Большие ожидания.
Глава VII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие ожидания. Глава VII. (старая орфография)

Глава VII.

В то время, когда я стоял на кладбище, читая надписи на наших фамильных памятниках, вся моя ученость ограничивалась тем, что я мог кое-как разобрать их по складам. Я не понимал хорошенько даже их смысла; так например: "жена вышеупомянутого" понималась мною, как весьма лестный намек на переселение моего отца в лучший мир, и, если б о ком-нибудь из моих умерших родственников было сказано:, нижеупомянутый", то можно сказать наверное, что я составил бы самое дурное мнение об этом члене нашего семейства. Ничуть не выше были и мои богословския познания, почерпнутые из катехизиса; я был уверен, например, - я отлично это помню - что слова: "И ходить в них во вся дни живота моего" обязывали меня проходить через нашу деревню всегда по одной и той же дороге, не сворачивая в сторону ни у лавки колесника, ни у мельницы.

Со временем я должен был сделаться подмастерьем у Джо, а пока я не достиг этого высокого звания, мистрис Джо говорила, что меня не следует баловать. Поэтому я не только состоял при кузнице, но если кому-нибудь из соседей был нужен лишний мальчик, чтоб пугать птиц на огороде или подбирать с поля каменья, то эта честь всегда доставалась мне. Впрочем, чтобы как-нибудь не скомпрометировать наше привилегированное положение, сестра всегда держала в кухне на камине жестяную копилку, где, как это всем было известно, хранились мои заработки. Очень может быть, что все эти сокровища уходили на погашение государственного долга; знаю только, что я не питал никакой надежды получить их когда-нибудь в свою личную собственность.

Бабушка мистера Вопсля держала вечернюю школу в нашей деревне; другими словами, это была преоригинальная старуха с ограниченными средствами и неограниченными недугами, имевшая обыкновение спать каждый вечер от семи до шести часов в присутствии детей, плативших ей по два пенса в неделю за право наслаждаться этим назидательным зрелищем. Она нанимала небольшой коттедж, в котором мистер Вопсль занимал вышку, и мы, ученики, слышали обыкновенно, как он декламировал у себя грозным и торжественным голосом, и от времени до времени стучал к нам в потолок. Существовала фикция, будто мистер Вопсль каждую четверть года "экзаменовал" школьников; но на деле эти экзамены состояли в том, что он заворачивал свои обшлага, взъерошивал волосы и преподносил нам речь Марка Антония над трупом Цезаря. За Марком Антонием неизменно следовала ода Коллинза о страстях, при чем мистер Вопсль представлялся мне великолепным воплощением Мести, грозно бросающей свой окровавленный меч, чтоб возвестить войну. Тогда я понимал вещи не так, как впоследствии, когда, ближе познакомившись со страстями, мог сравнивать их с Коллинзом и Вопслем к невыгоде этих двух господ.

Кроме вышеупомянутого учебного заведения, бабушка мистера Вопсля держала в той же комнате небольшую лавочку со всевозможными товарами. Она не имела ни малейшого понятия ни о своем товаре, ни об его стоимости; но в лавочке, в одном из ящиков, лежала маленькая засаленная записная книжка, служившая прейскурантом, и с помощью этого оракула Бидди производила все торговые операции. Бидди была внучка бабушки мистера Вопсля. Признаюсь, я никогда не мог решить задачи, как она приходилась мистеру Вопслю. Она была сирота, как и я, и, как и я, вырощена от руки. Заметнее всего в её наружности - так по крайней мере мне тогда казалось - были её конечности: волосы её всегда требовали щетки, руки мыла, а башмаки починки. Впрочем, это описание нуждается в маленькой поправке. По воскресеньям она отправлялась в церковь вычищенная и приглаженная. Благодаря отчасти собственным усилиям и еще больше помощи Бидди, но уже никак не бабушки мистера Вопсля, я осилил азбуку, как какой-нибудь терновый куст, цепляясь на каждом шагу и запинаясь на каждой букве. Затем я попал в переделку к этим разбойникам, девяти цифрам, которые, казалось, каждый вечер нарочно переряжались все в новые костюмы, чтоб я не мог их узнать. Но наконец я, кое-как ощупью, начал читать, писать и немного считать.

