Большие ожидания.
Глава LVII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие ожидания. Глава LVII. (старая орфография)

ГЛАВА LVII.

Наконец я остался совершенно один. Я объявил о моем намерении съехать с своей квартиры в Темпле, сейчас же по истечении срока, а пока сдать ее. Я выставил, не откладывая, объявление в окошках, потому что у меня были долги, я был без денег, и начинал сериозно безпокоиться о положении моих дел. Было бы. справедливее сказать, что положение их должно было бы безпокоить меня, будь у меня достаточно энергии и сосредоточенности для ясного уразумения чего бы то ни было, кроме одного только того, что у меня начиналась сериозная болезнь. Напряжение последних дней помогли мне только отсрочить ее на время, но не избавиться от нее; я знал, что болезнь начиналась, и кроме этого я ничего не знал; но и на это я обращал мало внимания.

День или два я лежал на софе, на полу, где попало, где случалось мне повалиться в совершенном безсилии, без всякой мысли, с тяжелою головой и страшною болью во всех членах. Потом наступила одна ночь, которая, мне казалось, была без конца, ночь полная ужаса и безпокойства; и когда по утру я попробовал было сидеть в постели и собраться с мыслями, я был не в состоянии это сделать.

В это утро, лежа на постели, я старался себе разрешить, действительно ли я выходил в сад во глубине ночи, и искал лодки, которая, я предполагал, находилась там, действительно ли раза два приходил в себя на лестнице, в ужасном страхе, не зная сам, как встал я с постели, действительно ли я засвечал лампу, пораженный мыслию, что он всходил по лестнице, и все фонари потухли; действительно ли меня преследовали чей-то не стройный говор, хохот, стоны, или я сам издавал эти звуки; действительно ли в темном углу комнаты находилась закрытая железная печь, и голос звал меня оттуда, крича мне, что мисс Гевишам горела в ней. Но пар известковой печи подымался передо мною, разнося все эти мысли, и наконец, посреди этого пара, я увидал двух человек, смотревших, на меня.

-- Что вам нужно? спросил я вздрагивая: - я вас не знаю.

-- Сэр, сказал один из них, наклоняясь ко мне и хлопая меня по плечу, - я полагаю, вы скоро уладите это дело, а между тем я арестую вас.

-- Как велик долг?

-- Сто двадцать три фунта, пятнадцать шиллингов, шесть пенсов. Кажется, по счету ювелира.

-- Что же мне делать?

-- Да лучше всего пожалуйте в мой дом, сказал один человек. - Я держу дом отличный.

Я было попробовал встать и одеться. Когда я обратил потом мое внимание на них, они стояли несколько поодаль от моей постели и смотрели на меня. Я все еще лежал.

-- Вы видите, сказал я, - в каком я нахожусь положении. Я бы пошел с вами, еслиб я мог; но я право не могу. Если вы меня возьмете отсюда, я пожалуй умру на дороге.

Может-быть мне отвечали, доказывали, старались ободрить меня и уверить, что я крепче чем сам думал; только воспоминание о них удержалось в моей памяти на этой слабой нити; я не знаю, что они потом сделали, но они не взяли меня.

У меня сделалась горячка, меня все избегали; я очень страдал, часто бывал без памяти, время казалось мне бесконечным, и я связывал с моею личностью самые невозможные образы существования. То мне казалось, что я был кирпичом в стене, и я умолял, чтобы меня вынули из такого ненадежного места, куда заложили меня строители; то мне представлялось, что я был стальным коромыслом громадного механизму двигавшагося с страшным шумом над пропастью, и я умолял, чтобы машину остановили и отковали меня от нея. Я припоминаю теперь, что я переходил через все эти фазы болезни, и даже в то самое время я имел некоторое сознание о них. Иногда я боролся с настоящими людьми, в полной уверенности, что они были убийцы, и потом я вдруг понимал, что они желали мне добра, и я падал в изнеможении им на руки, и позволял им уложить себя; и это также я сознавал в то время. Но особенно меня поражало тогда, что все эти люди, которые представляли мне, пока я был болен, всевозможные превращения человеческого лица, и часто в громадных размерах, в заключении принимали на себя физиономию Джо.

