Большие ожидания.
Глава IV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие ожидания. Глава IV. (старая орфография)

Глава IV.

Я был вполне уверен, что застану на кухне полицейского и что меня сейчас же арестуют. Но не только не было во всем доме никакого полицейского, а даже никто еще не заметил и кражи. Мистрис Джо была совершенно поглощена чисткой дома ради наступавшого праздника, а Джо был выслан на крыльцо во избежание его столкновений с сорным ящиком, куда он рано или поздно непременно попадал в те дни, когда сестра затевала генеральную чистку.

-- Где ты был, постреленок? - Таково было праздничное приветствие мистрис Джо, когда я и моя удрученная совесть предстали перед ней.

Я сказал, что бегал послушать, как славят Христа.

-- А, хорошо, - заметила мистрис Джо. - От тебя можно было ожидать кое-чего и похуже.

"Конечно", подумал я.

-- Может, и я бы, не будь я женой кузнеца и - что одно и то же - вечною рабой в рабочем переднике, - может, и и бы послушала, как славят. Я и сама люблю славить, потому-то, конечно, мне никогда и не удается даже послушать других.

Джо, дерзнувший последовать за мной в кухню, после того как сорный ящик исчез, потер рукой -переносицу с примирительным видом, встретив сердитый взгляд мистрис Джо, но как только она отвернулась, сложил указательные пальцы крестом и показал мне исподтишка этот символический знак, означавший на нашем языке, что мистрис Джо в дурном расположении духа. Впрочем, дурное настроение было до такой степени её нормальным состоянием, что мы с Джо зачастую не разнимали пальцев по целым неделям, уподобляясь надгробным статуям крестоносцев со скрещенными ногами.

У нас готовился роскошный обед, состоявший из окорока с зеленью и пары фаршированных жареных кур. Накануне утром испекли чудесный пирог с говядиной (причина, почему пропажа рубленого мяса не была еще открыта), и пуддинг уже шипел на плите. Благодаря этим пышным приготовлениям, нам без. всякой церемонии урезали завтрак.

-- Я не намерена; - сказала г-жа Джо, - опять прибирать, чистить и мыть за вами, так и знайте: у меня и без вас хлопот полон рот.

Поэтому нам вынесли наш хлеб с маслом в наружные сени, как будто мы были не обыкновенные мужчина и мальчик, скромно сидящие дома, а полк солдат в походе, и мы с самым покорным видом запивали свой завтрак молоком с водой из кружки, которую поставили перед нами на старый сундук.

Тем временем мистрис Джо повесила к окнам чистые белые занавески, задрапировала камин новой цветной оборкой в замен старой и открыла маленькую парадную гостиную, по другую сторону коридора, которая никогда не отпиралась в обыкновенные дни и проводила весь год под чехлами, не исключая и четырех маленьких фарфоровых пуделей с черными носами, симметрично разставленных на камине, и даже четырех корзиночек с искусственными цветами, которые они держали в зубах. Мистрис Джо была очень опрятная хозяйка, но обладала замечательным даром делать свою чистоту неудобнее и неопрятнее самой грязи. Её опрятность напоминала набожность некоторых людей, которые умеют стать всем поперек горла своею святостью.

Имея на руках кучу дела, сестра не могла идти в церковь сама и послала нас с Джо, как своих представителей. В своем рабочем платье Джо был статный, здоровый, типичный кузнец, но за то в праздничном наряде гораздо больше походил на расфранченное воронье пугало, чем на что-либо другое. Праздничный костюм шел к нему так же, как корове седло, и казался снятым, с чужого плеча. По случаю настоящого торжественного дня он выполз из своей комнаты, когда в церкви начался трезвон, словно олицетворенное отчаяние в полном воскресном покаянном облачении. Что же до меня, то, кажется, сестра всегда считала меня за молодого преступника, явившагося на свет при посредстве какого-нибудь полицейского акушера, который и передал меня ей для наказания по всей строгости законов. По крайней мере сестра всегда поступала со мною так, как будто я родился на свет вопреки предписаниям разума, религии, нравственности и даже убедительным доводам моих лучших друзей. Даже когда мне шили новое платье, портной получал приказание шить его по образцу одежды арестантских исправительных рот, так, чтобы я отнюдь не мог свободно двигать своими членами.

Поэтому картина, которую представляли мы с Джо на пути в церковь, должна была наполнять чувством живейшей жалости всех сострадательных людей. Однако мои внешния мучения были ничтожны в сравнении с внутренними. Ужас, испытываемый мною всякий раз, как мистрис Джо проходила мимо чулана или выходила из комнаты, мог сравняться разве только с угрызениями моей совести при воспоминании о том, что я совершил. Изнывая под бременем моей преступной тайны, я спрашивал себя, достаточно ли могущественна сама церковь, чтобы защитить меня от мести страшного молодчика, если, войдя в церковь, я покаюсь во всем? Я почти решил, что как только священник провозгласит: "Рцы вси от всея души", я встану и попрошу у него частной конференции в ризнице. Будь это простое воскресенье, а не Рождество, я далеко не уверен, что не прибегнул бы к этой крайней мере, чем, вероятно, немало изумил бы немногочисленных прихожан нашей церкви.

