Большие ожидания.
Глава XLVII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие ожидания. Глава XLVII. (старая орфография)

ГЛАВА XLVII.

Прошло несколько недель без всякой перемены. Мы ожидали Вемика; но он не показывался. Еслиб я не знал его вне Литль-Бритена, и еслиб я не был принят дружески в его замке, то я мог бы подозревать его; но он был мне слишком известен, и я не мог сомневаться в нем.

Мои житейския дела принимали все более и более мрачный вид, и кредиторы приставали ко мне за деньгами. Я сам даже стал знать нужду в деньгах (я разумею деньги карманные), и пополнял этот недостаток обращая в наличность разные драгоценности, без которых я мог легко обойдтись. Но я твердо решился, что брать деньги от моего покровителя, при настоящем положении моих мыслей и моих неверных планах, было бы просто обманом. Потому я отправил ему через Герберта его портфель, которого я не открывал, чтоб он сам держал его при себе, и я чувствовал особенное удовольствие, не знаю только было ли оно истинное или поддельное, что уже я не пользовался его великодушием с того самого времени, как он мне открылся.

Время уходило, и я постепенно пришел к тягостному сознанию, что Эстелла вышла замуж. Боясь встретить подтверждение тому, хотя я был в том совершенно уверен, я не заглядывал в газеты и просил Герберта (которому я передал все обстоятельства нашего последняго свидания), чтоб он никогда не говорил мне о ней. Зачем я дорожил этим несчастным обрывком, оставшимся от блистательного покрова надежды, который был теперь разорван и разнесен ветром, сам я не знаю! Зачем вы сами читатели впадали в подобную же несообразность в прошедшем году, в прошедшем месяце, на прошедшей неделе?

Я вел теперь несчастную жизнь; и одна главная забота, подымавшаяся над другими заботами, как высочайшая гора среди горной цепи, ни на минуту не выходила у меня из головы. Новых причин к опасению не было; но я часто вскакивал с постели, объятый свежим страхом, что ею открыли; с ужасом прислушивался я к шагам Герберта, когда он возвращался по вечерам, не ускоряли ли их худые вести. Но дела шли обычным порядком. Осужденный на бездействие, в состоянии вечного безпокойства и вечного ожидания, я катался в моей лодке, и ждал, ждал, ждал, как только мог.

Случалось, что по причине изменений прилива и отлива я не мог возвращаться через арки Лондонского моста; тогда я оставлял мою лодку у верфи, подле таможни, и потом ее приводили к Темпльскому спуску. Я бывал рад этим случаям, потому что они более знакомили тамошний народ со мной и моею лодкой. Эти случаи привели две встречи, которые я теперь и разкажу.

Раз, в конце февраля, в сумерки, я вышел на берег у верфи. В этот день, я доехал до Гринича с отливом, и потом возвратился с приливом. День был ясный; но с закатом солнца стало туманно, и мне приходилось очень осторожно пробираться между судами. Спускаясь по реке, на возвратном пути, я видел сигнал в его окошке; все обстояло благополучно.

Вечер был сырой, я прозяб и вздумал сейчас же подкрепить себя обедом. Так как мне предстояли долгие часы утомительного одиночества по возвращении в Темпль, то я решился отправиться потом в театр. Театр, на котором мистер Вопсль стяжал себе сомнительный успех, был по соседству, и я положил идти в этот театр. Я знал, что мистеру Вопслю не удалось возстановить драмы, но что напротив он падал вместе с ней. Зловещия афиши передавали, что он появился в роли верного негра, в соединении с благорожденною девицей и обезьяной. Герберт видел его в роли лихого Татарина, падкого на шутки, с красным как кирпич лицом, и в отчаянной шапке с бубенчиками.

Я обедал в одной из таверн, которые мы с Гербертом называли географическими, - где на каждом полуаршине скатерти, можно было видеть карты целого света с пивными и соусными очертаниями - и проводил остававшееся время, дремля над крошками, пяля глаза на газ и греясь посреди горячого пара обедов. Наконец, я отряхнулся и пошел в театр.