Когда миновал кризис моей болезни, я стал замечать, что все лица исчезали, но эта одна физиономия оставалась не меняясь. Кто бы ни подходил ко мне, всякий принимал физиономию Джо. Я раскрывал мои глаза ночью, и видел Джо в большом кресле у моей постели. Я раскрывал мои глаза днем, и опять видел Джо, сидящого на подоконнике и курящого у открытого окна. Я спрашивал прохладительного питья; и мне подавала его, крепкая добрая рука Джо. Я опускался после того на подушку, и лицо, смотревшее на меня с нежностью и надеждою, представляло мне дорогия черты Джо.

Наконец, однажды, я собрался с духом и спросил:

И милый, давно знакомый голос отвечал:

-- Он и есть, старый товарищ.

-- О Джо, вы разрываете мне сердце! Вы смотрите на меня сердито Джо. Бейте меня, Джо. Корите меня за мою неблагодарность. Но будьте только поласковее со мною!

Джо опустил свою голову на подушку ко мне и обнял своею рукою мою шею, от радости, что я признал его.

-- Милый старый Пип, старый дружище, сказал Джо; - мы с вами завсегда были друзья. И когда вы, поправитесь, и поедем мы прокатиться, вот-то будет веселье!

После этого Джо отошел к окошку и стал спиною ко мне, отирая глаза. Моя крайняя слабость мешала мне подняться и подойдти к нему, и я лежал на постеле, шепча с раскаянием:

-- Боже, благослови его! Боже, благослови этого истинного христианина!

Глаза Джо были красны, когда я потом увидел его у моей постели; но он протягивал мне свою руку, и мы оба были счастливы.

-- Как давно, милый Джо?

-- То-есть почитай, Пип, как давно ваша болезнь продолжается, милый старый дружище?

-- Да, Джо.

-- Теперь конец мая, Пип; завтра первое июня.

-- И вы были здесь все это время, любезный Джо?

-- Почитай около того, старый товарищ. Вот, говорю я Биди, когда письмом-то оповестили нас, что выбыли больны; а письмо-то принесла почта, прежде был он холостой, теперь поженился; жалованья его, право, с такою ходьбою на сапожишки не хватает, ну о богатстве он много не думал, когда жену себе взять решился.

-- Какое наслаждение слушать вас, Джо! Но я вас прерываю. Что же вы сказали Биди?

-- А вот что, сказал Джо, - что может-быть вы теперь между чужими людьми и что как мы завсегда с вами были друзья, так пожалуй нехудо будет мне съездить к вам. А вот вам и слова Биди: ступайте к нему, не теряя времени. Это, сказал Джо, принимая свой докторальный тон, - были слова Биди: ступайте к нему, говорит, не теряя времени! То-есть, чтобы не солгать, прибавил Джо после некоторого размышления, - настоящее-то слово этой молодой девушки было: не теряя ни минуты времени.

Тут Джо вдруг остановился и объявил, что со мною следует разговаривать умеренно, что я должен есть понемногу в определенное время, хочу ли я или нет, и что я во всем должен повиноваться его приказаниям. Я поцеловал его руку и продолжал лежать спокойно, а он принялся сочинять письмо к Биди, посылая в нем и мою любовь.

Очевидно, что Биди выучила его писать. Когда я лежал в постели, я почти плакал от удовольствия, видя с какою гордостью он принимался за свое письмо. Моя кровать, с которой были сняты гардины, была перенесена вместе со мною в гостиную, потому что эта комната была больше и свежее; ковер в ней был снят, и в ней поддерживали чистый и здоровый воздух день и ночь. Джо уселся за свою важную работу у моего письменного стола, отодвинутого в угол и заставленного стклянками; сначала ему нужно было выбрать перо на подносике, и он рылся в нем, словно в ящике с кузнечными инструментами; потом он засучил рукава, как бы готовясь работать кузнечным молотом. Необходимо также было ему опереться со всею силою о стол левым локтем и отставить правую ногу назад, прежде чем он мог начать, и когда он начал, то проводил каждую черту так медленно, как будто она была в.сажень длиною, и я слышал как трещало и брызгало его перо, когда он вел черту вверх. Он был в странном заблуждении, что чернильница находилась на той стороне, где в действительности её не было; он постоянно макал свое перо в пустое место, и повидимому был совершенно доволен своим результатом. Иногда его задерживал какой-нибудь орфографический камень претыкания. Но вообще он дело свое покончил исправно; и когда он подписал свое имя и снял последнюю каплюшку двумя пальцами, размазав ее себе на маковке, он встал и начал расхаживать около стола, с безмерным удовольствием наблюдая, с разных точек, лежавшее тут произведение его искусства.

