Большие ожидания.
Глава XLVI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие ожидания. Глава XLVI. (старая орфография)

XLVI.

Восемь часов дробило, когда я вступил в атмосферу, проникнутую запахом деревянных осколков, стружек и опилок на береговых заведениях судостроителей и фабрикантов мачт и весел. Весь берег Темзы ниже мостов был для меня совершенно неведомою страной и, спустившись по берегу реки, я увидел, что место, которое я искал, было не там, где я предполагал, и что его очень не легко было найдти. Это место называлось Берном Мельничного Пруда, Чинковым бассейном; и единственным указанием к нему служил старый Зелено-медный канатный завод.

Я не стану описывать, как я блуждал между завязнувшими судами, починявшимися в сухих доках, старыми кораблями, которые разбивалось на части, по грязи, илу и тине, оставленной последним приливом, посреди диких судостроителей и целых гор пустых боченков и лесу, - на сколько канатных заводов я попадал, которые все оказывались не старым Зелено-медным заводом. Несколько раз то не доходя, то минуя место моего назначения, я вдруг неожиданно повернул за угол и очутился на Берегу Мельничного Пруда. Если принять в уважение все обстоятельства, это было место свежее, и ветер с реки свободно продувал в него; здесь были два или три дерева, остатки развалившейся мельницы и старый зелено-медный канатный завод, который я мог различить при лунном свете, между рядом деревянных пялец, вставленных в пашню, напоминавших своим видом ветхия конные грабли, потерявшия большую часть своих зубьев от дряхлости.

Выбрав наудачу один из куриозных домиков, на Мельничном Пруду, домик с деревянным палисадником, в три этажа и с круглым окошком, я взглянул на дощечку на двери и прочел имя мистрисс Вымпл. Ее-то мне и было нужно; я постучался, и ко мне вышла пожилая женщина очень приятной наружности. Ее сейчас же сменил Герберт, который молча ввел меня в гостиную и затворил дверь. Как-то странно было мне видеть его знакомое лицо в этом незнакомом мне месте и незнакомой комнате, где он расположился совершенно как дома, и я чувствовал, что смотрел на него точно так же дико, как на угловой буфет с стеклом и фарфором, на раковины, лежавшия на камине, и раскрашенные картины по стенам, изображавшия смерть капитана Кука, спуск корабля, его величество короля Георга Третьяго в парадном парике, лосинных штанах и ботфортах, прогуливающагося по террасе в Виндзоре.

-- Все благополучно, Гендель, сказал Герберт: - он совершенно доволен, хотя с нетерпением желает видеть вас. Моя милая девочка с отцом, и если вы подождете пока она сойдет вниз, я вас представлю ей, и потом мы отправимся на верх... Это её отец!

Я услышал на верху страшное ворчанье, и вероятно показал выражением моего лица, что услышал.

-- Боюсь, он горький старый забулдыга, сказал Герберт, улыбаясь; - но я никогда не видал, его. Чувствуете запах рома? Он всегда за ним.

-- За ромом? спросил я.

-- Да, отвечал Герберт, - и вы можете себе представить как это облегчает его подагру. Он держит также всю провизию на верху, в своей комнате, и сам выдает ее. Он держит ее на полке над своею головой, и сам отвешивает. Я думаю, его комната похожа на мелочную лавочку.

Пока он говорил, ворчанье превратилось в продолжительный рев, и потом замерло.

-- Чего же и можно ожидать, сказал Герберт, как бы в объяснение, - если он непременно хочет сам резать сыр? Нельзя требовать, чтобы человек, с подагрою в руке и во всем теле, прорезал двойной глостерский сыр, не повредив себе.

Повидимому он себе очень повредил, потому что он вторично испустил страшный рев.

-- Для мистрисс Вымпл просто клад такой жилец как Провис, сказал Герберт, - потому что, конечно, никто другой не выдержит такого шума. А ведь любопытное это место, Гендель, не правда ли?

Действительно это было очень любопытное место, и чисто и опрятно на диво.

-- Мистрисс Вымпл, сказал Герберт, когда я ежу это передал, - удивительнейшая в мире хозяйка, и, право, я не знаю, чтобы Клара делала без её истинно-материнской помощи. У Клары нет матери, да и никаких родственников, кроме этого старого Понуры Угрюма?

-- Как, Герберт?

-- Это, сказал Герберт, - я его так прозвал. Его зовут мистер Барле. Но что за блаженство для сына моего отца и матери любить девушку, у которой нет родных, и которая никогда не станет мучить ни себя, ли других, своими родственниками!

Герберт говорил мне прежде, и напомнил мне теперь, что он узнал в первый раз мисс Клару Барле, когда она оканчивала свое воспитание в пансионе в Гамерсмите; и когда ее взяли домой ухаживать за её отцом, она открылась в своей любви мистрисс Вымпл, которая с тех пор поддерживала и направляла эту склонность с одинаковым добродушием и скрытностию. Доверить старому Барле какое-нибудь нежное чувство было невозможно, потому что ему был решительно недоступен никакой предмет психологичнее подагры, рому и провиантских запасов корабельного коммиссара.