Однажды вечером я сидел в своем углу у камина, с аспидной доской на коленях и прилагал неимоверные старания, чтоб сочинить письмо к Джо. Я думаю, это было спустя по крайней мере год после нашей облавы на болотах, потому что на дворе опять стояла зима, и было очень морозно. С помощью азбуки, лежавшей для справок на полу у моих ног, мне удалось часа в два нацарапать печатными буквами следующее послание:

"мИл моИ Жо НОдеЮс ты зДороф. НодЕюс шТо Скор БуДу УчиТ тиБе Же И тАДа БуДу Твои учеНик TOTO БуДеТ ВесИла Жо. ЛуБящи тибЕ пИп".

Мне не было никакой особенной надобности прибегать к письму для сношения с Джо, так как он сидел рядом со мною, и мы были одни. Тем не менее, я передал ему свое послание собственноручно, и Джо принял его, как чудо учености.

-- Послушай, Пип, дружище! - воскликнул он, широко раскрывая свои голубые глаза. - Ведь ты настоящий ученый! Разве не правда?

-- Мне хотелось бы быть ученым, - сказал я, посматривая на аспидную доску в его руках с некоторым сомнением, так как мне начинало казаться, что мое писанье как будто уж слишком смахивает на ряд холмов.

-- Чего ж тебе еще надо? Вот оно Ж, а вот и О - лучше и желать нельзя! Ж да О, Пип, и выйдет Джо.

Я никогда не слыхал, чтобы Джо прочел вслух что-нибудь длиннее этого односложного слова, а в прошлое воскресенье в церкви, когда я случайно повернул наш молитвенник вверх ногами, я заметил, что Джо решительно ничем не выразил своего неодобрения, как будто я держал книгу как следует.

Желая воспользоваться настоящим случаем, чтобы выяснить, придется ли мне при обучении Джо начинать с самого начала, я сказал ему:

-- Ну-ка, Джо, прочти остальное.

-- Остальное, Пип? - отозвался Джо, медленно водя по доске недоумевающим взглядом. - Раз, два, три; здесь три Ж и три О, стало быть и три Джо, так ли, Пип?

Я нагнулся через его плечо и, водя пальцем по доске, прочел ему все письмо.

-- Удивительно! - воскликнул Джо, когда я кончил. - Да ты заправский ученый!

-- А как ты складываешь "Гарджери", Джо? - спросил я его скромно-покровительственным тоном.

-- Да я совсем не складываю, - отвечал Джо.

-- Нечего и предполагать; я знаю, что не стал бы, хотя я ужасно люблю читать.

-- Правда, Джо?

-- Ужасно. Дай мне хорошую книгу или хорошую газету, да посади меня у яркого огонька, - лучшого мне и не надо. Бог ты мой, - продолжал он, потирая колени, - как дойдешь до Ж, а потом до О, так и подумаешь: "А вот и Джо". Ну, как же не интересно!

Из этого я заключил, что воспитание Джо, подобно пару, находилось еще в периоде младенчества. Продолжая свое исследование, я спросил:

-- Джо, разве ты никогда не ходил в школу, когда был такой маленький, как я?

-- Нет, Пип.

-- Отчего же ты, Джо, никогда не ходил в школу, когда был такой маленький, как я?

-- Видишь ли, Пип, - проговорил Джо, взяв кочергу и принимаясь помешивать огонь между нижними брусьями решетки - обычное его занятие, когда он задумывался. - Я скажу тебе, почему. Мой отец, Пип, любил выпить и, когда напивался, колотил мою мать безо всякого милосердия. Правду сказать, тут была и вся его работа, если не считать тех колотушек, что доставались от него мне. А уж меня-то он дубасил так усердно, как никогда не бил молотом по своей наковальне... Ты слушаешь и понимаешь меня Пип?

-- Да, Джо.

-- Ну, вот по этому случаю мы с матерью часто бегали от отца. Мать нанималась в работницы и говорила мне: "Ну, Джо, теперь ты, слава Богу, будешь ходить в школу". Но у отца была та хорошая черта, что он не мог жить без нас. И вот он приходил с целой толпой и поднимал такой гвалт у дверей тех домов, где мы жили, что хозяева предпочитали не иметь с нами дела и выдавали нас ему. И тогда он брал нас домой и отделывал на все корки. Теперь ты видишь, Пип, - прибавил Джо, останавливаясь в своем занятии и поднимая на меня задумчивый взгляд, - теперь ты видишь, что мешало моему учению.

-- Да, да, бедный Джо!

-- Хотя, заметь себе, Пип, - продолжал Джо, наставительно пристукнув кочергой по верхнему брусу, - заметь, что, судя безпристрастно и воздавая каждому по делам его, нельзя не признать, что душа у моего отца была золотая.

Я этого не видел, но ничего не сказал.

