Большие ожидания.
Глава XI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие ожидания. Глава XI. (старая орфография)

Глава XI.

В назначенный день я отправился к мисс Гевишам, и на мой несмелый звонок у калитки появилась Эстелла. Впустив меня, она заперла калитку и, как в первый раз, повела меня в темный коридор, где стояла свечка. Она не заговаривала со мной и даже не глядела на меня, пока не взяла свечу в руку, но тут взглянула на меня через плечо и сказала с обычной надменностью: "Сегодня ты пойдешь сюда" и повела меня в другую часть дома.

Коридор был очень длинен и повидимому огибал весь нижний этаж Барского Дома, но мы прошли только одну сторону квадрата и тут Эстелла остановилась, поставила свечу и отворила какую-то дверь. Показался снова дневной свет, и я очутился на маленьком вымощенном дворике, примыкавшем своей противоположной стороной к стоявшему особняком жилому дому, который, судя по его виду, вероятно служил квартирой управляющему пивоварни. В наружной стене дома были вделаны часы мисс Гевишам, и эти остановились на сорока минутах девятого.

Мы вошли в этот дом через открытую дверь и очутились в мрачной низкой комнате, в задней части нижняго этажа. В комнате были гости, и Эстелла присоединилась к ним, сказав мне: "Подожди там, мальчик, пока тебя позовут", "Там" означало - у окна; я отправился, куда мне велели, и стал смотреть в окно, далеко не в приятном состоянии духа.

Окно приходилось над самой землей и выходило в заброшенный уголок старого сада, где не было ничего, кроме разоренной гряды капустных кочерыжек и одинокого букового дерева: когда-то дерево было подстрижено в форме пуддинга, но теперь пустило на верхушке новые ветки совсем другого цвета, и все вместе имело такой вид, как будто верхушка пуддинга вылезла из кастрюли и подгорела. Так думалось мне, пока я смотрел на дерево.

За ночь выпало немного снегу, растаявшого в остальных местах, но лежавшого еще в холодной тени этого уголка сада, и ветер крутил его и подбрасывал к окну, как будто сердился на меня за то, что я пришел сюда.

Я догадался, что мой приход прервал разговор в комнате и что присутствующие смотрят на меня. Из всей компании я мог видеть только отражение пламени камина в оконном стекле, но чувствовал всеми своими фибрами, что составляю предмет всеобщого внимания.

В комнате были три дамы и один джентльмен.

Я не простоял и пяти минут у окна, как уже пришел почему-то к заключению, что все они льстецы и хвастуны, и каждый притворяется, что не замечает этих свойств в остальных, потому что иначе ему или ей пришлось бы сознаться, что и сами они такие же льстецы и хвастуны.

Все они имели какой-то безнадежный скучающий вид, словно ждали, чтоб кто-нибудь их развеселил, и даже самая болтливая из дам принуждена была говорить поджав губы, чтобы скрыть зевоту. Эта дама (ее звали Камилла) очень напомнила мне мою сестру, с той только разницей, что она была старше, и черты её лица были грубее. Когда я разсмотрел ее лучше, я даже подумал: "Слава Богу еще, что у нея хоть какие-нибудь черты", - так плоско и безцветно было её длинное лицо.

-- Бедняга! - сказала эта дама таким же резким тоном, каким обыкновенно говорила и моя сестра. - Сам себе враг!

-- Конечно, гораздо похвальнее быть врагом другого, - сказал джентльмен, - по крайней мере естественнее.

-- Кузен Раймонд, - заметила другая дама, - мы должны любить ближняго.

-- Сара Покет, - возразил кузен Раймонд, - кто же ближе человеку, как не он сам?

Мисс Покет засмеялась, и Камилла засмеялась и, одерживая зевок, сказала: "Бог идея!" Но мне показалось, что эта "идея" пришлась им очень по душе. Третья дама, до тех пор молчавшая, выразительно заметила: "Совершенно справедливо".

