Большие ожидания.
Глава XLIX.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие ожидания. Глава XLIX. (старая орфография)

XLIX.

Положив в карман записку мисс Гевишам, чтоб она могла служить мне оправдательным документом для моего скорого появления в Сатис-хаус, если она по своей разсеянности обнаружит какое-нибудь удивление, увидав меня, я отправился в почтовой карете на другой же день. Но я остановился на дороге в гостиннице, позавтракал там и прошел пешком остальное разстояние, потому что мне хотелось войдти в город без огласки, окольными путями, и оставить его таким же образом.

Уже вечерело, когда я проходил тихими переулками позади большой улицы. Уголки развалин, где некогда находились трапезы и сады старых монахов, и которых толстые стены составляли теперь части конюшень и навесов, были также тихи и безмолвны как сами старые монахи в своих могилах. Трезвон соборных колоколов звучал для меня печальнее теперь, когда я поспешно проходил, стараясь не привлечь к себе внимания; точно также звуки старого органа доносились до моих ушей погребальною музыкой, и вороны, парившие над серою башнею или качавшиеся на обнаженных деревьях монастырского сада, казалось, взывали ко мне, что место переменилось, и Эстелла исчезла для меня навеки.

Старушка, которую я видал прежде в числе прислуги, жившей во флигеле за задним двором, отворила мне калитку. Зажженная свеча стояла в корридоре, как в прежнее время; я взял ее и поднялся один по лестнице. Мисс Гевишам не было в её комнате; она была в большой комнате, по ту сторону сеней. Заглянув в дверь, в которую я постучал, и не получив ответа, я увидел, она сидела у камина на оборванном кресле, вся погруженная в созерцание потухавшого огня.

Я вошел, как бывало прежде, и остановился, облокотившись на старый камин, где она могла бы меня увидеть, когда подымет глава.

Вид совершенного одиночества, которое она представляла собою, разжалобил меня, хотя она намеренно причинила мне страшное зло. Я стоял, соболезнуя о ней, и размышляя как современем и меня самого коснулось несчастие этого дома, когда её глаза остановились на мне Она пристально поглядела на меня, и сказала тихим голосом: "призрак это что ли?"

-- Это я Пип. Мистер Джагерс передал мне вчера вашу записку, и я приехал, не теряя времени.

-- Благодарю вас, благодарю вас.

Я принес другой оборванный стул к камину и сел. Тут я заметил новое выражение на её лице: она будто боялась меня.

-- Я намерена, сказала она, - потолковать о деле, о котором вы мне говорили, когда вы были здесь в последний раз, и показать вам, что я не совсем каменная. Но может быть теперь вы уже не поверите, что в моем сердце есть хоть одно человеческое чувство.

Я сказал несколько слов, чтоб успокоить ее; она протянула свою дрожащую руку, как бы с намерением прикоснуться ко мне, но потом вдруг отняла ее прежде чем я понял её движение

-- Вы сказали, говоря о вашем друге, что вы можете научить меня как сделать добро ему, которое хотелось бы вам самим сделать, не так ли?

-- Да, мне очень, очень, очень хотелось бы самому сделать.

-- Что же это такое?

Я начал объяснять ей тайную историю компаньйонства Герберта. Я не подвинулся еще далеко с моим разказом, когда я заметил по её взгляду, что она более раздумывала обо мне нежели о том, что я говорил ей. Повидимому, это было действительно так, потому что когда я остановился, она этого не замечала в продолжении нескольких минут.

-- Не потому ли вы остановились, спросила она с прежним видом боязни, - что вам противно говорить: так я не навистна для вас?

-- Нет, нет, отвечал я, - как это вам может придти в голову, мисс Гевишам! Я остановился, потому что мне показалось, будто вы не слушаете что я вам говорю.

-- Может-быть я и не слушала, ответила она, приложив руку к своей голове. - Начните снова, дайте я буду смотреть на что-нибудь другое. Погодите! Теперь разказывайте.

Она оперлась обеими руками на костыль, с решительным видом, который она иногда принимала, и смотрела на огонь с напряженным выражением, как будто она принуждала себя слушать. Я начал снова мой разказ и передал ей, как я надеялся окончить это дело из моих средств и как надежды мои обманули меня. Эта часть, я напомнил ей, касалась предмета, которого я не мог объяснить, потому что с ним соединена чужая и важная тайна.

Мне было страшно назвать сумму, потому что она казалась довольно значительною: "Девять сот фунтов."

-- Если я вам дам деньги для этой цели, сохраните ли вы мою тайну, как до сих пор сохраняли вашу?