В этот день у нас обедали: мистер Вопсль, причетник нашей церкви, мистер Геббль, колесник, с мистрис Геббль и дядя Пембльчук (он был дядя Джо, но мистрис Джо присвоила его себе), зажиточный хлебный торговец из ближайшого города, ездивший в собственной тележке. Обед был назначен в половине второго. Когда мы с Джо вернулись домой, стол был уже накрыт, мистрис Джо в полном параде, и парадная дверь отперта для приема гостей (чего никогда не случалось в другие дни); словом, все было в полном блеске. О покраже еще не было и помину.

Обеденный час приближался, не принося ни малейшого облегчения моей совести; наконец прибыли и гости. Мистер Вопсль обладал римским носом, широким лбом с блестящей лысиной и густым басом, которым он необыкновенно гордился. Все его знакомые с замечательным единодушием полагали, что дай только ему-волю, он заткнул бы за пояс любого священника; да и сам он признавался, что будь духовная карьера "открыта всеобщему соревнованию", он мог бы играть не последнюю роль. Но так как духовная карьера была открыта не всем, то он и оставался, как мы сказали, простым причетником нашей церкви. За то он громовым голосом провозглашал "аминь", а когда затягивал псалом, причем всегда произносил весь первый стих, то оглядывал присутствующих таким победоносным взором, как будто говорил: "Вы слышали нашего приятеля наверху; будьте же теперь так любезны сообщить мне ваше мнение о моей манере читать".

Я отворил гостям двери с таким серьезным видом, как будто у нас было всегдашним обыкновением отворять эту дверь. Прежде всех явился мистер Вопсль, за ним мистер и мистрис Геббль и наконец дядя Пембльчук. Замечу в скобках: мне под страхом строжайшого наказания запрещалось называть его дядей.

-- Мистрис Джо, - сказал дядя Пембльчук, высокий, неповоротливый, страдающий одышкой толстяк средних лет, с широким и плоским, как у рыбы, ртом, тупоумными, выпученными глазами и белобрысыми волосами, стоявшими торчком, как будто он был всегда чем-то испуган. - Мистрис Джо, я принес вам, мэм, в виде маленького рождественского подарка, я принес вам бутылку хереса, и я принес вам, мэм, бутылку портвейна.

Регулярно каждое Рождество он являлся с этими самыми словами, которые произносил как нечто замечательно новое и с двумя бутылками, которые держал на подобие гимнастических шаров. И каждое Рождество мистрис Джо отвечала ему, как ответила и теперь:

-- О, дядя Пем-бль-чук! Как это мило с вашей стороны.

-- Ваши достоинства еще милее. Ну-с, все ли в добром здравии? Как поживает мой пятачек без полушки да грош сдачи? (Разумея меня.)

Мы обедали в этих случаях на кухне, а к десерту (из орехов, апельсинов и яблок) переходили в гостиную, где нам было так же не по себе, как Джо в праздничном наряде. Сестра была удивительно оживлена; впрочем, общество мистрисс Геббль действовало на нее смягчающим образом. Мистрис Геббль рисуется в моем воспоминании маленькой, костлявой особой в букольках и в платье небесно-голубого цвета, игравшей всегда роль молоденькой дамы, потому что когда-то в незапамятные времена она вышла за мистера Геббля, будучи много моложе его. Мистер Геббль представляется мне крепким, широкоплечим, сутуловатым стариком с запахом опилок и необыкновенно широко разставленными ногами, так что, будучи ребенком, я мог видеть между его ног на несколько миль вперед, когда встречал его на улице.

Даже в том случае, если б я не ограбил чулана, я чувствовал бы себя неловко в этом приличном обществе, - не потому, что меня притиснули к углу стола, так что он упирался мне в грудь, а локоть мистера Пембльчука поминутно заезжал мне в глаз, и не потому, что мне не позволялось говорить (мне не хотелось говорить), не потому даже, что мне доставались только самые кончики куриных лапок да те части свинины, которыми свинья не имела ни малейшого основания гордиться при жизни. Нет, все это было бы мне нипочем, если б только гости и хозяева оставили меня в покое. Но они решительно не желали оставить меня в покое. Они видимо боялись упустить такой удобный случай, то и дело сводили разговор на мою особу и всячески шпиговали меня. Будь я злополучным маленьким бычком в испанском цирке, я бы, кажется, меньше страдал от острых дротиков своих противников, чем страдал теперь от этих нравственных уколов.