Пока мы разговаривали таким образом потихоньку, а балки в потолке дрожали от постоянного рева старого Барле, дверь комнаты вдруг отворилась, и в нее вошла хорошенькая, темноокая девушка лет двадцати, с корзинкою в руках. Герберт нежно освободил ее от этой корзинки, и представил мне ее, как свою Клару. Действительно, это была обворожительная девушка, и ее можно было принять за пленную фею, которую свирепый огр, старый Барле, заставил себе прислуживать.

-- Посмотрите сюда, сказал Герберт, показывая мне корзинку, с сострадательною и нежною улыбкой, после короткого разговора: - вот ужин Клары, который отпускается ей каждый вечер. Это её порция хлеба, это её ломтик сыру, а это её ром, который я всегда выпиваю. А это завтрак мистера Барле на следующее утро. Две бараньи котлеты, три картофелины, немножко сухого гороху, две унции масла, щепотка соли, и вся эта пропасть черного перца. Это варится вместе я подается ему горячее. Здоровое кушанье, я полагаю, для подагрика!

так необходимо чье-нибудь покровительство у этого Мельничного пруда, возле Чинкова бассейна и старого Зелено-медного канатного завода, с старым Барле, постоянно ворчащим над потолком, что я не разстроил бы её свадьбы с Гербертом ни за какие деньги, находящияся в портееле, которого я еще ни разу не открывал!

Я еще смотрел на нее с удовольствием и удивлением, как вдруг ворчанье разразилось опять ревом, и сверху послышался страшный стук, словно великан с деревянною ногой пытался пробить ею потолок и напасть на нас. Клара сказала Герберту: "Папа зовет меня, мой милый!" и убежала.

-- Вот вам безсовестная старая акула! сказал Герберт. - Чего, вы полагаете, еще ему нужно, Гендель?

-- Не знаю, сказал я. - Выпить чего-нибудь?

-- Именно так! закричал Герберт, как будто я сделал необыкновенное открытие. - Он держит у себя на столе в маленькой кадочке грог, совсем приготовленный. Погодите минуту, вы услышите, как Клара приподымет его с постели, чтоб ему было легче напиться.. Ну, началась история! - Тут послышался снова рев, закончившийся продолжительною руладой. - Теперь, сказал Герберт, когда наступило молчание, - он пьет... Теперь, продолжал Герберт, когда снова через потолок послышалось ворчание, - он опять повалился на спину!

Клара вскоре вернулась, и Герберт повел меня на верх, к моему благодетелю. Проходя мимо двери мистера Барле, мы услышали хриплое ворчание, разносившее, словно ветер, то подымаясь, то стихая, следующия слова:

-- Ой, ой! Лопни ваши глаза, вот вам старый Бил Барле, лопни ваши глаза, вот вам старый Бил Барле лежит в растяжку, чорт побери! лежит в растяжку, как старая дохлая камбала! вот вам старый Бил Барле, лопни ваши глаза. Ой, ой! Будьте вы все прокляты!

Герберт объявил мне, что невидимый Барле утешал себя подобною молитвой целый день и ночь, не отводя в то же самое время глаза от зрительной трубы, которая была утверждена у него на постеле, для большого удобства.

Я нашел Провиса в двух маленьких комнатках в самом верхнем этаже, очень чистых и опрятных, где старого Барле было слышно гораздо менее нежели внизу, и где он очень спокойно расположился. Он не обнаруживал особенной тревоги, и повидимому, не чувствовал большого опасения; но мне показалось, он был гораздо помягче; я не могу сказать или припомнить, в чем именно, и как поразило это меня, но верно то, что он стал гораздо помягче.

Спокойно проведенный день дал мне возможность подумать, и я вполне решился не говорить ему ничего про Комписсона. Почем было знать, ненависть к этому человеку побудила бы его отыскать его и броситься на свою собственную погибель. Поэтому, когда мы все сели к огню, я спросил у него, полагается ли он на благоразумие Вемика и сведения полученные им?

-- А, милый малый! отвечал он: - Джагерсовские люди свое дело знают.

-- Так я говорил с Вемиком, сказал я, - и пришел передать вам какие дал он мне предостережения и советы. - Я разказал ему все подробно, опустив только одно обстоятельство, о котором я упомянул выше, и сказал ему, как Вемик слышал в Ньюгетской тюрьме (от сторожей или заключенников, я того сам не знал), что его подозревали и что моя квартира была под надзором, как Вемик советовал ему укрыться на время, а мне держаться подалее от него, и также что Вемик говорил насчет его отъезда за границу. Я прибавил, что, конечно, когда придет время, я поеду вместе с ним, или отправлюсь вслед за ним, как будет безопаснее, по мнению Вемика. Я не касался того, что за тем должно последовать; и, право, я сам не вполне сознавал это в ту минуту, когда он так умягчился и находился в такой опасности ради меня. Относительно же перемены моего настоящого образа жизни и увеличения расходов, я представил ему, не было ли это смешно и безразсудно, при наших затруднительных обстоятельствах.