Чиобы не досадить Джо длинным разговором, даже еслиб у меня и стало на это. силы, я отложил до завтрашняго дня спросить у него про мисс Гевишам. Он покачал головой, когда я у него спросил потом, выздоровела ли она?

-- То-есть видите, старый товарищ, сказал Джо оправдательным тоном, как бы желая постепенно подойдти к предмету: - так далеко я не пойду, чтобы сказать это; но уже нет...

-- Ее в живых, Джо?

-- Да почитай так, сказал Джо, - что ее уже нет в живых.

-- Долго она мучилась, Джо?

-- Да после того, как вы заболели, почитай с неделю, сказал Джо, твердо решившись доходить до всего постепенно.

-- Милый Джо, слышали вы, что стало с её богатством?

-- Ну, старый дружище, сказал Джо, - кажется, что она отписала большую часть его мисс Эстелле. Но она прибавила собственною своею рукой приписочку, за день или за два перед несчастным случаем, и оставила в ней горячих четыре тысячи фунтиков мистеру Матью Покету. А почему бы вы, думали, Пип, она оставила ему эти горячия четыре тысячи фунтиков? "По отзыву Пипа о вышеупомянутом Матью." Мне это передала Биди; это её собственное писанье, сказал Джо, повторяя снова юридическую фразу, как будто она доставляла ему огромное удовольствие: - "по отзыву Пипа о вышеупомянутом Матью", и заметьте, Пип, горячих четыре тысячи фунтиков!

Джо никогда не открыл мне, откуда он узнал о точной температуре четырех тысяч фунтов, за которую он так налегал; но она повидимому увеличивала эту сумму в глазах его, и он с особенным наслаждением постоянно утверждал, что это были горячия четыре тысячи фунтов.

Это известие очень обрадовало меня, потому что оно довершило единственное хорошее дело, которое я сделал. Я спросил Джо, не слышал ли он, чтобы другим родственникам было что-нибудь оставлено?

-- Мисс Сара, сказал Джо, - получила двадцать пять фунтов ежегодной пенсии на пилюли по причине её желчного расположения. Мисс Джорджиане - двадцать пять фунтов единовременно; мистрисс, мистрисс, как бишь ее?

-- Камила? сказал я.

Джо кивнул мне головой. - Мистрисс Камила пять фунтов на сальные свечи, которые веселили бы её сердце, когда просыпается она по ночам.

Точность этого разказа была для меня достаточно очевидна, и я вполне поверил сведениям, полученным Джо. - Теперь, сказал Джо, - хоть вы и не совсем еще окрепли, старый товарищ; но пожалуй вы сможете проглотить еще порцию новостей сегодня. Старый Орлик ограбил дом.

-- Чей? сказал я.

-- Человек он конечно нахальный, сказал Джо в виде оправдания, - а все-таки дом каждого Англичанина есть его замок, а замок не берут и не грабят разве только в военное время. И какие бы там за ним ни водились грешки, он был себе хороший лабазник.

-- Никак дом Пембльчука был ограблен?

-- Именно так, Пип, сказал Джо; - и взяли они его выручку и взяли ларец с деньгами, и выпили все его вино, и поели все его съестное, накормили его оплеухами, надергали ему нос, привязали его к кровати, дали ему дюжину горячих, а чтоб он не кричал, набили ему полон рот цветами махровыми. Но он признал Орлика, и Орлик теперь в комитатской тюрьме.

