Большие ожидания.
Глава LVIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие ожидания. Глава LVIII. (старая орфография)

ГЛАВА LVIII.

Весть о моем падении уже успела достичь до моего родного места и предупредить меня. Я нашел, что "Синий Кабан" уже знал об этом, и это сделало большую разницу в поведении "Синяго Кабана" относительно меня. "Кабан" старался снискать мое расположение своею услужливостию, когда ожидало меня богатство; "Кабан" был очень холоден теперь, когда я лишился этого богатства.

Я приехал туда вечером, очень усталый после дороги, которую проехать, бывало, мне ничего не стоило. "Кабан" не мог отвести мне спальню, в которой обыкновенно помещался; она была занята (вероятно юношею с большими ожиданиями впереди); мне отвели очень плохенькую комнату между голубятнею и сараем. Но я спал также крепко на этом новом месте, как и в самом лучшем помещении, какое только мог бы отвести мне "Кабан", и сны мои были нисколько не хуже чем в самой лучшей спальне.

Рано поутру, пока готовили мой завтрак, я пошел погулять около Сатис-Хауса. На воротах были печальные объявления, и из окон висели лоскутки ковра, извещавшия о продаже с аукциона мебели и различных домашних вещей на следующей неделе. Самый дом продавался в слом, как старый материал. На пивоварне было написано известкою: No I. No II был выставлен на части главного строения, которое так долго оставалось закрытым. Другие номера были назначены на других частях здания; плющь был оборван, чтоб оставить место для надписей, валялся в пыли и начинал уже вянуть. Зайдя на минуту в отворенную калитку, я посмотрел вокруг с тревожным видом чужого человека, которому здесь было не место, и увидел прикащика аукционера, расхаживавшого между пустыми бочонками и считавшого их для составителя каталога, устроившого себе временное бюро из кресла на колесах, которое я так часто двигал под песню: "Старый Клим".

Воротившись к моему завтраку в столовую "Кабана", я нашел там мистера Пембльчука, в разговорах с трактирщиком. Мистер Пембльчук, которого наружность не поправилась после недавняго ночного приключения, ожидал меня и обратился ко мне с следующими словами:

-- Молодой человек, жаль мне очень, что вы так низко упали. Но чего же и можно было ожидать! Чего же и можно было ожидать!

Он протянул свою руку с необыкновенно-великодушным видом; я был слишком слаб после болезни, чтобы ссориться с ним, и ваял его руку.

-- Вильям, сказал мистер Пембльчук слуге, - поставьте блины на стол. Вот до чего дошло, вот до чего дошло!

Я сел, хмурясь, за мой завтрак; мистер Пембльчук, стоя над ним, налил мне чаю, прежде нежели я успел сам прикоснуться к чайнику, с видом благодетеля, который решился остаться верным до конца.

-- Вильям, сказал мистер Пембльчук печально, - принесите соль. В счастливейшия времена, прибавил он, обращаясь ко мне: - кажется, вы кушали чай с сахаром? Кажется, вы также кушали его с молоком? Да, точно так. С сахаром и молоком. Вильям, подайте кресс-салату.

-- Благодарю, сказал я отрывисто. - Но я не ем кресс-салата.

-- Вы его не кушаете, ответил мистер Пембльчук, вздыхая и кивая несколько раз головою, как будто он этого ожидал и как будто воздержание от кресс-салата совершенно согласовалось с моим падением. - Правда, смиренные плоды земли. Нет, Вильям, не подавайте кресс-салата.

Я ел мой завтрак, а мистер Пембльчук между тем стоял над ним, вперив в меня свои рыбьи глаза и страшно сопя, по своему обыкновению.

-- Ведь только кожа да кости! разсуждал вслух мистер Пембльчук. - А когда он отправлялся отсюда с моими благословениями, могу сказать, и я как пчела раскинул перед ним мою смиренную трапезу, он был тогда словно наливное яблочко!