-- Бедняга! - начала опять Камилла (я чувствовал все это время, что они глядели на меня). - Он такой странный. Ну кто поверит, что, когда умерла жена Тома, его нельзя было убедить, что детям необходимо носить широкия плерезы. "Боже мой" говорил он: "к чему плерезы, Камилла? ведь бедные сиротки и так в черномъи" Как это похоже на Матью! Такая дикая идея?

-- В нем есть хорошия черты, положительно есть, - сказал кузен Раймонд. - Боже упаси, чтоб я стал отрицать в нем хорошия черты; но у него никогда не было и никогда не будет ни малейшого понятия о приличиях.

-- Вы знаете, - продолжала Камилла, я была принуждена настоять. Я сказала: этого требует честь фамилии. Я сказала, что без широких плерезов вся фамилия будет обезславлена. Я проплакала с завтрака до обеда. Я испортила себе пищеварение. Кончилось тем, что он вспылил по обыкновению, помянул чорта и сказал: "Так делайте, как знаете". И слава Богу, для меня всегда будет утешением знать, что я немедленно, по проливному дождю, отправилась и закупила все необходимое.

-- А заплатил он? - спросила Эстелла.

Звон отдаленного колокольчика и чей-то крик или зов, пронесшийся эхом по всему коридору, прервали беседу, и Эстелла сказала мне: "Пойдем, мальчик". Когда я повернулся, чтоб идти, все они взглянули на меня с величайшим презрением, и уходя я слышал, как Сара Покет сказала; "Чего же еще ждать после этого?" а Камилла прибавила с негодованием: "Видана ли такая фантазия? Вот идея!"

Мы шли со свечей по темному коридору; вдруг Эстелла остановилась и, резко обернувшись, так что почти коснулась моего лица, сказала своим язвительным тоном:

-- Ну!

-- Что такое, мисс? - спросил я, с трудом удерживаясь, чтоб не упасть на нее.

Она глядела на меня и я, конечно, тоже глядел на нее.

-- Красива я?

-- Да, мне кажется, что вы очень красивы.

-- И дерзка?

-- Не так, как в прошлый раз, - сказал я.

-- Не так?

-- Да.

При последнем вопросе она вспыхнула и, когда я ответил, изо всей силы ударила меня по лицу.

-- Вот тебе, мужик, уродец! Ну, а теперь что ты думаешь обо мне?

-- Не скажу.

-- Потому что скажешь там, на верху?

-- Нет, не потому.

-- Отчего ты теперь не плачешь, противный мальчишка?

-- От того, что я уже никогда больше не буду плакать из-за вас.

Это заявление было величайшею ложью, какую я когда-либо произносил, потому что даже и тогда сердце мое обливалось слезами, и один я знаю, скольких слез она мне стоила потом.

-- Кто это с вами? - спросил он, останавливаясь и вглядываясь в меня.

-- Мальчик, - отвечала Эстелла.

-- Это был рослый; очень смуглый человек, с необыкновенно большой головой и такими же руками. Он взял меня своей широкой рукой за подбородок и приподнял мое лицо, чтоб лучше разсмотреть его при свете свечи. На темени у него была большая плешь, а густые черные брови торчали щетиной. Глаза сидели очень глубоко и имели крайне неприятный острый и подозрительный взгляд. У него была массивная часовая цепочка и резкия черные точки на тех местах, где росли его борода и бакенбарды, если б он их отпускал. Он был мне совсем чужой, и я не мог предвидеть, что со временем он будет играть роль в моей жизни, однако я тогда же хорошо его разсмотрел.

-- Деревенский мальчик? а?

-- Да, сэр, - отвечал я.

-- Как ты попал сюда?

-- Мисс Гевишам прислала за мною, - пояснил я.

-- Ну, веди же себя хорошенько. Я хорошо знаю вас, мальчишек, все вы премерзкий народ. Смотри же, - сказал он, нахмурив брови и кусая ноготь большого пальца, - веди себя хорошо!

