльмена; он был в благородном пансионе, и там выучили его разным наукам. Говорил он гладко и ловко; он перенял все барския замашки. Собою он был красив. Я встретил его вечером, накануне главной скачки на пустыре, в палатке, которая хорошо была мне известна. Когда я вошел в нее, он сидел со многими за столом, и трактирщик, который знал меня и был большой охотник до лошадей, вызвал его я сказал ему: - я полагаю этот человек придется по вас, - разумея меня.

"Комписсон посмотрел на меня пристально; я поглядел на него. У него были часы с цепочкою, перстень, бу лавка; он был одет щеголем.

" - Судя по виду, счастье вам не улыбается, сказал мне Комписсон.

" - Да, сэр, счастье никогда не было моею долею. (Меня только что выпустили из Кингстонской тюрьмы, куда меня засадили за бродяжничество. Вина могла бы быть и хуже; но на этот раз виною было бродяжничество.)

" - Счастье изменчиво, сказал Комписсон, - может быть и ваше счастие переменится.

"Я сказал, что надеюсь, перемены к худу не будет.

" - Что вы умеете делать? сказал Комписсон.

" - Есть и пить, отвечал я, - если найдете материял.

"Комписсон захохотал, поглядел на меня пристально, дал мне пять шиллингов и назначил придти в следующий вечер, в то же самое место.

"На следующий вечер, я пришел к Комписсону, в то же место, и Комписсон взял меня к себе в помощники и товарищи. А какой это был промысел Комписсона, в котором я сделался товарищем? Комписсонов промысел был всякого рода мошенничество, подделка фальшивых банкнот, фальшивых векселей, выпуск краденых билетов, и тому подобное. Промысел Комписсона был разставлять всякого рода западни, какие только приходили ему в голову, да самому в них не попадаться, а себе собирать всякую выгоду, сваливая все на чужия плечи. Чувства у него было столько же, сколько в железном напилке; он был холоден как смерть, а умен как чорт, о котором мне так много натолковали в тюрьмах.

"С Комписсоном был заодно другой барин, звали его Артур; во такова была его фамилия, а не христианское имя. Страдал он чахоткой; а худ был он как тень. Несколько лет перед этим он был замешан с Комписсоном в одном дурном деле, которое касалось какой-то богатой барыни и из которого они успели выудить себе добрый магарыч; но Комписсон был картежник, держал большие паря; он прожил бы и царские доходы. Итак Артур был при смерти и умирал нищим, преследуемый ужасом; жена Комписсона (как же Комписсон бивал ее!) жалела о нем как могла. Комписсон же никогда ни о ком и ни о чем не жалел.

"Пожалуй, я мог бы поостеречься, глядя на Артура; но я себе этого не брал в урок; и не скажу, чтоб я был очень разборчив; оправдания теперь ни к чему не послужат, мой милый малый и Пипов товарищ. Итак я начал работать с Комписсоном, и был я жалким орудием в его руках. Артур жил на чердаке, в доме Комписсона (не далеко от Брантфорда), и Комписсон аккуратно записывал на него за стол и за квартиру, чтобы тот заработал ему когда поправится. Но Артур скоро подвел счеты. Во второй или третий раз, как я его увидал, он вдруг врывается поздно вечером в гостиную Комписсона, в одном фланелевом халате, с растрепанными волосами, весь в поту и кричит жене Комписсона: "Сади {Уменьшительное Сарра.}, она теперь у меня на верху, и я не могу от нея отделаться. Она вся в белом, белые цветы у нея в волосах; она в страшном изступлений; в руке у нея саван, и она грозит, что непременно наденет его на меня в пять часов утра.

"Вот Комписсон ему говорит: - Глупый вы человек, да разве вы не знаете, что она жива? Как же попасть ей на верх, не проходя в дверь, или в окно, или по лестнице?

" - Ужь я не знаю, как она туда попала, говорит Артур, а сам так и дрожит от ужаса, но она стоит в углу в ногах моей кровати, в изступлении. И там, где сердце, - ты ведь разорвал его, - на самом том месте, капли крови.