-- Также точно верно.

-- И ваше сердце будет спокойно?

-- О да!

-- Вы очень несчастливы теперь?

Она сделала этот вопрос, все еще не смотря на меня, но с несвойственным ей тоном сочувствия. Я не мог отвечать ей тотчас же; у меня не хватало голоса. Она вытянула свою левую руку над костылем и нежно приникла к ней своею головой.

-- Я далеко не могу назвать себя счастливым, мисс Гевишам, но я имею еще другия причины тревожиться, кроме известных вам. Оне составляют тайну, о которой я уже упоминал вам.

После нескольких минут она приподняла свою голову, и опять посмотрела на огонь.

-- С вашей стороны благородно сказать, что вы имеете другия причины быть несчастливым. Но справедливо ли это?

-- Слишком справедливо.

-- Косательно вашего друга, дело покончено, Пип; не могу ли я еще сделать чего-нибудь для вас самих?

-- Ничего. Благодарю вас за этот вопрос. Еще более благодарю вас за выражение, с которым вы сделали его. Но вы ничего не можете сделать.

Она встала с своего стула и принялась искать писчих материялов в этой заброшенной комнате; их не оказывалось, и она вынула из кармана пожелтевшия таблетки слоновой кости, оправленные в потускневшее золото, и написала на них карандашом в золотом рейсфедере, также потускневшем, который висел у ней на шее.

-- Вы все еще в дружеских отношениях с мистером Джагереом?

-- О, да! Я обедал у него вчера.

-- Это приказ заплатить вам эти деньги, которые вы можете истратить, по вашему усмотрению, для вашего друга. Я не держу здесь денег. Но если для вас приятнее, чтобы Джагерс ничего не знал об этом деле, то я пришлю вам их.

-- Благодарю вас, мисс Гевишам; для меня вовсе не тягостно получить их от него.

Она прочла мне, что она написала; это было очень точно и ясно, и очевидно имело целью отстранить от меня всякое подозрение, что я мог извлечь для себя какую-ннудь выгоду из этой суммы, я взял таблетки из её руки; рука её задрожала и затряслась еще сильнее, когда она снимала цепь, на которой висел карандаш, и передавала мне. Все это она делала, не глядя на меня.

умоляю вас, сделайте это.

-- О, мисс Гевишам! сказал я; - я могу сделать это сейчас же. Вышло горькое недоразумение: вся жизнь моя была темная и неблагодарная, и сам я нуждаюсь в прощении я руководстве; мне ли негодовать на вас?

Тут она обратила ко мне свое лицо в первый раз, и к величайшему моему удивлению, могу прибавить даже к ужасу, упала передо мною на колени, сложив руки и простирая их ко мне, как в прежнее время, когда её бедное сердце еще было молодо, свежо и цело, она простирала их к небу.

Мне стало страшно, когда я увидел перед собою на коленах ее, с её сединами и изможденным лицом. Я умолял ее, чтоб она встала, и старался помочь ей встать; но она только сжимала мою руку и, прильнув к ней головою, плакала над нею. До сих пор я еще ни разу не видел, чтоб она пролила хотя одну слезинку; надеясь, что слезы облегчат ее, я наклонился к ней, не говоря ни слова; она уже не стояла на коленах, но лежала на полу.

-- О! кричала она в отчаянии: - что я только наделала! что я наделала!

-- Если вы хотите сказать мисс Гевишам, какое зло вы мне сделали, то позвольте мне вам ответить: никакого. Я полюбил бы ее при всевозможных обстоятельствах. Была её свадьба?

-- Да.

Это был совершенно излишний вопрос; потому что мне сказало это чувство усилившейся пустоты в этом запущенном доме.

-- Что я наделала! Что я наделала! - И она ломала себе руки, рвала свои седины, повторяя: - что я наделала?

Я не знал, как отвечать ей, как утешить ее. Я очень хорошо видел, что она сделала непростительную вещь, взяв к себе впечатлительного ребенка и воспитав его таким образом, чтоб отмстить через него за свою обманутую любовь и оскорбленную гордость. Но я видел также, что затворившись от дневного света, она затворилась от многих других вещей, что среди своего уединения она уединила себя от тысячи естественных, врачующих влияний, что её ум, предоставленый уединенным размышлениям, находился в болезненном состоянии, как это бывает с умами, которые идут наперекор порядку, положенному Творцом. И мог ли я смотреть на нее без сострадания, видя достаточное для нея наказание в окружавшем её разрушении, в совершенном разобщении её с миром, среди которого она жила в этом тщеславии своим горем, которое может обратиться в безумие подобно тщеславию раскаяния, тщеславию смирения и другим чудовищным видам тщеславия, преследующим человека?