Это напомнило мне также поразительное различие между тою рабскою манерой, с которою он подавал мне тогда свою руку, говоря: "Могу ли я?" и наглым великодушием, с которым он теперь протягивал мне свою жирную лапу.

-- А! продолжал он, подавая мне хлеб с маслом: - так вы идете к Джозефу?

-- Ради Бога, сказал я, невольно теряя терпение, - какое вам до того дело, куда я иду? Оставьте мой чайник в покое.

Хуже я ничего не мог сделать, потому что теперь именно открылся для него случай, которого он добивался.

-- Да, молодой человек, сказал он, выпуская из рук чайник и отступая на два шага от стола, как будто он говорил в назидание трактирщику и слуге: - я оставлю этот чайник. Вы правы, молодой человек. Вы правы раз в жизни. Я забылся, принимая такое участие в вашем завтраке, желая возбудить здоровою пищей ваших праотцев ваше тело, ослабленное страшными последствиями распутства. И это, сказал Пембльчук, обращаясь к трактирщику и слуге, и указывая на меня: - и это тот, с кем нянчился я когда-то во дни его счастливого детства. Не говорите мне, что этого быть не может. Я вам говорю, что это он.

Тихий ропот был ответом обоих; слуга, казалось, особенно был разстроен.

-- Его-то, сказал Пембльчук, - катал я в моей одноколке. Его то, на моих глаз, вскормили рукою. Его-то сестра доводилась мне по мужу племянницей, и названа была Джорджиана Мария, в честь своей матери. Пусть он скажет, что все это неправда, если только в состоянии сказать это.

Слуга, повидимому, был убежден, что я не мог этого отвергать и что дело представлялось оттого еще в худшем свете.

-- Молодой человек, сказал Пембльчук, повертывая свою голову ко мне по своему старому обыкновению, - вы идете к Джозеоу. Какое дело мне до того, вы спрашиваете, куда вы намерен идти? Я говорю вам, сэр, вы идете к Джозефу.

Слуга прикашлянул, как будто вызывая меня вывернуться из этого обвинения.

-- Теперь, сказал Пембльчук с самым убийственным видом совершенно убеждающей и неопровержимой добродетели, - я передам вам, что вы должны сказать Джозефу. Пусть будут свидетелями сквайр, хозяин "Кабана", всем известный и всеми уважаемый в городе, и Вильям, - его отца еще звали Поткинс, если я не ошибаюсь.

-- В их присутствии, молодой человек, продолжал Пембльчук, - я вам объявлю, что вы должны сказать Джозефу. Скажите ему: Джозеф, сегодня я видел моего первого благодетеля и виновника моего счастия. Я не хочу никого называть по имени, Джозеф; но так слывет он в городе, и я его видел сегодня.

-- Клянусь, что я его не вижу здесь, сказал я.

-- Скажите также, возразил Пембльчук, - что вы и это говорили, и сам Джозеф удивится.

-- В этом вы ошибаетесь, сказал я, - я знаю его лучше.

-- Скажите ему, продолжал Пембльчук, - Джозеф, я видел этого человека, который не питает к вам злобы и не питает злобы ко мне. Он знает ваш характер, Джозеф; ему хорошо известно ваше ослиное упрямство и ваше невежество, и он знает мой характер, Джозеф, знает мою неблагодарность. Да, Джозеф, скажете вы ему (тут Пембльчук покачал мне головою), он знает, что у меня не оказывается самой простой человеческой благодарности. Он знает это, Джозеф, лучше всякого. Вы этого не знаете, Джозеф, вы не имели повода узнать это; но он это знает.

Какой он ни был ослина, но меня действительно поразило, что у него достало нахальства говорить мне все это в глаза.

-- Скажите ему: Джозеф, он поручил мне объявить вам, и я передаю теперь его слова. В моем унижении, он видел перст Провидения. Он узнал этот перст, Джозеф, когда он его увидел, и он ясно увидел его. Сей персть указывал на следующее надписание, Джозеф: Воздаяние за неблагодарность к первому благодетелю и виновнику счастия. Но этот человек говорил, что он не раскаивается в том, что он сделал, Джозеф. Вовсе нет. Это было дело справедливое, дело доброе, дело благое, и он готов опять его сделать.