Таким образом мы дошли постепенно до длинных разговоров. Я поправлялся медленно, но с каждым днем я входил мало-по малу в силы. Джо оставался со мной, и я себе воображал, что я опять был маленький Пип.

тоном, так что я на половину начинал верить будто вся последующая жизнь моя, с тех пор, как я покинул нашу старую кухню, была бредом горячки, только что оставившей меня. Он делал для меня все, за исключением только дел по хозяйству; для этого он нанял очень приличную женщину, разчитав мою прежнюю прачку в самый день своего приезда.

-- То-есть уверяю вас, Пип, говорил он, чтоб оправдать эту вольность, - я нашел, она пробуровила другую перину, словно бочонок с пивом, и таскала из нея ведрами перья на продажу. А потом, пожалуй она пробуровила бы перину и под вами; да еще таскала уголья в суповой чашке и салатниках, и вино и водку в ваших сапогах.

Мы ожидали дня, когда мне можно будет выехать, как некогда ждали мы дня моего поступления в ученье. И когда этот день наступил и подъехала коляска, Джо закутал меня, взял меня на руки, снес вниз и уложил меня в нее, как-будто я еще был безпомощное создание, на которое он щедро изливал избыток сил своей могучей природы.

Джо сел возле меня; и мы поехали вместе за город, где роскошная летняя растительность уже покрывала деревья и луга, и сладкий летний аромат проникал воздух. День случился воскресный, и когда я посмотрел на прелестную природу вокруг себя, и подумал, как развилась она и переменилась, как поднимались полевые цветочки, как крепли голоса пташек днем и ночью, при солнечном блеске и мерцаньи звезд, между тем как я несчастный все это время лежал в постеле, метаясь в горячешном жару, - одно воспоминание об этом возмутило мое спокойствие. Но когда я услышал воскресный звон колоколов, и посмотрел еще раз вокруг себя на раскинутые красоты природы, я почувствовал, что я не был еще достаточно благодарен, что я был еще слишком слаб даже для этого, и приник головою к плечу Джо, как я бывало лежал на его плечах давно-давно, когда он нашивал меня на деревенскую ярмарку, и мои возраждающияся чувства были слишком переполнены.

Спустя несколько, я поуспокоился, и мы разговаривали, как бывало разговаривали в те времена, лежа на батарее. В Джо не было никакой перемены. Каким он был тогда, таким же точно он был и теперь в моих глазах, также преданный мне и также прямой.

Когда мы приехали назад и он поднял меня и понес так легко через двор и на лестницу, я вспомнил, как в одно памятное мне Рождество он нес меня по болотам. Мы еще ни разу не касались в наших разговорах перемены в моем положения; да я и сам не знал на сколько была ему известна моя последняя история. Теперь я так не доверял себе и так был уверен в нем, что я сам еще сомневался, следовало ли мне упомянуть об этом предмете, когда он молчал.

-- Слышали вы, Джо, спросил я его в этот вечер, после дальнейшого размышления, когда он курил свою трубку у окна, - кто был моим покровителем?

-- Слышал, отвечал Джо, - что это была не мисс Гевишам, старый дружище.

-- Слышали вы, Джо, кто это был?

-- Да, слышал; это был человек, который подослал молодца, передавшого вам банковые билеты у Веселых Лодочников, Пип.

-- Совершенно так.

-- Удивительное дело! сказал Джо, самым спокойным тоном.

-- Слышали вы, что он умер, Джо? спросил я с большею неуверенностию

-- Кто? Тот, кто прислал банковые билеты, Пип?

-- Да.

-- Кажется, сказал Джо, подумав несколько времени и посматривая в окошко, - я слышал что-то в этом роде.

-- Слышали вы что-нибудь о его обстоятельствах, Джо?

-- Ничего, Пип.

-- Послушайте, старый дружище, сказал Джо, наклоняясь ко мне. - Ведь мы были всегда задушевными друзьями, Пип, не так ли?

Мне было совестно отвечать ему.

-- Так, очень же хорошо, сказал Джо, как будто я ему ответил. - Это дело между нами порешеное. Зачем же нам толковать, старый дружище, о таких вещах, которые между нами совсем лишния. Господи мой, как подумаешь о вашей бедной сестре, как бывало она распетушится! А помните чесалку?