-- Я поняла, что я наделала, когда вы с нею говорили в последний раз, когда вы представили мне как в зеркале, что когда-то я сама перечувствовала. Что я наделала только! Что я наделала! - И так повторяла она двадцать раз одну и туже фразу: "Что я наделала!"

-- Мисс Гевишам, сказал я, когда её вопли поутихли, - меня вы можете выкинуть из головы и сложить с вашей совести. Но Эстелла - другое дело, и если вы в состоянии исправить хотя частицу зла, которое вы сделали, уничтожив в ней её истинную природу, то лучше сделать это нежели оплакивать прошедшее хоть целое столетие.

-- Да, да, я это знаю. Но, Пил, мой милый! - И в этом новом чувстве было истинно женское сострадание ко мне. - Мой милый! поверьте только этому: когда я взяла ее к себе, я думала только о том, чтоб уберечь ее от моего несчастия. Сначала я только это имела в виду.

-- Да, да, сказал я, - я надеюсь, что это так.

-- Но когда она подрастала и обещала сделаться такою красавицей, я постепенно выработала это зло, при помощи моих похвал, моих бриллиянтов, моих советов и уроков, которые подкрепляла моя собственная личность, служившая предостережением для нея, я успела вынуть из ней сердце и вложить на его место кусок льда.

Я не выдержал и сказал: - Лучше было бы оставить ей её настоящее сердце, еслибы даже суждено ему быть изранену и истерзану.

Мисс Гевишам посмотрела на меня как безумная, и опять разразилась воплем: "Что я наделала!"

-- Еслибы вы только знали мою историю, говорила она, как бы в оправдание, - вы бы имели ко мне хотя какое-нибудь сострадание; вы бы лучше поняли меня.

-- Мисс Гевишам, отвечал я ей, как можно деликатно: - мне кажется, я могу сказать, что знаю вашу историю; я узнал ее с самого того времени, как оставил этот околоток. Она возбудила во мне большое сожаление, и я полагаю, что я понимаю ее и её влияние. Что было между нами, то дает ли мне некоторое право сделать вам один вопрос относительно Эстеллы? Не про теперешнее время, нет, но когда она была только что взята к вам?

Она сидела на полу, положив руки на оборванное кресло и подперев ими голову. Она смотрела мне прямо в глаза, когда я сказал это, и ответила только: "Продолжайте."

Она замотала головою.

-- Вы не знаете?

Она опять замотала головой.

-- Но ее привел или прислал сюда Джагерс?

-- Он ее привел сюда.

-- Разкажите мне, как это случилось?

Она отвечала мне тихим шопотом и с особенною осторожностию: - Много времени прошло с тех пор, как я заперлась здесь (сколько именно, я не знаю - вам известно, какое время показывают здесь часы), когда я ему сказала, что мне хотелось бы воспитать девочку, которую я могла бы любить и сберечь от моей участи. Я узнала о нем по газетам, еще прежде чем я разсталась с светом, и я послала за ним, чтоб он запустил этот дон, как вы видите. Он мне сказал, что он поищет для меня такой сиротки. В один вечер он принес ее сюда сонную, и я назвала ее Эстеллою.

-- Могу я вас спросить, сколько ей было тогда лет?

-- Два или три года. Она сама знает только, что она осталась сиротою, и я воспитывала ее.

Я был совершенно убежден, что та женщина была её матерью, и мне не нужно было новых доказательств для подтверждения этого "акта в моем уме. Но теперь я думал, что уже не для одного моего ума, а и для каждого, эта связь была бы очевидна.

Какая была для меня польза продолжать эти свидания? Я успел в моем ходатайстве за Герберта; мисс Гевишам сказала мне все, что она знала об Эстелле; я сказал и сделал все, чтобы облегчить мою душу. Все равно, как бы нам с нею ни разстаться, и мы разстались.

Стемнело, когда я сошел по лестнице на чистый воздух. Я крикнул женщине, которая отворила мне калитку, когда я входил, что я не сейчас намерен уйдти, а пройдусь еще по заведению. Я имел предчувствие, что я уже никогда не возвращусь сюда; мне приятно было взглянуть в последний раз на это запустение, при потухающем свете.

Я пробрался в запущенный сад мимо груды пустых боченков, по которым я гулял много лет тому назад, которые с тех пор обливались потоками дождя, местами загноившого их и оставившого на них миниатюрные озера и болота. Я обошел кругом сад, зашел в угол, где мы подрались с Гербертом, прошелся по дорожкам, где мы гуляли с Эстеллою. Все было так холодно, так уединенно, так пусто!