Травля началась, как только сели за стол. Мистер Вопсль прочел или, вернее, продекламировал молитву самым театральным тоном, представлявшим, как мне теперь вспоминается, нечто среднее между манерой Тени в Гамлете, и монологом Ричарда ИИИ-го, и закончил весьма приличным нравоучением насчет благодарности, как первого долга истинного христианина. Тогда сестра поглядела на меня в упор и заметила глухим укоризненным голосом:

-- Слышишь? Будь же благодарен.

-- А в особенности, - прибавил мистер Пембльчук, - будь благодарен тем, кто воспитал тебя от руки.

Мистрис Геббль покачала головой и, окинув меня взором, явно выражавшим скорбное предчувствие, что из меня не выйдет ничего путного, спросила:

-- Отчего это дети всегда неблагодарны?

Эта нравственная загадка была, очевидно, слишком глубокомысленна для собравшагося общества, но мистер Геббль разрешил ее одним махом, сказав: "Порочны от природы". На что каждый счел долгом заметить: "Справедливо!" и все посмотрели на меня особенно выразительно и недружелюбно.

Положение и значение Джо в присутствии гостей было, если это возможно, еще незаметнее, чем без них. Но он всегда, когда только мог, утешал меня по-своему; так, если дело было за обедом, он подбавлял мне на тарелку подливки, если только она была на столе. Сегодня подливки было в изобилии, и Джо налил мне её с добрых пол пинты.

Немного погодя мистер Вопсль, раскритиковав сегодняшнюю проповедь, сообщил нам конспект той, какую произнес бы он сам в том гипотетическом случае, если б духовная карьера была открыта для всех. Угостив присутствующих избранными отрывками из этой проповеди, он заметил, что считает самую тему сегодняшняго поучения далеко не удачной, и это- тем менее извинительно, прибавил он, в такое время, когда кругом встречается такая пропасть сюжетов.

-- Опять верно, - сказал дядя Пембльчук. - Вы, сэр, попали в самый центр. Пропасть сюжетов для того, кто умеет посыпать им соли на хвост. Это только и нужно. Человеку незачем далеко ходить за сюжетом, если его солонка всегда наготове. - Пораздумав немного, мистер Пембльчук прибавил: - Взгляните хоть на свинину, вот вам и сюжет! Если вы нуждаетесь в сюжете, взгляните на свинину!

-- Справедливо, сэр. Много нравоучительного можно извлечь для молодежи из этого сюжета, - сказал мистер Вопсль. И прежде, чем он это сказал, я уже знал, что он втянет меня в этот сюжет.

-- Прислушайся к этому, - заметила мне в скобках сестра, с надлежащей суровостью. Джо. подбавил мне подливки.

-- Свинья, - продолжал мистер Вопсль густым басом, указывая вилкой на мое раскрасневшееся лицо, как будто называл меня моим христианским именем, - свинья была товарищем блудного сына. Прожорливость свиньи выставляется как поучительный пример для юношества (Я подумал, что это было сказано очень кстати, так как он только что перед тем восхищался необыкновенной сочностью нашей свинины). Что отвратительно в свинье, еще отвратительнее в мальчике.

-- И в девочке, - добавила мистрис Геббль.

-- Конечно и в девочке, мистрис Геббль, - согласился с некоторым раздражением мистер Вопсль. - Но ведь здесь нет девочек.

-- Да, брат, тебе есть за что быт благодарным, - сказал Пембльчук, круто обернувшись ко мне. - Подумай-ка сам: если б ты родился пискуном...

-- Он был такой пискун, что лучше и желать нельзя, - проговорила торжественно сестра.

Джо опять подбавил мне подливки.

-- Разве вот в этаком виде, - заметил мистер Вопсль, кивая на блюдо.

-- Но я разумею не в этом виде, сэр, - возразил мистер Пембльчук, не любивший, чтобы его прерывали. - Я говорю: сидел ли бы он здесь, наслаждаясь обществом взрослых и почтенных людей, пользуясь их мудрой беседой и окруженный всеми благами роскоши? Нет, конечно. А какова была бы твоя участь? - продолжал он, снова обращаясь ко мне. - Тебя бы продали за столько-то шиллингов, смотря потому, какая цена была бы на рынке; потом Дунстабль, мясник, пришел бы к тебе в хлев, где ты валялся бы на соломе, зажал бы тебя под левую мышку, приподнял бы правой рукой фалду своего балахона, достал бы из кармана нож, выпустил бы из тебя кровь, и вот тебе и конец. Небось, он не стал бы ростить тебя от руки. И не надейся!

Джо предложил мне еще подливки, но я побоялся взять.

-- Я думаю, он доставил вам бездну хлопот, мэм, - сказала мистрис Геббль, сочувствуя сестре.