-- Жаль, сказал я презрительно, окончив завтрак, который то и дело прерывался, - что этот человек не говорит, что он сделал и что готов он опять сделать.

-- Сквайр, хозяин Синяго Кабана, - Пембльчук обращался к трактирщику - и вы, Вильям, я вам не запрещаю говорить всем и каждому в городе, если вы это желаете, что это было дело справедливое, дело доброе, дело благое, и что я готов опять его сделать.

С этими словами этот мошенник пожал им руки и удалился из трактира, оставив меня в совершенном изумлении. Я оставался в гостинице не долго после него и выйдя на большую улицу, увидел как он ораторствовал в дверях своего лабаза перед избранною группою слушателей, которые бросали на меня грозные взгляды, когда я проходил по противоположной стороне улицы.

Но тем приятнее было для меня возвращаться к Биди и Джо, доброта которых блистала передо мною еще ярче, если только можно, в сравнении с медным лбом этого наглого самозванца. Я тихо приближался к ним, потому что члены мои были слабы, но с чувством постепенно возраставшого облегчения чем ближе подходил к ним, и с сознанием, что я оставлял за собою все далее и далее наглость и ложь.

Сладок был июньский день; небо было голубое; жаворонки высоко вились над зелеными нивами. Мне теперь казалась вся эта сельская сторона гораздо краше и спокойнее нежели в прежния времена. Дорогою занимали меня многия приятные мечты о жизни, которую я буду здесь вести, о перемене к лучшему, которая произойдет в моем характере, когда возле меня будет руководительница, чью простую веру и светлый практический ум я уже испытал. Эти мечты пробудили во мне нежные чувства; мое возвращение смягчало мое сердце, и мне представлялось, будто я был странник, вернувшийся на родину босиком, после дальняго многолетняго путешествия.

Я не видал еще школы, где Биди была наставницею, но небольшая окольная тропинка, по которой я входил в деревню, для избежания встреч, привела меня к ней. Мне было жаль, что случился день праздничный; детей там не было, и домик Биди был заперт. Я надеялся захватить ее в том деятельном исполнении её ежедневных обязанностей, и надежда моя не сбылась.

Но кузница была уже в близком разстоянии отсюда, и я пошел к ней, под сладостною тенью зеленых лип, прислушиваясь не раздаются ли удары молота Джо. Давно бы, кажется, я должен был его заслышать, давно мне представлялось, будто я его слышал; но то была игра моего воображения, все было тихо. Липы были тут и белый шиповник был также тут, и каштановые деревья были тут; листья их сладкозвучно шелестили, когда я остановился послушать; но летний ветерок не доносил до меня ударов молота Джо.

Почти боясь, не зная сам почему, выйдти к кузнице, я наконец ее увидел и увидел, что она была заперта; Огонь не светился в ней, искры не падали блестящим градом, и меха не ревели; все было заперто и тихо.

Но дом не был оставлен и парадная гостиная, казалось, была занята; белая, занавеска развевалась в окошке, окошко было открыто, и в нем стояли цветы; я тихо подкрался к нему, намереваясь взглянуть в него через цветы, как вдруг передо мною предстали Джо и Биди, под руку с ним.

Биди сначала закричала, как будто ей явилось привидение; но через минуту она была в моих объятиях. Я заплакал, увидя ее, она заплакала увидя меня; я, потому что она была так свежа и мила; она, потому что я был так бледен я худ.

-- Милая Биди, какая вы нарядная!

-- И вы, Джо, какой вы нарядный!

-- Да, мой милый, старый Пип, старый дружище.

Я смотрел на них обоих, то на одного, то на другую, и...

-- Сегодня моя свадьба, закричала Биди, в восторге, - я вышла замуж, за Джо.