Возвращаясь, я заглянул в пивоварню. Приподняв заржавленный засов маленькой двери, отворявшейся в сад, я прошел через нее. Я хотел выйдти в противоположную дверь, но не легко было теперь отворить ее; сырое дерево разбухло и выпятилось, петли худо держались, и порог весь зарос плесенью; я повернул голову и оглянулся назад. В самый момент этого движения пробудилась у меня снова моя детская фантазия с поразительною силой, и мне представилось, будто я вижу, что мисс Гевишам висит на балке. Это впечатление было так сильно, что я стоял под балкою, весь дрожа с ног до головы, прежде чем я убедился, что это было одно воображение.

Печальный вид этого места, самое время и ужас, возбужденный этою мечтою, хотя он был только мгновенный, навели на меня неприятный страх, когда я проходил в отворенные деревянные ворота, где я некогда рвал на себе волосы из за Эстеллы, глубоко уязвившей мое сердце. Выйдя на передний дворик, я не решался, позвать ли мне женщину, чтобы она меня выпустила в запертую калитку, от которой у нея был ключ, или сначала подняться наверх и убедиться, что мисс Гевишам была совершенно безопасна, как я оставил ее. Я решился на последнее и пошел на верх.

я заметил пламя поднялось по ней вверх. В ту же самую минуту она бросилась ко мне с воплем; пламя совершенно охватило ее и поднялось во всю высоту её роста.

На мне было толстое пальто с двойным капишоном; в руках у меня было другое толстое пальто. Я бросился на нее с этими пальто, повалил ее на пол и ими накрыл ее; потом я стащил скатерть со стола для той же цели, вместе с нею стащил всю массу гнили, возвышавшуюся посреди её, и всех отвратительных тварей, укрывавшихся в этой гнили; мы боролись на полу, как заклятые враги; чем плотнее я прикрывал ее, тем сильнее она вопила и старалась высвободиться от меня. Но обо всем, что случилось, я узнал только после; сам я ничего не чувствовал, ничего не понимал, ничего не знал, что я делал тогда. Я пришел в себя только когда мы оба были на полу, под столом, и в дымном воздухе еще носились горевшия тряпки, которые за минуту перед этим были её развалившимся венчальным платьем.

Тут я посмотрел вокруг себя и увидел всполошенных тараканов и пауков, бежавших прочь по полу, и служанок, появившихся с воплями в дверях. Я все еще держал ее под собою со всею силой, как пленника, который мог от меня вырваться; я очень сомневаюсь, сознавал ли я даже тогда, кто она была такова, или зачем мы боролись с нею.

снова вспыхнет и сожжет ее. Когда я встал с полу, по прибытии доктора, я очень удивился, увидя, что обе руки у меня были обожжены; я этого вовсе не чувствовал.

и приготовлена на столе, который он нашел очень удобным для перевязки. Я видел ее час спустя; она действительно лежала на том самом месте, на которое она указывала некогда своим костылем, и говорила, что она когда-то будет тут лежать.

Хотя все следы её платья сгорели, как мне говорили, но все еще она сохранила отчасти прежний свадебный вид; ее покрыли по самое горло белою ватой; сверху была легко наброшена на нее белая простыня, и прежний свадебный призрак не оставлял её.

Я узнал от прислуги, что Эстелла была в Париже, и доктор обещался мне написать к ней с следующею же почтой. Я взялся известить родных мисс Гевишам; мое намерение было сообщить обо всем Матью Покет, предоставив ему уведомить прочих. Я сделал это на другой же день через Герберта, как тольк вернулся в город.

В этот же вечер были минуты, когда она говорила совершенно ясно, хотя с поразительным оживлением, о случившемся. К полночи она стала заговариваться и постепенно перешла к однообразному и несчетному повторению тихим голосом: "что я наделала," и потом: "когда я брала ее к себе, я только думала уберечь ее от моей участи," и потом: "возьмите карандаш и напишите под моим именем: я прощаю ее!" Эти фразы она безпрестанно говорила в одном и том же порядке; но иногда она опускала в них которое-нибудь слово, никогда однако же не замещая его другим, и прямо переходя к следующему слову.

Я не мог принести здесь никакой пользы, а дома у меня была забота важнее, которую не вытеснил у меня из головы даже её бред; и я решился в эту же ночь вернуться с первым дилижансом. Около шести часов утра я наклонился над нею, прикоснулся к ней губами, именно когда она произносила: "возьмите карандаш и напишите под моим именем: я прощаю ее."