"Комписсон на словах был храбр, но на деле всегда был страшным трусом. - Подите на верх, вместе с этим больным плаксой, говорит он своей жене, - помогите ей, Магичь. Но сам он не подходил близко.

"Мы с женою Комписсона опять уложили его в постель; он страшно бредил. - Посмотрите на нее, кричал он. - Она так и махает на меня саваном! Или вы не видите её? Посмотрите ей в глаза! Ведь это просто ужас видеть, в каком она изступлении! Она его набросит на меня, и тогда все кончено. Возьмите его у ней, возьмите его прочь! - И тут он ухватится за нас и начнет болтать с нею и отвечает за нее, так что уже мне чудилось, будто и я ее вижу.

"Жена Комписсона уже привыкла к нему, и дала ему водки, чтобы прогнать его страх; он мало-по-малу и успокоился. - О, она ушла теперь! Приходил за нею сторож? говорит он. - Да, отвечает жена Комписсона. - Сказали вы ему, чтоб он запер ее на ключ, да заложил дверь засовами? Да, и чтоб он взял у нее эту отвратительную тряпку! Да, да! Добрые вы люди, говорит, - не оставляйте только меня, сделайте одну эту милость; благодарю вас!

"Он успокоился; но через несколько минут опять вскочил с страшным ревом. - Она опять здесь; и опять саван у нея в руке. Она развертывает его. Она выходит из за-угла, она подходит к постеле. Поддержите меня. Не дайте ей дотронуться до меня саваном. А! промахнулась на этот раз. Не давайте ей набросить его мне на плечи. Не позволяйте ей приподымать меня, она вот так и наденет на меня саван. Ой! она приподымает меня. Держите меня крепче! - Тут он вытянулся и умер.

"Комписсон был доволен тем, он развязался с ним. Мы с ним скоро занялись делом, и начал он с того, что привел меня к присяге над моею книжкой (хитрый пес он был), над этой самой черной книжечкой, над которою, милый малый, присягнул ваш товарищ.

"Я уже не стану разказывать, какие штуки Комписсон задумывал, а я исполнял - этого и в неделю не перескажешь; я вам скажу только, милый малый, этот человек опутал меня такими сетями, что я просто сделался его рабом. Я был всегда у него в долгу, всегда под ноготком, всегда работал и всегда попадал в беду. Он был моложе меня, но хитрее; он еще был ученый, и куда мне было с ним сладить! Моя барыня, - ах, тяжела была подчас жизнь её! - постойте однакоже! про нее я еще не...

Он посмотрел вокруг себя в замешательстве, как будто он потерял место в книге своих воспоминаний, отвернул лицо к огню, развел руки пошире, приподнял их и потом положил на колени на прежнее место.

"Нет нужды и говорить про это, сказал он, посмотрев еще раз кругом. Коротко сказать, время, которое я провел с Комписсоном, было для меня самое тяжелое в моей жизни. Говорил ли я вам, что меня судили одного, хотя мы вместе с ним работали?"

Я отвечал: нет.

"Ну, сказал он, - так меня судили и осудили. Да брали меня по подозрен!" раза два или три в продолжение четырех или пяти лет, но улики не было. Наконец нас с Комписсоном предали обоих суду за уголовное преступление, за выпуск краденых банкнот; были еще и другия обвинения. Комписсон говорит мне: "нам лучше защищаться порознь." Я был в таком нищенском положении, что продал все мое платье какое у меня было, чтобы заручить себе Джагерса.