-- Право помню, Джо.

-- Вот послушайте-ка, старый дружище, сказал Джо. - Я всячески старался уберечь вас от чесалки, да власть-то моя не всегда была так сильна как мое желание. Когда бывало ваша бедная сестра задумает напуститься на вас, я себе помалчиваю, но это не потому, продолжал Джо своим любимым тоном убеждения, - что она накидывалась и на меня при этом случае, когда я скажу что-нибудь ей не по нраву, а больше потому что вам всегда доставалась за то еще пуще. Я заметил это. Схватит она человека за бакенбарду, встряхнет она раз другой человека, все это пустяки, это не помешало бы человеку уберечь дитя от наказания. Но когда еще, за эту потасовку или встряску, ребенку достается пуще, человек, разумеется, говорит себе: какое же добро ты тут делаешь? Зло, пожалуй, я вижу, говорит себе человек, а добра я не вижу. Ну, сэр, я спрашиваю вас самих, укажите мне где тут добро.

-- Так человек говорит? заметил я, видя что Джо ожидал, чтобы я сказал что-нибудь.

-- Человек говорит, поддакнул Джо. - Ну прав ли этот человек?

-- Любезный Джо, он всегда прав.

-- Ну, старый дружище, сказал Джо, - так положитесь же на мои слова. Если он завсегда прав (хотя он еще скорее может ошибиться), так он прав также и вот в чем: Положим, вы утаили одно пустяшное обстоятельство, когда вы были еще маленьким мальчиком, вы его скрыли должно-быть потому больше, что вы знали, Джо Гарджери не мог, хоть и старался уберечь вас от чесалки, поэтому не станем и толковать понапрасну об этом. Биди хлопотала вбить мне в голову пред моим отъездом (я ведь страшно как туп), чтобы я смотрел на эту вещь, так как на нее должно смотреть. Ну, сказал Джо, совершенно прельщенный этим логическим доводом; - дело это теперь порешенное, и послушайте, что вам скажет истинный друг ваш. А именно: не извольте-ка пересаливать, а принимайтесь за ваш ужин, да за воду с вином, а потом я вас уложу в постель.

Деликатность, с которою Джо устранил эту тему, нежная доброта и ловкость Биди, так скоро разгадавшей меня с истинно женским остроумием и надоумившей Джо, произвели на меня глубокое впечатление. Но я не мог еще понять, знал ли Джо как я был беден и как разнеслись мои большие ожидания, подобно туманам, разсеваемым на наших болотах лучами восходящого солнца.

Потом, я не мог еще понять другой вещи в Джо, когда она только что начала в нем оказываться, но которую я скоро к сожалению понял: именно, по мере того как я оправлялся и становился сильнее, Джо начинал со мною церемониться. В моей слабости и совершенной от него зависимости, добряк обращался со мною по старому, называл меня прежними именами: "милый старый Пип", "старый дружище", которые раздавались музыкой в моих ушах; я также возвратился к прежнему тону, совершенно довольный и искренно благодарный, что он мне позволил это. Но незаметно, хотя я и сам твердо держался этого тона, Джо начинал менять его, и удивляясь этому сначала, я стал скоро понимать, что главная причина этого во мне, и что вся вина была с моей стороны.

Ах! разве я не дал ему повода сомневаться в моем постоянстве и думать, что в моем счастьи я к нему охладею и отброшу его? Не подал ли я причины невинному сердцу Джо чувствовать инстинктивно, что с возвращением моих сил ослабеют наши связи, и что лучше ему самому ослабить их вовремя и выпустить меня, прежде нежели я сам вырвусь?

Я ясно заметил в нем эту перемену в третью или четвертую прогулку с ним в Темпльском саду. Мы сидели на солнышке и смотрели на реку, и я случайно сказал ему, когда мы встали:

-- Посмотрите, Джо, я могу теперь ходить совершенно твердо. Посмотрите, как я пойду назад один.

-- Только не натруждайте себя, Пип, сказал Джо, - но мне "будет очень приятно видеть, что вы в силах это сделать, сэр.