С этими словами он выпустил мой подбородок, - чему я был очень рад, так как рука его пахла душистым мылом, - и пошел вниз. Я подумал, не доктор ли он; но нет, он не мог быть доктором, - у докторов более спокойная и внушительная манера. Мне некогда было предаваться дальнейшим догадкам, так как мы скоро пришли в комнату мисс Гевишам, где и сама она и все остальное было совершенно в том же виде, в каком я их оставил. Эстелла поставила меня у дверей, и я стоял, пока мисс Гевишам не подняла на меня глаз из-за своего туалетного столика.

-- Так! - сказала она без малейшого признака испуга или удивления. Дни идут, да?

-- Да, мэм. Сегодня...

-- Нет, нет, нет, - заговорила она быстро и нетерпеливо замахала рукой. - Я ничего не хочу знать. Готов ли ты играть?

Я с некоторым смущением ответил:

-- Не думаю, мэм!

-- Ну, а в карты? - спросила она заискивающим тоном.

-- Хорошо, мэм; в карты я могу, если прикажете.

-- Если этот дом, мальчик, делает тебя старым и печальным, - продолжала нетерпеливо мисс Гевишам, - и тебе не хочется играть, так, может, ты хотел бы поработать?

На этот вопрос я мог ответить искреннее и сказал, что охотно поработаю.

-- Так или вон в ту комнату, - сказала она, указывая своей высохшей рукою на дверь позади меня, - и подожди там, пока я приду.

потухнуть, чем разгореться, и застилавший комнату дым делал ее еще холоднее, чем туман наши болота. Две-три свечи на высоком камине едва освещали комнату, или, вернее, едва нарушали её мрак. Комната была большая и, должно быть, когда-нибудь была очень красива, но теперь все в ней обветшало почти до полного разрушения и было покрыто пылью и плесенью. Больше всего бросался в глаза длинный стол, накрытый скатертью, как будто, в доме готовился пир в то время, когда и часы, и все здесь остановилось. Посреди скатерти возвышалось что-то похожее на громадный черный гриб, так густо затянутый паутиной, что трудно было разобрать его форму; я заметил только, как пестроногие пузатые пауки суетливо вбегали и выбегали из него, словно в их маленькой общине случилось происшествие необыкновенной государственной важности.

Я слышал тоже, как мыши скреблись за панелями, как будто происшествие, встревожившее пауков, задевало и их интересы. Одни только тараканы не обращали внимания на всю эту суматоху и ползали по камину тяжелой старческой поступью; должно быть, они были близоруки, глуховаты и не в ладах друг с другом.

Вся эта ползающая тварь совершенно поглотила мое внимание, и я следил за ней издали, когда мисс Гевишам положила руку мне на плечо. Другой рукой она опиралась на костыль и напоминала ведьму, хозяйку этого жилища.

-- Вот здесь меня положат, когда я умру, - сказала она, указывая костылем на длинный стол. - И тогда все они придут смотреть на меня.

Смутный страх, что она, пожалуй, сейчас ляжет на стол и умрет, и сделается совсем похожа на ту страшную восковую фигуру, которую я видел на ярмарке, заставил меня съежиться под её прикосновением.

-- Как ты думаешь, что это? - спросила она и опять протянула к столу свой костыль; - вот то, под паутиной?

-- Не знаю, мэм.

-- Это большой пирог, - свадебный. Мой пирог!

Она окинула комнату сердитым взглядом и сказала, сильно опираясь на меня и больно сжав мое плечо:

-- Пойдем, пойдем, пойдем! Веди, веди, меня!

Из этого я заключил, что ожидавшая меня работа состояла в том, чтоб водить мисс Гевишам вокруг комнаты. Я разом принялся за дело, она опиралась на мое плечо, и мы пустились с места тем аллюром, который служил прекрасным подражанием рыси кобылы мистера Пембльчука.

Мисс Гевишам была слабого здоровья и немного погодя сказала мне: "Не так скоро". Тем не менее мы продолжали идти безпокойным, порывистым шагом, и она все время подталкивала меня в плечо, шевелила губами и заставляла. меня думать, что мы идем скоро, потому что так работают её мысли. Спустя некоторое время она сказала: "Позови Эстеллу". Я вышел на площадку и стал выкрикивать это имя, как и в прошлый раз. Когда она появилась со свечей, я вернулся к мисс Гевишам, и мы снова принялись кружить по комнате.