Они провели меня в кухню; и я опустил мою голову на старый сосновой стол. Биди приложила мою руку к своим губам, и я чувствовал на моем плече живительное прикосновение Джо.

-- Он еще не совсем окреп, моя милая, чтобы выдержать такую нечаянность, сказал Джо.

И Биди ответила:

-- Мне следовало бы подумать об этом, любезный Джо; но я так была счастлива!

Оба они были очень рады увидеть меня, очень были тронуты моим возвращением; оба были в восторге, что случай привел меня к ним, как бы для довершения их праздника.

Первою мыслию моею была глубокая благодарность, что я ни одним словом не намекнул Джо на мою последнюю, не сбывшуюся надежду. Как часто это слово было у меня на языке, когда он находился со мною во время моей болезни. Как непременно он узнал бы об этом, останься он со мною один лишний час!

-- Право, не могла бы, сказала Биди.

-- И также, любезный Джо, лучше жены вашей не найдешь на целом свете; она вас сделает счастливым, как вы заслуживаете, милый, добрый, благородный Джо!

Джо посмотрел на меня, губа у него задрожала, я он закрыл рукавом глаза.

-- Джо и Биди, вы были сегодня в церкви и должны чувствовать милосердие и любовь ко всему человечеству; примите же мою смиренную благодарность за все, что вы для меня сделали, и за что я Джо и Биди, что я стану считать этот долг уплаченным, хотя бы я заплатил вам в тысячу раз более!

Оба они были растроганы моими словами, и просили чтоб я не продолжал об этом.

-- Но я должен сказать вам еще более, милый Джо; я надеюсь, у вас будут дети, и какой-нибудь мальчуган будет сидеть себе в углу у камина, в зимние вечера, и он вам напомнит другого мальчугана, навсегда оставившого вас. Не говорите ему, Джо, что я был не благодарен, не говорите ему, Биди, что я был не великодушен и не справедлив. Скажите ему только, что я уважал вас обоих, потому что вы были так добры, так истинны, и что я желал, чтоб он вышел получше чем вышел я.

-- Ничесо такого я не стану говорить ему, Пип, сказал Джо, из-за своего рукава. - И Биди ничего ему такого не скажет.

я поверю, что вы не станете более сомневаться во мне на будущее время, и станете лучше обо мне думать!

-- О, милый старый Пип, старый дружище! сказал Джо. - Бог свидетель, что я вас прощаю, если мне есть в чем простить вас.

-- Аминь! И Бог свидетель, что и я прощаю! отозвалась Биди.

и там мы разстанемся!

-----

Я продал все, что у меня было и отложил в сторону сколько мог для сделки с моими кредиторами, которые дали мне вдоволь времени для уплаты моих долгов сполна. Через месяц я оставил Англию; через два месяца я сделался прикащиком Кларикера и К^о

Потолочные балки столовой на Берегу Мельничного Пруда не дрожали более от рева Била Барле; Герберт уехал жениться; и я остался один в восточной отрасли нашего дома до его возвращения.

Много лет прошло, прежде нежели я сделался партнером в нашей фирме; но я жил счастливо с Гербертом и его женою, и жил умеренно; расплачивался с моими долгами, и был в постоянной переписке с Биди и Джо. Только когда я сделался третьим компанионом в фирме, Кларикер выдал меня Герберту; но он сказал тогда, что тайна компанионства Герберта уже довольно долго лежала у него на совести, и он должен высказаться. Итак он разказал ее, и Герберт был удивлен и глубоко тронут; но наша дружба не уменьшилась от этого. Вы не должны думать, однако же, чтобы наша фирма сделалась когда-нибудь колоссальною, и что мы золото загребали лопатами. Мы не делали огромных дел; но у нас было хорошее имя; мы работали; получали себе барыши и преуспевали. Мы так много были обязаны трудолюбию и рвению Герберта, что я часто удивлялся, как могла придти мне в голову прежняя мысль о его неспособности; но после короткого размышления, я пришел к тому заключению, что может-быть не способный-то был я, а не он.