Большие ожидания.
Глава LVI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие ожидания. Глава LVI. (старая орфография)

ГЛАВА LVI.

Он лежал в тюрьме, больной, в продолжения всего промежутка, от отдачи его под суд до открытия судебной сессии. Он сломал себе два ребра; они повредили одно из его легких; и дыхание становилось с каждым днем все болезненнее и затруднительнее. Вследствие этого повреждения, он говорил так тихо, что его едва можно было разслышать; поэтому, он говорил очень мало. Но он с готовностью слушал меня; и моею первейшею обязанностью было теперь говорить и читать ему то, что, по моему мнению, могло быть ему полезно.

Он был слишком болен и не мог оставаться в общей тюрьме; после первого же дня, перевели его в больницу. Это дало мне случай оставаться с ним подолее, что иначе было бы для меня невозможно. Еслибы не болезнь его, то его заковали бы в цепи, потому что его считали отчаянным преступником.

Я видел его каждый день, но лишь на короткое время; и постоянные промежутки разлуки были довольно продолжительны, так что я мог замечать на его лице малейшия перемены, происходившия в его физическом состоянии; я не припомню, чтоб я хоть раз видел в нем перемену к лучшему; он таял и становился день ото дня все слабее с того самого часа, как дверь тюрьмы затворилась за ним.

Он обнаруживал полную покорность судьбе, как человек совершенно уставший. Иногда мне казалось по его манере, или по немногим словам, вырывавшимся у него, будто он раздумывал, не мог ли из него выйдти человек получше, при лучших обстоятельствах. Но никогда не оправдывал он себя подобным намеком, и не старался смягчать свое прошедшее.

Два или три раза случилось в моем присутствии, что кто-то из приставленных к нему людей намекнул на его отчаянную репутацию; улыбка промелькнула на его лице, и он бросил на меня такой взгляд, как будто он был уверен, что я знал в нем кое-что искупавшее его жизнь, знал еще с тех давних пор, когда я был ребенком... Вообще он был очень покорен, смирен, и я ни разу не слыхал, чтоб он жаловался.

Когда наступило время сессии, мистер Джагерс вошел с прошением, чтоб отсрочили суд до следующей сессии. Очевидно, это прошение было подано в той уверенности, что он долго не проживет, и ему было отказано. Суд открылся, и Магича принесли перед судью на стуле. Мне позволили быть при нем и держать его руку, которую он протягивал мне.

Суд был короток и ясен. Все, что можно было сказать в пользу его, было сказано, - как принялся он за трудолюбивую жизнь и разбогател честным и законным образом. Но ничто не могло опровергнуть факта, что он самовольно вернулся из ссылки и находился теперь перед судьею и присяжными. Должно было судить его за это, и разумеется, невозможно было не признать его виновным.

В то время было в обычае (как я узнал по опыту на этих заседаниях суда) отлагать до последняго дня сессии произнесение приговоров, чтобы смертные приговоры производили окончательный эффект. Еслибы мое собственное воспоминание не рисовало теперь передо мною этой навсегда врезавшейся у меня картины, то мне самому не верилось бы, что я видел тридцать двух человек мущин и женщин, которые были приведены перед судью для выслушания своего приговора. Магич был впереди всех; он сидел, чтоб иметь возможность вдыхать в себя достаточно воздуха, для продления свой жизни.

Теперь еще представляется передо мною вся эта сцена в самых ярких красках, со всеми подробностями, даже каплями апрельского дождя на окошках сада, отражавшими весь блеск апрельского солнца. Эти тридцать двое мущин и женщин были загорожены в док {Место, где находятся подсудимые во время суда.}, и я попрежнему стоял снаружи дока в углу, держа его руку; некоторые между ними были пренебрежительно-равнодушны, другие были поражены ужасом, третьи плакали и рыдали; кто закрывал себе лицо, кто мрачно озирался кругом. Женщины, осужденные, испускали вопли, но их скоро успокоили, и наступила совершенная тишина. Шерифы, в своих огромных золотых цепях, с букетами и другими официальными побрякушками, вестовые, привратники, галлерея полная народу, все смотрели, как эти тридцать двое и судья торжественно встретились лицом к лицу. Судья обратился к ним с речью. Между этими несчастными, приведенными перед него, он должен особенно обратиться к одному, который почти с самого детства был преступником против законов, который после многих тюремных заключений и наказаний, наконец был приговорен к ссылке на несколько лет, который имел буйство и дерзость бежать, и был снова присужден к ссылке на всю жизнь. Этот несчастный, повидимому, на время убедился в своих заблуждениях, когда он был удален со сцены своих прежних преступлений, и начал было вести мирную и честную жизнь. Но, в недобрый час увлекаясь теми же страстями и наклонностями, которые издавна сделали его бичом общества, он покинул тихую пристань раскаяния и возвратился в страну, откуда он был изгнан. Здесь донесли на него; на время он успел было скрыться от блюстителей правосудия; но наконец они его схватили, когда он пытался бежать; он стал противиться, и с намерением или в ослеплении своей дерзости, он сам это лучше знает, был причиною смерти своего донощика, которому была известна вся прежняя его жизнь. Наказание, положенное за его возвращение в страну, которая отвергла его, есть смерть, и он должен приготовиться умереть.