Будь Эстелла одна свидетельницей нашей прогулки, я и тогда был бы достаточно сконфужен, но она привела с собою трех дам и джентльмена, которых я видел внизу, и я решительно не знал, что мне делать. Желая быть вежливым, я было остановился, но мисс Гевишам толкала меня в плечо, и мы продолжали нестись во весь дух. Мне было очень стыдно, и я даже покраснел при мысли, что они могут подумать, будто эта скачка - моих рук дело.

-- Дорогая мисс Гевишам! - воскликнула мисс Сара Покет. - Какой у вас здоровый вид.

-- Неправда, - возразила мисс Гевишам, - я вся пожелтела. Остались только кожа да кости.

Камилла просияла, когда мисс Покет встретила такой отпор, и пролепетала, жалобно поглядывая на мисс Гевишам:

-- Милая бедняжка! С какой стати у нея будет здоровый вид. Вот идея!

-- А вы здоровы? - спросила мисс Гевишам, обращаясь к Камилле.

В это время мы были совсем близко от нея, и я бы, конечно, остановился, но мисс Гевишам не желала останавливаться. Мы промчались мимо, и я чувствовал, что Камилла возненавидела меня.

-- Благодарю вас, мисс Гевишам, - отвечала она, - я здорова, насколько это возможно для меня.

-- Ничего особенного, - отвечала Камилла, - я не люблю выставлять на показ свои чувства, но я думаю о вас по ночам больше, чем это мне по силам.

-- Так не думайте обо мне, - отрезала мисс Гевишам.

-- Легко сказать... - заметила Камилла, любезно подавляя рыдания, но верхняя губа её задрожала и слезы полились из глаз. - Раймонд свидетель, сколько инбирю и нашатырного спирта мне приходится употреблять по ночам. Раймонд свидетель, какие у меня нервные подергивания в ногах, Впрочем, спазмы и нервные подергивания не новость для меня, когда я тревожусь о тех, кого люблю. Не будь я так привязчива и чувствительна, у меня и пищеварение было бы лучше, и нервы крепче. Конечно я очень бы этого желала. Но не думать о вас по ночам - вот идея!

И она залилась слезами.

Я понял, что Раймонд, на которого она ссылалась, был присутствующий джентльмен, и сообразил, что он должен быть мистер Камилла. Он явился теперь на выручку и сказал сладеньким, успокоительным тоном:

-- Камилла, дорогая моя, всем известно, что твои родственные чувства доводят тебя до того, что у тебя одна нога становится короче другой.

-- Я не знала, - заметила суровая леди, чей голос я слышал всего один раз, - я не знала, моя милая, что мы можем предъявлять особенные права на человека за то только, что думаем о нем.

Мисс Сара Покет, оказавшаяся, как я теперь разсмотрел, маленькой, сухой, смуглой и сгорбленной старушкой с крошечным личиком, словно склеенным из ореховых скорлупок, и широким ртом, как у кота, но только без усов, поддержала это мнение, сказав;

-- Конечно, не можем, моя милая. Гм!

-- Думать довольно легко, - заметила суровая леди.

-- Конечно, что может быть легче? - согласилась мисс Сара Покет.

-- О, да, да! - зарыдала Камилла, взволнованные чувства которой поднялись теперь, повидимому, от ног до самой груди. - Все это совершенная правда, глупо быть такой привязчивой, но я не могу иначе. Нет сомнения, что мое здоровье было бы гораздо лучше, будь я менее чувствительна, но если б даже я могла, я не желала бы изменить этой черты моего характера. Она причиняет мне много страданий, но зато как отрадно сознавать в себе эту черту, когда просыпаешься ночью!

Тут слезы снова хлынули ручьем.

Все это время мы с мисс Гевишам ни разу не останавливались и кружили по комнате, то задевая гостей за платье, то уходя от них на всю длину этой мрачной комнаты.