Последнее словцо так и оцарапало меня; но мог ли я жаловаться! Я дошел до калитки сада и потом притворился будто я слабее чем был в действительности, и попросил Джо дать мне свою руку. Джо подал мне ее, но он был задумчив.

Я с моей стороны также задумался; меня очень тревожило, как остановить эту развивающуюся перемену в Джо. Я не скрываю, что мне стыдно было объяснить ему мое настоящее положение, и как низко я упал; но я надеюсь, что это не было совершенно недостойное чувство. Он непременно захотел бы помочь мне из своих скудных сбережений, это я знал; я знал также, что он не должен был помогать мне, и что мне не следовало допускать это.

с Джо об этой перемене, я отброшу всякую скрытность, разкажу ему, что у меня было в голове (это тот второй пункт, до которого пока еще не дошла очередь, почему я не решился еще поступить к Герберту), и тогда эта перемена в нем будет подавлена навсегда. Я просветлел, и Джо просветлел; по-видимому, он также принял решение.

Мы провели тихо воскресенье, ездили за город и гуляли в полях.

-- Я рад, что я был болен, Джо, сказал я.

-- Это время будет мне навсегда памятно, Джо.

-- И мне также, сэр, отвечал Джо.

-- Джо, я никогда не забуду этого времени, которое мы провели вместе. Были также еще когда-то дни, которые я забыл, на время покрайней мере; но этих дней я никогда не забуду.

-- Пип, сказал Джо, как бы второпях и в некотором смущении, - славно это было! Мой любезный сэр, что было, то прошло.

-- Да, любезный Джо, совершенно также.

-- И вы становитесь все крепче, старый дружище?

-- Да, любезный Джо, понемножку.

Джо поправил одеяло на моем плече своею доброю сильною рукой, и сказал как показалось мне довольно сиплым голосом: - Добрая ночь!

комнату и удивить его. Еще в первый раз поднялся я так рано. Я пошел в его комнату, его там не было, и не только не было его самого, но я не нашел и его сундука.

Я поспешил к завтраку и увидел на столе записку. Вот её короткое содержание:

"Не желая стеснять вас, я уехал; вы опять здоровы, милый Пип, и вам будет лучше без

"P. S. Навсегда задушевные друзья."

чтобы Джо заплатил деньги, но Джо действительно заплатил их, и расписка была на его имя.

Мне теперь оставалось только последовать за ним на старую милую кузницу, там открыться ему, принести ему повинную и облегчить мою душу и сердце от этого второго пункта, который сначала не ясно представлялся моим мыслям, а теперь вылился в ясно-определившееся намерение.

Это намерение было пойдти к Биди, показать ей, как я смирился и раскаялся, сказать ей, как я потерял все, на что и некогда надеялся, и напомнить наши прежния откровенные беседы в старое, несчастное для меня время; потом сказать ей: Биди когда-то, мне кажется, я вам нравился, мое заблуждавшееся сердце, чуждавшееся вас, чувствовало себя лучше и спокойнее тогда с вами нежели в последствии. Если вы можете полюбить меня хоть в половину так как прежде, если вы захотите взять меня со всеми моими ошибками и несбывшимися мечтами, если вы можете принять меня, как прощенного ребенка (и действительно, Биди, я сожалею обо всем, и как ребенку мне нужен успокоивающий голос, утешающая рука), то. я надеюсь, теперь я несколько достойнее вас нежели я был прежде. И, Биди, от вас будет зависеть сказать мне, должен ли я остаться и работать на кузнице вместе с Джо или искать другого занятия в этой стране, или поехать в отдаленное место, где представляется мне теперь случай, которым я не решился воспользоваться, когда мне сделано было предложение, пока не узнаю вашего ответа. И теперь, милая Биди, если вы только мне можете сказать, что вы решаетесь прожить эту жизнь рука об руку со мною, то конечно вы скрасите эту жизнь для меня, вы сделаете меня лучше, а я постараюсь из всех сил, чтоб и вам хорошо было на свете.

Таково было мое намерение. Три дня спустя, укрепившись еще более, я отправился на старое место, чтобы привести его в исполнение, и мне остается только досказать, как я в нем успел.