Солнце проникало в большие окна суда через блестящия дождевые капли, катившияся по стеклу, и широкою полосой света облило теперь и этих тридцать двух и судью, как бы напоминая многим из присутствующих, что и тот и те предстанут совершенно равными на великий суд Того, Кому все известно и Кто судит безошибочно. Поднявшись на минуту, как отдельная точка в этой полосе света, узник сказал: "Милорд, я принял уже смертный приговор от Всемогущого, но я преклоняюсь перед вашим осуждением." И сел опять. Раздались шиканья, и судья продолжал свое обращение к прочим. Потом все они были формально присуждены; некоторых из них вывели, поддерживая, а некоторые, выходя, подпрыгивали с безсмысленным видом равнодушия; немногие кивали сидевшим в галлерее; двое или трое жали руки друг другу; остальные проходили, жуя листочки трав, разложенных на полочке дока. Он вышел последний; нужно было помочь ему подняться со стула, и он мог идти только очень тихо; он держал мою руку, пока уводили других и зрители вставали с своих мест, оправляя свои платья, как будто они выходили из церкви или из театра, и указывая то на того, то на другого преступника, преимущественно же на него и на меня.

Я надеялся и молил из глубины души, чтоб он умер, прежде нежели донесение рикордера будет сделано; но страшась, что он еще протянет, я в тот же вечер принялся писать прошение государственному секретарю внутренних дел, представляя ему все, что я о нем знал и как он ради меня вернулся назад. Я написал прошение горячо и трогательне как только мог, и когда я его окончил и отправил, я написал другия письма к людям сильным, которые, я надеялся, были более милосерды, я написал также просьбу на имя короля. Несколько дней и ночей к ряду после приговора, я не ложился спать; я засыпал только на короткое время на моем стуле, совершенно погруженный в эти просьбы. Послав их, я не мог оторваться от мест, куда они были отправлены, как будто моя близость к ним придавала более надежды делу. В этом безумном безпокойстве души, я бродил по улицам вечером у правительственных мест и домов, где я оставил мои просьбы. До сих пор, пустынные улицы западной части Лондона, с своими запертыми палатами и длинными рядами бледных фонарей, возбуждают во мне особенную грусть в холодный, пыльный, осенний вечер, по связи с этим воспоминанием.

Мои ежедневные посещения сократились. За ним был строгой надзор. Видя, или думая, что меня подозревали в намерении принести ему яду, я просил, чтобы меня обыскивали каждый раз, прежде чем я займу мое место у его кровати, и говорил чиновнику, бывшему всегда тут, что я на все готов, только бы убедить их в простоте моих намерений. Никто не был жесток ни с ним, ни со мною. Дело шло здесь об исполнении долга, и его исполняли без суровости. Чиновник уверял меня всегда, что ему было хуже, и другие больные арестанты, бывшие в этой же комнате, и арестанты, ухаживавшие за ними, преступники подобные им, но способные еще к добру - благодарение Богу! - всегда подтверждали его слова.

Дни проходили, и я замечал чаще и чаще, что он лежит бывало спокойно, глядя на белый потолок, с совершенно помертвелым лицом, пока какое-нибудь слово, сказанное мной, не прояснит его на минуту; а потом он снова примет свою прежнюю мертвенность. Иногда он почти совсем не мог говорить, иногда он отвечал мне только слабыми пожатиями руки, и я стал понимать его мысли как нельзя лучше.

Прошло десять дней, когда я увидел в нем большую перемену, какой я еще не замечал до сих пор. Глаза его были обращены к двери и вдруг просияли, когда я вошел.

-- Милый малый! сказал он, когда я сел возле его постели: - мне показалось" что вы запоздали сегодня. Но я был уверен, что вы не опоздаете.

-- Только что начали впускать, сказал я. - Я ждал у калитки.

-- Вы ведь всегда ждете у калитки, не так ли милый малый?

-- Да, чтобы не потерять ни минуты.

-- Благодарю вас, милый малый, благодарю вас. Бог благословит вас! Вы не оставили меня, мой милый малый.

Я молча пожал ему руку, потому что я не мог забыть, что когда-то я имел намерение бросить его.

-- И что всего лучше, сказал он, - вы были со мной радушнее с тех пор как заволокла мою жизнь темная туча нежели когда солнышко светило. Это лучше всего.

-- Вы сегодня очень страдаете?

-- Я не жалуюсь, милый малый.

-- Вы никогда не жалуетесь.

Это были его последния слова. Он улыбнулся, и я понял по его пожатию, ему хотелось, чтоб я поднял мою левую руку и положил ему на грудь. Я положил ее, он улыбнулся, и прикрыл ее обеими руками.

"вы можете остаться еще". - Я поблагодарил его" и спросил, могу ли я сказать ему наедине несколько слов, если он только в состоянии услышать меня?

Управляющий отступил назад и отозвал чиновника. Эта перемена, хотя она была сделана без малейшого шума, разсеяла туман с этого спокойного взгляда, вперенного в белый потолок, и он с любовью посмотрел на меня.

-- Любезный Магич, я должен сказать вам наконец... Слышите вы, понимаете вы меня?

Нежное пожатие руки.

-- У вас когда-то был ребенок, девочка, которую вы любили и лишились.

-- Она жива и нашла сильных покровителей. Она теперь леди, красавица. И я люблю ее!

в белый потолок на минуту просветлел, затем померк, и голова его тихо опустилась на грудь.

Припомнив тогда что я читал ему, я подумал о двух человеках, которые вместе вошли во храм помолиться; я знал, что лучше молитвы я не мог произнести у его одра, как "Господи, буди милостив к нему, грешному"