-- Вот, например, Матью, - продолжала Камилла, - он не признает самых естественных уз; никогда даже не заглянет сюда, не поинтересуется узнать, как себя чувствует мисс Гевишам. Я упала на диван, на мне разрезали корсет, и я пролежала несколько часов без чувств; у меня свесилась голова, волосы распустились, а ноги были уж и не знаю где.

-- Гораздо выше головы, моя милая, - заметил мистер Камилла.

-- Я пролежала так не один, а несколько часов, и все благодаря странному и необъяснимому поведению Матью, и никто меня не поблагодарил.

-- Я думаю! - ввернула суровая леди.

-- Вот видите ли, моя милая - прибавила мисс Сара Покет (сладкоречивая язвительная особа), - вам следовало спросить себя, от кого же собственно вы могли ожидать благодарности?

меня слышали через улицу у фортепианного настройщика, и бедные его дети подумали, что это голуби воркуют вдали. И после этого мне говорят...

Тут Камилла приложила руку к горлу и, как настоящий химик, начала издавать своеобразные звуки каких-то новых химических соединений.

Как только назвали этого Матью, мисс Гевишам приостановилась и стала в упор глядеть на говорившую. Это оказало громадное влияние на химические процессы в горле Камиллы, а именно - они мгновенно прекратились.

-- Матью придет, наконец, взглянуть на меня, когда меня положат на этот стол, - сурово промолвила мисс Гевишам. - Его место будет тут, у моего изголовья! - и она ударила костылем по столу. - А ваше здесь! А вашего мужа там. Сара Покет станет здесь, а вот тут Джорджиана. Теперь вы все знаете, куда стать, когда явитесь пировать надо мной. А теперь уходите.

Она костылем указала каждому то место, которое ему придется занять, и, обратившись ко мне, сказала:

-- Идем, идем! - И мы снова пустились кружить.

-- Я думаю, нам не остается ничего больше, как исполнить это требование и уйти, - воскликнула Камилла. - Приятно хоть ненадолго увидеть предмет своей любви и уважения. Я вспомню об этом с грустным удовольствием, когда проснусь ночью. Желала бы я и для Матью того же утешения, но он презирает его. Я твердо решила никогда не выставлять на показ своих чувств, но так тяжело слышать, когда тебе говорят, будто ты, как какой-нибудь людоед, желаешь пировать на похоронах своей родни - да притом еще предлагают тебе убираться вон. Вот идея!

Тут вмешался мистер Камилла, и мистрис Камилла, уже приложившая было руку к своей взволнованной груди, разом вооружилась сверхъестественною твердостью, выражавшею, как мне показалось, решительное намерение удариться в истерику по выходе за дверь, и, послав воздушный поцелуй мисс Гевишам, торжественно удалилась.

Сара Покет и Джорджиана стали спорить, кому выйти последней, но Сара была слишком опытна, чтоб дать себя провести, и так ловко семенила вокруг Джорджианы, что принудила таки ту удалиться первой. Получив, таким образом, возможность эффектно проститься наедине, она сказала:

-- Да благословит вас Господь Бог, дорогая мисс Гевишам!

И улыбка всепрощающого сожаления о слабостях остальных заиграла на её ореховом лице.

Пока Эстелла светила им с лестницы, мисс Гевишам, не отнимая руки от моего плеча, продолжала ходить, но все тише и тише. Наконец, она остановилась у камина, поглядела на огонь, бормоча что-то про себя, и сказала: - Сегодня день моего рождения, Пип.

Я собирался было пожелать ей еще не раз встретить этот день, но она резким жестом подняла свой костыль.

-- Я не позволяю говорить со мной об этом дне. Ни этим, что были тут, и никому другому. Они приходят в этот день, но не смеют о нем и заикнуться.

Само собой разумеется, что и я уже не пытался больше заикаться о нем:

-- В этот самый день, задолго до твоего рождения, сюда принесли вот эту старую дрянь, - и она, не дотрагиваясь, указала своим костылем на затянутый паутиной высокий гриб на столе. - Мы состарелись вместе. Мыши источили его, но зубы поострее мышиных источили меня.