Здесь я увидел добродетельного ботсмана, состоящого на службе его величества, человека отличного во всех отношениях, - я желал бы только, чтоб его панталоны были сшиты по мерке, - который нахлобучивал маленьким людям шляпы на глаза, хотя он был очень великодушен и храбр, и требовал, чтобы никто не платил податей, хотя он был удивительный патриот. В кармане у него был мешок с деньгами, оттопырившийся словно пудинг, и с таким богатством он женился на молодой девушке, завернутой в простыню, при всеобщем торжестве. Целое народонаселение Портсмута, состоявшее из девяти человек, вероятно по последней ревизии, выкатило на берег, потирая себе руки и пожимая руки всем и каждому, и запело: наполняйте, наполняйте! Один смуглый поломойка, который однакоже не хотел наполнить и вообще отказывался сделать, что ему предлагали, и которого сердце, как утверждал открыто ботсман, было чернее его лица, предложил двум другим поломойкам ввести весь человеческий род в затруднение, и это было так успешно исполнено, - фамилия поломоек имела значительное политическое влияние, - что полвечера потребовалось на то, чтобы потом уладить дела человеческого рода: и то только при помощи честного овощного торговца в белой шляпе, черных штиблетах и с красным носом, который прячется с рашпером в часы, подслушивает и потом выходит и валяет этим рашпером каждого, кого не поражало то, что он подслушал. Затем появился мистер Вопсль, о котором до сих пор никто не слыхал, в звезде и подвязке, нарочно присланный от адмиралтейства, и объявляет, что всех поломоек должно посадить сейчас же в тюрьму и что он принес ботсману английский флаг, как слабую награду за его государственные заслуги. Ботсман, сначала растроганный, почтительно отирает слезы этим флагом, потом развеселясь, величает мистера Вопсля: ваше почтенство, и просит его позволения прикоснуться к его плавнику. Мистер Вопсль с великодушным достоинством подает ему свой плавник и сейчас же отправляется в грязный угол, между тем как все начинают танцовать джигу; и он,озирая публику из этого угла недовольным глазом, заметил меня.

Вторая пиеса была новая комическая рождественская пантомима; и, к величайшей моей горести, я открыл, в первой же сцене, мистера Вопсля, в красном шерстяном трико, с огромною рожей, которая сияла фосфором и была окружена красною шерстяною бахромой вместо волос. Он был занят выделкой перунов в руднике и обнаруживал большую трусость, когда его хозяин-великан, с очень осиплым голосом, вернулся домой обедать. Но вскоре он представился при более выгодных обстоятельствах: гению юной любви понадобилась помощь против безчеловечного родителя, невежи-фермера, который противился выбору своей дочери и нарочно упал из окошка первого этажа на предмет её выбора, скрывавшийся в мешке с мукой, - и гений гневно вызвал волшебника; он явился из-под земли от антиподов, едва держась на ногах, вероятно от усталости после долгого путешествия, - и это оказалось был мистер Вопсль в высокой шляпе, с некромантическим сочинением в одном томе под мышкой. Вся роля этого волшебника на земле заключалась в том только, что перед ним декламировали, пели, танцовали, пускали разноцветные огни, потому что у него было вдоволь свободного времени, и я заметил с большим удивлением, что он все время пялил глаза в мою сторону, как бы теряясь в совершенном недоумении.

Что-то особенное было в этих взглядах мистера Вопсля. Он как будто хотел что-то припомнить; для меня это было совершенною загадкой, и я еще раздумывал об этом долго после того как он поднялся в облака в огромном часовом футляре. Я еще думал об этом, когда я уходил, час спустя, из театра и натолкнулся на мистера Вопсля в дверях, где он ожидал меня.

-- Как вы поживаете? сказал я, пожимая ему руку, когда мы оба повернули вместе на улицу. - Я заметил, что вы видели меня.

-- Видел вас, мистер Пип? ответил он. - Да конечно я вас видел. Но кто был там еще кроме вас?

-- Кто же был еще?

-- Это наиудивительнейшая вещь, сказал мистер Вопсль бросая опять прежний блуждающий взгляд, - я готов побожиться, что это был он.