-- Ну вот понимаешь, Пип, - продолжал Джо, - кому-нибудь да нужно заботиться, чтобы было что есть, а то придется зубы на полку положить.

Это я понимал и согласился с Джо.

-- Поэтому мой отец не мешал мне работать; вот я и занялся моим теперешним ремеслом; оно было и его ремеслом, кабы он им занимался. И работал я хорошо, могу тебя уверить, Пип. Со временем я мог содержать отца, и содержал до тех пор, пока он свернулся от паралитического удара. И я собирался вырезать на его памятнике:

"Хоть и было в нем кое-что дурное,

"Но помни, читатель, сердце у него было золотое".

Джо продекламировал это двустишие с такою явною гордостью и так выразительно, что я спросил его, не он ли автор стихов.

- я даже сомневался, моя ли это голова. Как я уже говорил тебе, Пип, мне очень хотелось вырезать эти стихи на его памятнике; но стихи стоять денег, как ты их ни вырезывай - мелко или крупно, и я отложил попечение. Не говоря уже о похоронах, все деньги, какие я мог собрать, были нужны моей матери. Она бедняжка, была больна, совсем разбита, и вскоре отправилась вслед за отцом: настал и её черед отдохнуть;

Голубые глаза Джо стали влажны, и он потер их один за другим, но самым неудобным и неделикатным манером, а именно круглой шишкой, красовавшейся на конце кочерги.

-- Было очень тоскливо жить одному, - продолжал Джо, - и я познакомился с твоей сестрой. И нельзя не сознаться, Пип, - при этом Джо взглянул на меня с решительным видом, как будто был заранее уверен, что я не соглашусь с ним, - твоя сестра красивая женщина.

Я невольно перевел глаза на огонь в состоянии очевидного сомнения.

-- Каково бы ни было семейное мнение и мнение света насчет этого предмета, но я всегда скажу, Пип, - и Джо после каждого слова хлопал кочергой по верхнему брусу: - твоя сестра красивая женщина.

Я не нашел сказать ничего лучше, как:

-- Очень рад, Джо, что ты так думаешь.

-- И я рад, - подхватил Джо, - очень рад, что я так думаю, Пип. Правда, она немного красна, пожалуй что и костей ей перепущено, но что это значит для меня?

Я остроумно заметил, что если это ничего не значит для него, то для кого же это и может иметь какое-нибудь значение.

-- Конечно! - согласился Джо. - Именно это я и говорю. Ты прав, дружище. Когда я познакомился с твоей сестрой, все только о том и говорили, как она выростила тебя от руки, и это было очень хорошо с её стороны, - так все и говорили, а я вслед за всеми. Что же до тебя, - продолжал Джо с таким выражением лица, как будто видел перед собой какую-то гадину, - то, если б ты только видел, какой ты был маленький, слабенький и жалкий, ты составил бы самое нелестное о себе мнение, - ручаюсь тебе.

Мне это несовсем понравилось, и я сказал:

-- Ну, что обо мне толковать! Не стоило обращать на меня внимания.

-- Нет, стоило, Пип, - возразил он с нежной простотой. - Когда я предложил твоей сестре стать моей женой и отправиться в церковь, как только она будет согласна и готова переехать в кузницу, я сказал ей: "Захвати с собой и маленького. Да благословит Господь его, бедняжку, - сказал я твоей сестре, - для него найдется место в кузнице".

Я зарыдал, обнял Джо за шею и стал просить у него прощения. Он выпустил из рук кочергу, крепко меня обнял и сказал:

-- Мы с тобой друзья до гроба; так ли Пип? Не плачь, старый товарищ.

После этого краткого перерыва, Джо так заключил свой рассказ:

-- Вот так, Пип, мы и живем с тех пор. Посиживаем себе у этого огонька и в ус не дуем... А теперь, Пип, когда ты возьмешь меня в науку, и я должен сказать тебе наперед, я очень туп, страшно туп, Пип, помни одно: мистрис Джо не должна об этом знать. Мы будем вести дело, так сказать, втихомолку. А почему втихомолку? Я тебе сейчас скажу, Пип.

Он опять взял в руки кочергу; без нея, я сомневаюсь, мог бы ли он продолжать свое объяснение.

-- Твоя сестра увлекается правительством.

-- Увлекается правительством, Джо?

-- Увлекается правительством, - повторил Джо, - я хочу сказать, любить командовать тобой и мной.

-- А - а!

-- Едва ли ей понравится, если её подданные будутъ^ученые, - продолжал Джо, - а в особенности, если ученый буду я; она будет вечно бояться, чтобы я не взбунтовался. Понимаешь?