"Когда привели нас в суд, я сейчас же понял, каким барином смотрел Комписсон с своими кудрявыми волосами, в черном фраке и с белым батистовым платочком, и что за простая был я тварь. Когда открылось следствие и прочитано было обвинение, я заметил, как тяжело оно ложилось на меня, а он был совершенно в стороне. При допросе свидетелей оказывалось, что я всегда был впереди; каждый мог присягнуть, что это был я; мне всегда и деньги выплачивали, я все обделывал, я получал все барыши. Но как стали защищать дело, я тогда еще яснее понял всю штуку. Вот адвокат Комписсона говорит: - Милорд и джентльмены, здесь перед вами стоят два человека, между которыми вы можете заметить вашими глазами страшную разницу; один - молодой, благовоспитанный; воспитание во всем видно; другой старый, не воспитанный, так и виден неуч; младшого никогда почти не замечали в подобных делах, только подозрение есть; а старший вечно был замешан в таких штуках, и был уже уличаем в вине. Если в этом деле есть только один виновный, то можете ли вы сомневаться в том, который это будет из двух, а если виноватых двое, то чья вина гнуснее?" И все в таком-то роде. Когда же дошло дело до наших репутаций, то оказалось, что Камписсон был в пансионе и товарищи его были на таких-то и таких-то местах, и свидетели видали его в таких-то клубах и обществах, и ничего ему не было в укор. А меня-то столько раз и судили, и был известен я во всех тюрьмах и смирительных домах. И когда пришлось нам говорить, Комписсон говорил, прикрывая лицо свое белым платком, и вставляя стихи в свою речь, а я и мог только сказать: "джентльмены, ведь этот человек возле меня прередкостный мошенник!" Ну, и постановили приговор. Комписсона предлагали помиловать, ради его доброй славы и худого товарищества и полного уличения меня; а про меня только было одно слово, он-де во всем виноват. И когда я сказал Комписсону: "вот выберемся из этого суда, я-те рожу растворожу." - Комписсон-то и просит судью: "защитите меня;" промежь нас и поставили двух сторожей. Ну, и приговорили нас; ему назначили семь, а мне четырнадцать лет ссылки. А судья так и жалеет о нем, потому что из него мог бы де выдти хороший человек; а во мне судья видит старого, закоренелого преступника, которому не миновать виселицы."

Он до того разгорячился, что принужден был вынуть платок и вытереть испарину с лица, головы, шеи и рук, прежде нежели мог продолжать.

"Так я сказал Камписсону, что я растворожу ему рожу; и я поклялся в этом перед Богом. Мы были на одном плашкоте; но я долго не мог добраться до него, как ни старался. Наконец я зашел сзади и хватил его в щеку, чтоб он повернулся и я скрывался там между могилами, завидуя тем, кто лежал в них, и там я увидал в первый раз моего милого мальца!"

Он посмотрел на меня с видом любви, который еще увеличил мое отвращение к нему, хотя я все-таки чувствовал к мему большое сострадание.

"Мой мальчик передал мне, что Комписсон укрывался также в болотах. Клянусь душою, я почти уверен, он бежал от страха, чтоб отделаться от меня и не зная, что я также был на берегу. Я нашел его и расквасил ему рыло. И теперь, сказал я, чтоб окончательно тебе насолить, - о себе я не думал, - я потащу тебя назад. И я бы потащил его за волосы вплавь, еслибы до того дошло, и представил бы его на плашкот, без помощи солдат.

"Разумеется, он и тут успел счастливо отделаться - он пользовался доброю славою. Он бежал от страха, боясь, что я покушаюсь на жизнь его, и наказали его легко. Меня же заковали в железа, судили снова и сослали в ссылку на всю жизнь. Я не остался однакоже там на всю жизнь, милый малый и товарищ Пипа, я с вами теперь."

-- Кто умер, милый малый?

-- Комписсон?

Герберт что-то писал карандашом на обертке книги Тихо пододвинул он ко мне эту книгу, когда Провис стоял куря, устремив глаза на огонь, и я прочел на ней.

"Имя молодого Гевишама было Артур. Комписсон именно тот человек, который притворялся влюбленным в мисс Гевишам."

Я закрыл книгу, слегка кивнул Герберту и положил книгу в сторону; но ни один из нас не сказал ни слова, и мы оба смотрели на Провиса, как он стоил у огня и курил.