Она приложила к сердцу ручку своего костыля и молча глядела на стол. И все в этой комнате - и эта когда-то белая, а теперь пожелтевшая, почти истлевшая скатерть на столе, и это некогда белое, а теперь совсем желтое ветхое платье на изсохшем теле старухи, и сама она - готово было, казалось, разсыпаться при первом прикосновении.

-- Когда все разрушится, - сказала она, смотря перед собой угасшим, мертвенным взглядом, - и когда меня положат мертвую в подвенечном платье на свадебный стол, - тогда над ним исполнится проклятие. Как бы хорошо, если б это случилось в этот самый день!

Она стояла и глядела на стол, как будто на нем уже лежало её тело. Я не шевелился. Эстелла вернулась и тоже не двигалась. Мне показалось, что мы простояли так очень долго. В тяжелом воздухе этой комнаты, в тяжелом мраке, гнездившемся по углам, мне пришла в голову странная мысль, что и мы с Эстеллой начнем сейчас разрушаться.

Наконец, мисс Гевишам сказала, внезапно выходя из своей задумчивости:

Тогда мы вернулись в её комнату и сели играть, как и в прошлый раз. Я опять остался дураком, и опять мисс Гевишам все время следила за нами и старалась обратить мое внимание на красоту Эст.еллы, прикладывая свои бриллианты к её груди и волосам.

Эстелла, с своей стороны, обращалась со мной попрежнему, с тою только разницей, что на этот раз не удостаивала меня даже разговором. Когда мы сыграли с полдюжины игр, мне назначили, когда приходить, и вывели на двор, чтоб накормить попрежнему, как собаку. Тут мне снова предоставили прогуливаться на свободе.

Не знаю, была ли в прошлый раз отворена калитка в садовой стене (через которую я тогда заглядывал в сад), да Это и неважно; довольно того, что я заметил ее теперь в первый раз, а так как она была отворена, и я знал, что Эстелла проводила гостей за ворота, потому что видел, как она вернулась с ключами, - то я прошел в сад и стал по нем бродить. Это было сплошное запустение, только старые парники из-под огурцов и дынь еще слабо пытались на закате своих дней произвести какие-то остатки старых шляп и сапогов, да жалкие кустики сорной травы в форме разбитых кастрюль.

Обойдя сад и оранжерею, где только всего и было, что упавшая виноградная лоза да несколько пустых бутылок, я очутился в том самом заброшенном уголке, который видел раньше из окна. Ни на минуту не сомневаясь, что дом пуст, я заглянул в другое окно и к великому моему удивлению встретился глазами с таким же удивленным взором бледного молодого джентльмена с красными веками и светлыми волосами.

Бледный молодой джентльмен быстро исчез и появился снова, но уже подле меня. Когда я увидел его в первый раз, он сидел за книгами, а теперь я заметил, что он был весь в чернилах.

-- Эге, голубчик! - сказал он.

Эге восклицание довольно неопределенное, на которое, как я заметил, лучше всего отвечать тем же, поэтому я и сказал теперь: "Эге!", опустив однако, из вежливости "голубчика".

-- Кто тебя впустил? - спросил он,

-- Мисс Эстелла.

-- Кто позволил тебе здесь шататься?

-- Мисс Эстелла.

-- Выходи драться! - сказал бледный молодой джентльмен.

Что мне оставалось делать, как не последовать за ним? Я часто с тех пор задавал себе этот вопрос. Манеры его были так решительны, и я был так поражен, что пошел за ним, как околдованный.

-- Остановись на минутку, - сказал он, обернувшись, едва мы успели пройти несколько шагов. - Я должен сперва дать тебе повод к драке. Вот!

Этот бычачий маневр - уже не говоря о том, что я не мог не найти его большою вольностью - был особенно неприятен после сытного завтрака. Я поднес ему хорошого туза и собирался поднести опять, но он сказал: "Ага, не отказываешься?" и начал так необыкновенно приплясывать на одном месте, что я, при моей ограниченной опытности, не нахожу даже слов для сравнения.