-- Хлопот? подхватила сестра, - еще бы!

И она приступила к ужасающему перечню всех болезней, в которых я провинился, всех безсонных ночей, которых я был причиной, всех высоких предметов, с которых я падал, всех ям, в которые попадал, всех ушибов, которые я когда-либо получал, всех случаев, когда она желала видеть меня в гробу, отправиться куда я упорно отказывался.

Я думаю, римляне сильно досаждали друг другу своими носами; оттого, может быть, они и сделались таким безпокойным народом. Как бы то ни было, но римский нос мистера Вопльса так страшно досаждал мне во время этого перечисления моих злодеяний, что меня так и подмывало ущипнуть его за этот самый нос, да так, чтоб он завизжал от боли. Но все, что я испытал до сих пор, было ничто в сравнении с ужасным чувством, овладевшим мною, когда последовавшая за рассказом сестры продолжительная пауза, во время которой все смотрели на меня (как я мучительно сознавал) с величайшим негодованием и отвращением, была наконец прервана.

думаете?

-- Не желаете ли, дядя, водочки? - спросила сестра.

Свершилось! Он заметит, что водка слаба, он скажет это всем, и я погиб! Я крепко уцепился обеими руками за ножку стола и стал ждать своей участи.

Сестра пошла за каменной бутылью, принесла ее и налила из нея дяде; остальные отказались. Несносный человек! Он точно нарочно издевался надо мной; приподнял рюмку, посмотрел на свет и поставил на стол, растягивая мои мучения. Тем временем сестра и Джо спешили очистить стол для пирога и пуддинга.

Я не мог отвести глаз от дяди Пембльчука. Продолжая изо всей силы держаться за ножку стола руками и ногами, я видел, как этот несчастный игриво показал пальцем на рюмку, поднял ее, улыбнулся, закинул назад голову и выпил все залпом. И в ту же секунду все общество было повергнуто в неописанный ужас, и не мудрено: дядя Пембльчук вскочил на ноги, завертелся в припадке судорожного кашля и выскочил из комнаты; после чего можно было видеть в окно, как его жестоко рвало; при этом он строил самые ужасные гримасы и вообще вел себя, как помешанный,

и он, окинув всю компанию таким взглядом, как будто она была причиной его тошноты, грузно бухнулся в свое кресло и простонал: "Деготь!"

О ужас! Я долил водку дегтярной водой. Я знал, что скоро ему будет еще хуже. Стол задвигался силой моего невидимого прикосновения, словно я был современный медиум.

-- Деготь! - изумилась сестра. - Как мог попасть туда деготь?

Но дядя Пембльчук, бывший всемогущим в нашей кухне, не желал ни слушать, *ни пускаться в разсуждения об этом предмете, а только повелительно махал рукой и требовал горячого джину. Сестра, погрузившаяся было в какие-то соображения, опасного для меня свойства, должна была теперь бежать за джином, за горячей водой, сахаром и лимонной коркой. Я был спасен по крайней мере на время. Я все еще держался за ножку стола, но теперь обнимал ее с чувством горячей благодарности.

Мало по малу я настолько успокоился, что мог оторваться от ножки стола и приняться за пуддинг. Мистер Пембльчук тоже принялся за пуддингь, и все последовали его примеру. Горячий джин оказал благотворное действие. К концу обеда мистер Пембльчук совсем просиял. Я уже начинал надеяться, что этот день пройдет благополучно, как вдруг сестра сказала Джо: "Чистые тарелки".

этот раз я в самом деле погиб.

-- Вы должны теперь отведать, - сказала сестра, обращаясь к гостям с самой любезной из своих улыбок, - вы должны отведать на закуску восхитительное блюдо - подарок дяди Пембльчука.

Как бы не так! Пусть лучше и не надеются!

Гости выразили свое удовольствие. Дядя Пембльчук, вполне сознавая, какую услугу он оказал обществу, сказал с необыкновенной живостью (принимая во внимание все обстоятельства).

Сестра отправилась за пирогом. Я слышал, как она прошла в чулан. Я видел, как мистер Пембльчук поигрывал своим ножем. Я видел по римским ноздрям мистера Вопсля, как у него разыгрывался аппетит. Я слышал, как мистер Гиббль сказал, что "Кусочек хорошого пирога со свининой никогда н% повредит, и место ему всегда найдется". Я слышал, как Джо шепнул мне: "И тебе дадут, Пип". Я и теперь не знаю наверное, действительно ли я закричал от ужаса или мне только почудилось, но я чувствовал, что дольше не выдержу и что я должен бежать. Я выпустил ножку стола и побежал так, точно за мной гнались смерть.

Но я добежал только до выходной двери; Здесь я наткнулся на отряд вооруженных солдат, и один из них сказал, протягивая мне кандалы:

-- А, вот ты где! Попался! Идем-ка со мной!