Я встревожился и просил мистера Вопсля объясниться.

Я невольно оглянулся вокруг, потому что его таинственные слова обдали меня холодом.

-- О! его и след простыл, сказал мистер Вопсль. - Он вышел прежде нежели я сошел со сцены. Я видел, как он ушел.

Имея достаточные причины быть подозрительным, я даже подозревал и этого несчастного лицедея. Я видел тут намерение вытянуть от меня исподоволь признание. Поэтому я посмотрел на него только, идя с ним рядом, но ничего не сказал,

-- Мне пришла в голову дикая фантазия, мистер Пип, - что он был вместе с вами, пока я не увидал, что вы совершенно не ведали о его присутствии; а он сидел позади вас, как привидение.

Прежний холод снова охватил меня; но я решился еще ничего говорить. Мне казалось будто его намерение было заставить меня отнести эти слова к Провису. Конечно, я был уверен вполне, что Провиса там не было.

-- Я полагаю, вы дивитесь на меня, мистер Пип; да, я это вижу. Но это так странно. Вы едва ли поверите тому, что я вам разкажу.

-- Право! сказал я.

-- Да, да, мистер Пип, помните вы в прежния времена одно Рождество, когда вы еще были ребенком, и я обедал у Гарджери, и пришли солдаты починить пару колодок?

-- Очень хорошо помню.

-- Помните, как искали тогда двух каторжников, и мы отправились с солдатами, Гарджери еще посадил вас себе на спину, я шел впереди, и вы за мною едва поспевали?

-- Все это я очень хорошо помню. (Лучше чем он себе думал, за исключением последняго обстоятельства.)

-- И помните, как мы наткнулись на обоих каторжников в канаве; между ними была страшная драка, один из них был весь избит?

-- Я все это вижу перед собою.

-- Солдаты, помните, зажгли факелы и поставили их в середину, и мы пошли посмотреть чем это все кончится, по темному болоту. Свет факелов освещал их лица. Я особенно останавливаюсь на этом обстоятельстве, что свет факелов освещал их лица, между тем как вокруг нас был совершенный мрак.

-- Да, сказал я, - я помню все это.

-- Ну так мистер Пип, один из этих каторжников сидел сегодня вечером позади вас. Я видел его из-за вашего плеча.

"Не плошать!" я подумал. Я спросил его: - Которого же из двух, вы полагаете, видели?

-- Это очень любопытно, сказал я с возможным притворством, как будто это было для меня все равно. - Право, очень любопытно.

Я спросил мистера Вопсля, когда вошел в театр этот человек? Он не мог мне этого сказать; он смотрел на меня, и из-за моего плеча увидел этого человека. Он узнал его не сейчас, как только увидал; но с первого же раза, безотчетно, связал его со мною в воспоминании стародавняго времени. - Как он был одет? - Прилично; но в его одежде ничего не было особенного; он, кажется, был в черном. - Не было ли его лицо изуродовано? Нет, кажется, не было. Я также был в этом уверен; потому что хотя я и не обращал особенного внимания на людей, сидевших позади меня, но я думал, что изуродованное лицо бросилось бы мне в глаза.

Когда мистер Вопсль сообщил мне все, что он мог припомнить и что я мог вытянуть из него, я поподчивал его приличным угощением после вечерних трудов, и мы разстались. Было около часа ночи, когда я добрался до Темпля; ворота были заперты. Проходя в них и подымаясь к себе по лестнице, я никого не заметил возле себя.

слишком ли часто хожу к нему в замок, что я могу навлечь на него подозрение, и потому сообщил ему обо всем через письмо. Я написал ему перед тем как ложиться в постель, и тотчас же отнес письмо в почтовый ящик; опять посмотрел я, не было ли кого возле меня. Герберт соглашался со мною, что мы должны быть очень осторожны. И действительно мы были очень осторожны, - даже осторожнее чем прежде, если только возможно; я с моей стороны никогда не подходил близко к Чинкову басейну, разве только когда проезжал мимо его в лодке, и тогда я поглядывал на Мельничный Пруд, как поглядывал и на прочие предметы.