-- Законы игры, - сказал он и перепрыгнул с левой ноги на правую, - Точные правила (новый прыжок, но теперь уже с правой ноги на левую). - Пойдем на арену, там ты пройдешь предварительный курс.

Тут он принялся прыгать взад и вперед и проделывать всевозможные штуки, пока я безпомощно глядел на него.

Я испугался в душе, увидя его ловкость, но в то же время сознавал и нравственно, и физически, что его белобрысой голове не было никакого дела до моего живота, и что, следовательно, я имею право дать ей сдачи, коль скоро она сама напрашивается на мое внимание. Поэтому я, ни слова не говоря, последовал за ним в дальний уголок сада, защищенный от любопытных глаз двумя стенами и кучей мусора. Спросив меня, доволен ли я ареной, и получив утвердительный ответь, он попросил у меня позволения удалиться на минуту и действительно очень скоро вернулся с бутылкой воды и намоченной в уксусе губкой, "Пригодится для обоих", заметил он, отставив эти припасы к стене, и начал раздеваться. Он снял не только куртку и жилетку, но даже рубашку, и все это с самым веселым, деловым и кровожадным видом.

приемы были очень внушительны. В остальном он представлял собою молодого джентльмена в сером платье (пока не снял его, готовясь к битве), причем локти, колени, кисти рук и ступни этого джентльмена значительно опередили его в своем развитии.

Сердце екнуло во мне, когда я увидел, как он ловко прицеливался, чтобы напасть на меня, пристально разглядывая мою фигуру, точно выбирал наиболее подходящую для этого кость. Никогда во всю мою жизнь я не был так удивлен, как теперь, когда увидал, что после первого моего удара он лежал в растяжку на спине с окровавленным носом и безсмысленно смотрел на меня.

Впрочем, он мгновенно вскочил на ноги, необыкновенно проворно обтерся губкой и начал опять целиться. Вторым величайшим сюрпризом в моей жизни был мой второй удар, после которого я увидел его опять на спине, да еще с подбитым глазом.

Его смелость внушала мне большое уважение. Повидимому, у него совсем не было силы; он ни разу не сделал мне больно и постоянно падал, но всякий раз вскакивал, как ни в чем не бывало, обтирался губкой или отпивал воды из бутылки, исполняя с величайшим удовольствием роль собственного секунданта, и, по соблюдении всех этих формальностей, снова налетал на меня, с таким победоносным видом, что я всякий раз был уверен, что теперь-то он уж наверно покончит со мной. Он был страшно избить, так как к величайшему моему стыду я должен сознаться, что бил его все больнее и больнее, но он снова и снова кидался на меня, пока, наконец, не ударился затылком об стену. Даже и после этого кризиса в наших делах он было вскочил и завертелся на месте, отыскивая меня, но кончил тем, что подполз на коленях к губке, подбросил ее и сказал:

-- Это значит - ты победил".

чем-то в этом роде. Так или иначе, но я все-таки оделся, утер пот с своего кровожадного лица и сказал: "Не могу ли я вам чем-нибудь помочь?", на что он ответил: "Нет, благодарю". Тогда я сказал: "Добрый вечер", а он: "И вам того же".

Когда я вышел во двор, я увидел Эстеллу, ожидавшую меня с ключами. Она не спросила меня, ни где я был, ни отчего заставил ее дожидаться; на лице её играл яркий румянец, как будто она чему-то очень обрадовалась. Вместо того, чтоб идти прямо к воротам, она отступила назад в коридор и поманила меня:

-- Поди сюда! Можешь поцеловать меня, если хочешь.

Она подставила щеку, и я поцеловал ее. Я думаю, я многим бы пожертвовал, чтобы поцеловать ее в щеку. Но теперь я чувствовал, что она дала этот поцелуй грубому деревенскому мальчишке, как подала бы ему грош, и что он ничего не стоит.

Благодаря гостям мисс Гевишам, картам и неожиданно разыгравшейся битве, я пробыл у нея так долго, что когда подходил к дому, свет маяка на песчаной отмели за болотами блистал на темном ночном небе, и огненная полоска от горна Джо ярко светилась поперек дороги.