Я собирался ответить ему вопросом и уже начал: "А отчего..." но Джо меня перебил:

-- Постой минутку. Я знаю, Пип, что ты хочешь сказать. Постой на минутку. Я не спорю: случается, что твоя сестра налегает на нас, словно Великий Могол. Не спорю: подчас трудненько нам приходится от её тяжелой руки. Не спорю: в тех же случаях, когда твоя сестра раскипятится, - тут Джо понизил голос до шопота и взглянул на дверь, - справедливость требует сказать, что она бедовая.

Джо произнес это слово с таким чувством, как будто оно начиналось по крайней мере с двенадцати Б.

-- Отчего я не взбунтуюсь? Это ты хотел спросить, когда я прервал тебя?

-- Да, Джо.

-- Видишь ли, - сказал Джо, переложив кочергу в левую руку, чтобы погладить правой свои бакенбарды, а когда он предавался этому мирному занятию, я всегда терял надежду добиться от него толку. - Видишь ли Пип, твоя сестра - замечательный ум.

-- Что это значит, Джо? - спросил я в надежде припереть его к стене, но Джо остался как нельзя более доволен своим определением и окончательно обезоружил меня, выворотив, так сказать, на изнанку свой прежний аргумент и сказав кротко, но выразительно:

-- Замечательный ум твоя сестра, - при чем пристально взглянул мне в глаза.

-- А у меня нет замечательного ума, - продолжал он и, вернувшись к своим бакенбардам, перестал глядеть на меня. - А главное и последнее, Пип, старый дружище! я столько насмотрелся, как моя бедная мать работала, не разгибая спины, как невольница, надрывала свое честное сердце и не знала минуты покоя за всю свою жизнь, что теперь я смертельно боюсь обидеть женщину, и скорее готов пересолить в другую сторону; пусть уж лучше меня обижают, - так я думаю, Пип. Конечно я предпочел бы отделываться один, я бы хотел, чтоб не было "щекотуна" для тебя, старый дружище; но не все выходит так, как бы нам хотелось, и я надеюсь, что ты не станешь обращать внимания на мелкие толчки.

Как ни был я молод, но с этого вечера я стал еще больше восхищаться моим Джо. Он обращался со мной попрежнему как с ровней, но после этой беседы, когда я глядел на него в спокойные минуты и думал о нем, у меня являлось новое чувство - сознание, что в глубине души я смотрю на него снизу вверх.

-- Однако, - сказал Джо, вставая, чтобы подбавить угольев, - часы уж захрипели: сейчас пробьет восемь, а её все нет! Надеюсь, что кобыла дяди Пембльчука не переломала себе ног.

В базарные дни мистрис Джо ездила иногда в город с дядей Пембльчуком, чтобы помочь ему в разных хозяйственных закупках, где требуется женский глаз. Дядя Пембльчук был холост и не доверял своей прислуге. На этот раз день был базарный, и мистрис Джо отправилась в одну из таких экспедиций.

Джо поправил огонь, подмел очаг, и мы вышли на крыльцо послушать, не едет ли тележка. Ночь была сухая и холодная, дул резкий ветер, и крепкий мороз серебрил землю. "В такую ночь, - подумал я, - человек замерзнет на болотах". Потом я взглянул на звезды, и мне представилось, как страшно должно быть замерзающему человеку глядеть на эти безчисленные, лучезарные светила и не видеть от них ни помощи, ни сострадания.

-- А вот и кобыла! - сказал Джо, - звенит копытами, словно колокольчик.

Стук железных подков о замерзшую землю звучал очень музыкально, и лошадка бежала повидимому быстрее обыкновенного. Мы вынесли на двор стул, чтобы мистрис Джо было удобнее вылезать из тележки, поправили огонь, чтобы она увидела яркий свет в окнах, и осмотрели, все ли в кухне по местам.

Не успели мы покончить с этими приготовлениями, как они подъехали, закутанные до самых бровей.

кажется, остыл.

-- Ну, - начала мистрис Джо, торопливо раскутываясь и сбросив на спину шляпку, где она и повисла на лентах, - если и теперь этот мальчик не будет благодарен, остается только махнуть на него рукой.

Я постарался казаться благодарным, насколько это возможно для мальчика* который решительно не знает, за что ему благодарить.

-- Нужно только надеяться, - прибавила моя сестра, - что его не слишком избалуют. Я очень этого боюсь.