Он этого не мог отрицать и вообще был очень благоразумен. Он говорил, что его возвращение в Англию было дело рискованное; он это очень хорошо знал. Он ничего не сделает такого, чтоб из этого вышло отчаянное дело, и ори такой хорошей помощи, он нисколько не страшился за свою безопасность.

Герберт, все это время смотревший на огонь в раздумье, сказал, что совет Вемика привел ему на ум одну мысль, которую не мешало бы привести в исполнение. - Мы оба с Генделем, говорил он, хорошие гребцы и могли бы сами свезти вас вниз по реке, когда придет время. Лодки и лодочников в таком случае не нужно будет нанимать для этой цели; а это устранит всякое подозрение. Да и не обращая внимания на время года, как вы думаете, не лучше ли было бы нам теперь же обзавестить лодкою и держать ее у Темпльского спуска на реку, и постоянно кататься на ней вверх и вниз по реке? Вы сделаете эту привычку, и тогда никто на нее не обратит внимания. Сделаете штуку двадцать или пятьдесят раз, и ничего не будет удивительного, если вы и повторите то же в двадцать или пятьдесять-первый раз.

Мне понравилась эта мысль, и Провис пришел от нея в восхищение. Мы согласились привести ее в исполнение, и Провис не должен был признавать нас, когда мы станем проезжать мимо Мельничного пруда. Но мы условились также, чтоб он опускал штору всякий раз, как увидит нас, в знак, что все обстоит благополучно.

Наше совещание кончилось, все было устроено, и я встал чтобы идти, заметив Герберту, что нам лучше не возвращаться домой вместе, и что я отправлюсь получасом прежде его.

-- Неприятно мне оставлять вас здесь, сказал я Провису, - хотя я нисколько не сомневаюсь, что вы здесь безопаснее нежели возле меня. Прощайте!

-- Милый малый! ответил он, сжимая мне руки. - Я незнаю когда мы встретимся опять, и не нравится мне это прощайте. Скажите лучше добрая ночь!

Мы разсудили за лучшее, чтоб он остался в своих комнатах, и оставили его на площадке у его дверей, откуда он светил нам вниз. Оглянувшись назад на него, я подумал о первом вечере, по его прибытии, когда положения наши были совершенно другия, и когда я так далеко был от мысли, что буду когда-нибудь чувствовать такия тягость и горе, разставаясь с ним, какие я чувствовал теперь.

он имя Провиса. Он ответил, что, разумеется, нет, и что нового жильца зовут мистер Кампбл. Он мне объяснил также, что здесь полагали, будто Кампбл был его гостем и он принимал в нем особенное участие. Потому, когда мы вошли в гостиную, где мистрисс Вымпл и Клара сидели за работой, я ни слова не сказал, какое участие принимал я в Кампбле, не думал об этом про себя.

Простившись с хорошенькою темноокою девушкой и доброю женщиной, которая не так устарела, чтобы не сочувствовать истинной любви, я стал смотреть на старый Зеленомедный канатный завод совершенно другими глазами. Положим, что старый Барле был отар, как первозданные холмы, и ругался, как батальйон солдат; но в Чинковом бассейне было достаточно надежды и юности, чтобы переполнить его через край. И потом я вспомнил об Эстелле, о нашем разставании с нею, и пошел домой очень грустный.

В Темпле было все спокойно. Окна комнат, которые недавно занимал Провис, были темны, и на дворе никто мне не "встретился. Я прошел два или три раза мимо фонтана, прежде нежели поднялся по лестнице в мою квартиру; но я был совершенно один. Герберт вернувшись домой, подошел к моей постеле, - я прямо лег в постель, усталый и разстроенный, - и сказал мне, что все обстоит благополучно. Открыв окно, он посмотрел на двор, освещенный полным месяцем, и сказал мне, что там было пусто, как на паперти любого собора в эту пору.

как будто для упражнения, то один, то вместе с Гербертом. Я выезжал в ней и в холод, и в дождь, и в слякоть, и вскоре никто уже не обращал на меня внимания. Сначала я не выходил за Блак-Фрайерский мост; но когда изменились часы прилива и отлива, я пускался к Лондонскому мосту. Тогда еще стоял старый Лондонский мост; здесь бывали гонки при известной высоте прилива, которые были довольно опасны. Но я хорошо умел пролететь под мостом, увидев однажды как это делалось, и пускался уже между кораблями до самого Эрита. В первый раз проезжая мимо Мельничного Пруда, мы гребли вместе с Гербертом, и оба заметили, как спустилась условная штора на заветном окне. Герберт бывал там никак не реже трех раз в неделю и никогда не приносил мне тревожных вестей. Но все-таки я знал, что была опасность, и меня преследовала мысль, что за мною надзирают. Заразившись этим чувством, никак от него не избавишься, и счету нет скольких людей подозревал я, что они смотрели за мною.

Короче, я всегда страшился за безразсудного человека, который должен был скрываться. Герберт говаривал мне иногда, что ему приятно было стоять в темные вечера у наших окон, когда прилив упадал, и думать, что каждая струйка прилива неслась к Кларе. Но мне с ужасом приходило на мысль, что струи его неслись к Магичу, и каждая черная точка на его поверхности представлялась мне его преследователем, который быстро стремился тайком, чтобы схватить его.