-- Нет, она не из таких, мэм, - сказал мистер Пембльчук. - Она понимает вещи.

Она? Я посмотрел на Джо, силясь, спросить, кто это "она"? Джо посмотрел на меня, и его губы и брови тоже спрашивали: "она"? Сестра поймала его на этом занятии. Джо, как он делал это всегда в таких случаях, потер рукой переносицу и с самым примирительным видом посмотрел на сестру.

-- Ну, в чем дело? - огрызнулась по обыкновению сестра. - Что ты на меня пялишься? Дом горит, что ли?

-- Кажется, - заметил вежливо Джо, - кажется, тут кто-то сказал: "она"?

-- Ну да, она и есть "она". Или, по твоему, мисс Гевишам - "он"? Надеюсь, что даже и ты не скажешь такой глупости;

-- Мисс Гевишам, та, что в городе живет? - спросил Джо.

как будто хотела поощрить меня к игривости, - а не то я его так обработаю, что только держись.

Я слыхал о мисс Гевишам, что живет в городе, да и все на десятки миль кругом слыхали о ней, как о страшной богачке и женщине угрюмого нрава. Жила она в огромном мрачном доме, отлично защищенном от воров, и вела очень замкнутую жизнь.

-- Все это прекрасно, - заметил в недоумении Джо. - Но как она знает Пипа? - вот чему я дивлюсь.

-- Дурак! - прикрикнула на него сестра, - да кто же говорит, что она его знает?

-- Но кажется, - заметил снова Джо с величайшей учтивостью, - кто-то здесь упомянул, что она хочет, чтоб он приходил к ней играть.

говорю каждую четверть или полгода, потому что этого ты не поймешь, - а просто иногда приходить к ней, чтобы заплатить свою ренту? И не могла разве она при этом спросить дядю Пембльчука, не знает ли он какого-нибудь мальчика, который мог бы приходить к ней играть? И разве не мог дядя Пембльчук, который всегда так внимателен и так заботится о нас, хотя ты, Джозеф, может быть, и другого мнения, - вставила она тоном глубочайшого упрека, как будто Джо был самый неблагодарный из племянников, - разве не мог дядя Пембльчук указать на этого мальчика, который стоит здесь и чванится (торжественно объявляю, что ничего подобного не делал!) и которому я всю мою жизнь была добровольной рабой.

-- Хорошо сказано! - воскликнул дядя Пембльчук. - Ловко! В самую точку! Теперь, Джозеф, ты знаешь, в чем дело?

-- Нет, Джозеф, - подхватила в виде оправдания сестра тем же тоном глубокого упрека, между тем как Джо немилосердно тер себе переносицу, - нет, ты еще не знаешь, в чем дело. Ты, может, думаешь, что знаешь, но в действительности ты еще далек от этого, Джозеф. Ты еще не знаешь насколько близко к сердцу принимает это дело дядя Пембльчук. Понимая, что, может быть, вся будущность мальчика зависит от его знакомства с мисс Гевишам, дядя хочет взять его сегодня же в город в своем собственном экипаже, позволить ему переночевать у себя и завтра утром собственноручно представить его мисс Гевишам.. Но Боже мой - закричала вдруг сестра, с отчаянием бросая свою шляпу, - я тут стою и болтаю с этим дурачьем, а дядя Пембльчук ждет, кобыла мерзнет, и мальчишка в грязи с головы до ног!

С этими словами она набросилась на меня, как коршун на ягненка, мгновенно окунула мое лицо в деревянную лоханку и принялась поливать мою голову холодной водой; меня мылили и терли, царапали, толкли и скребли, пока я не лишился наконец всякой чувствительности. Замечу мимоходом: едва ли кто-нибудь знает лучше меня, как неприятно прикосновение обручального кольца, когда им без всякой пощады проводят по вашему лицу.

Когда настал конец омовениям, меня облекли в чистое, необыкновенно жесткое белье и втиснули в страшно узкое платье, словно кающагося молодого грешника во власяницу. Затем меня вручили мистеру Пембльчуку, который принял меня чрезвычайно формально, как какой-нибудь шериф, и при этом разрешился спичем, давно просившимся у него на язык:

-- Прощай, Джо!

-- Да хранит тебя Господь, Пип, старый дружище!

Я никогда еще не разставался с Джо, и уж не знаю, слезы ли, или остатки мыльной воды, только в тележке я довольно долго не мог разглядеть звезд, а между тем оне сияли надо мной, нимало не выясняя ни того, зачем я должен ходить играть к мисс Гевишам, ни того, во что же собственно я буду там играть.