Большие ожидания.
Глава XII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие ожидания. Глава XII. (старая орфография)

Глава XII.

Я сильно безпокоился, вспоминая о бедном молодом джентльмене, чем больше я думал о нашей драке и представлял себе бледного молодого джентльмена лежащим на спине в различных стадиях красноты и опухлости, тем более я убеждался, что это не может пройти для меня безнаказанно. Я чувствовал, что кровь бледного молодого джентльмена падет на мою голову, и закон отмстить за нее. Не имея никакого определенного представления о грозившей мне каре, я, однако, ясно понимал, что деревенские мальчишки не могут шляться где попало, грабить джентльменские дома и нападать на учащуюся молодежь Англии, не подвергая себя серьезному возмездию. Несколько дней я даже старался не выходить из дому, а если меня посылали с каким-нибудь поручением, я, прежде чем выйти, с величайшим трепетом и осторожностью выглядывал в кухонную дверь, не идут ли солдаты, чтоб отвести меня в тюрьму, схватить меня. Нос бледного молодого джентльмена окровенил мои штаны, и я ночью старался отмыть это вещественное доказательство моей вины. Я оцарапал суставы пальцев о зубы бледного молодого джентльмена и напрягал теперь свою изобретательность, придумывая тысячи неправдоподобнейших объяснений этого проклятого обстоятельства пред лицом судей.

Когда настал день, в который я должен был явиться на место своего преступного деяния, страх мой дошел до последняго предела. Что, если блюстители правосудия, нарочно присланные из Лондона, залегли в засаде за калиткой и подкараулят меня? Что, если мисс Гевишам, предпочитая лично отомстить мне за оскорбление, нанесенное её дому, поднимется мне навстречу в своей погребальной одежде, схватит пистолет и убьет меня на месте? Что, если они подкупили мальчишек, - может быть, целую шайку, - и те нападут на меня в пивоварне и исколотят до смерти? Неоспоримым доказательством моей полнейшей веры в благородство бледного молодого джентльмена может служить то обстоятельство, что я ни на минуту не воображал его причастным к этим подвигам; нет, они всегда представлялись мне актом возмездия со стороны его безразсудных родственников, оскорбленных плачевным состоянием его физиономии и руководимых уязвленной симпатией к её фамильным чертам.

И о будь что будет, а я должен был идти к мисс Гевишам - и пошел. И представьте, мое состязание не имело никаких последствий! Никто даже не заговаривал о нем, и в доме не было никаких следов бледного молодого джентльмена. Я нашел садовую калитку отпертой, осмотрел весь сад, заглянул даже в окна стоявшого в саду дома, но, к величайшему моему удивлению, ставни оказались запертыми, и кругом была мертвая тишина. Только в углу, где происходил поединок, я заметил некоторые следы молодого джентльмена; тут еще виднелась его кровь, и я засыпал ее землею, чтоб скрыть от посторонних глаз.

На широкой площадке между комнатой мисс Гевишам и той, где стоял большой накрытый стол, я увидел садовое кресло, легкое кресло на колесах, из тех, которые можно двигать, подталкивая сзади. Кресло появилось здесь после моего последняго посещения, и с этого дня моим постоянным занятием сделалось катать в нем мисс Гевишам (когда она уставала ходить, опираясь на мое плечо) вокруг её комнаты, по площадке и по большой комнате, напротив. Каждый раз, являясь сюда, я принимался за это занятие, и иногда оно продолжалось по три часа; без перерыва. С того дня было решено, что я буду ходить через день, и так продолжалось, по крайней мере, восемь или десять месяцев.

По мере того, как мы больше привыкали друг к другу, мисс Гевишам чаще говорила со мною и даже разспрашивала, чему я учился и что думаю предпринять в будущем. Я говорил ей, что, кажется, поступлю в подмастерья к Джо, и распространялся насчет моего невежества и желания учиться, в надежде не окажет ли она мне какого нибудь содействия в этом смысле. Но моя надежда не оправдалась; повидимому, мое невежество приходилось ей по душе. Она не давала мне и денег - ничего, кроме обеда - и даже не намекала, что я буду со временем вознагражден за мои услуги.

Эстелла всегда была тут, всегда впускала и выпускала меня, но уже ни разу больше не предлагала поцеловать ее. Иногда она только холодно терпела меня, иногда снисходила ко мне, иногда обращалась со мною по-товарищески, иногда же энергично заявляла, что ненавидит меня. Мисс Гевишам часто спрашивала меня шепотом или вслух, когда мы оставались вдвоем: "А ведь правда, Пип, она хорошеет с каждым днем?" И когда я говорил: "да" (потому что она в самом деле становилась все лучше и лучше), мисс Гевишам видимо страшно этому радовалась; Точно также, когда мы играли в карты, она с особенным наслаждением любовалась капризами Эстеллы, как бы ни были они дики. А иногда, когда Эстелла капризничала особенно много, и выходки были до того противоречивы, что совсем сбивали меня с толку, мисс Гевишам обнимала ее с бесконечной любовью и шептала ей на ухо: "Терзай их сердца, моя надежда, моя гордость; терзай их сердца и будь безжалостна!"

У Джо была любимая песня, которую он имел обыкновение напевать в своей кузнице за работой; каждый её стих оканчивался припевом "Старый Клем". Со стороны Джо это был не особенно деликатный способ выказывать почтение своему патрону, потому что, сколько я знаю, старый Клем состоит патроном кузнецов. Это была звукоподражательная песня, изображавшая мерные удары молота о "Железо, чем отчасти оправдывалось упоминание в ней почтенного имени старого Клема. Так, песня приглашала вас:

Разом, братцы, вдруг,

-- Старый Клем!

Молотком тук-тук,

-- Старый Клем!

Ну-ка, подружней,

-- Старый Клем!

Куйте посмелей,

-- Старый Клем!

Разом за меха,

-- Старый Клем!

-- Старый Клем!

Однажды, вскоре после появления кресла на колесах, мисс Гевишам сказала мне, вдруг нетерпеливо замахав пальцами: "Ну, ну пой!" И я замурлыкал эту песню, продолжая возить ее по комнатам. Ей так понравилось, что она стала подтягивать вполголоса, как бы сквозь сон, И с тех пор у нас вошло в обыкновение напевать эту песенку, разъезжая по комнатам; нередко нам подпевала и Эстелла. Но наше пение было так тихо, даже когда мы пели все трое, что в этом старом, мрачном доме звучало слабее легкого шелеста ветра.

Как действовала на меня такая обстановка? Мог ли я избежать её влияния? И можно ли удивляться, что мои мысли были отуманены, как и мои глаза, когда я выходил на дневной свет из этих пожелтевших комнат?

Может быть, я и рассказал бы Джо о бледном молодом джентльмене, если бы не познакомил его раньше с гигантскими созданиями моей фантазии, в которых тогда же чистосердечно покаялся ему. Но теперь, в виду этого обстоятельства, я боялся, что он найдет бледного молодого джентльмена вполне подходящим пассажиром для черной бархатной кареты, и потому счел за лучшее умолчать о нем. К тому же, чем дальше, тем сильнее крепло во мне нежелание делать мисс Гевишам и Эстеллу предметом всяких толков. Я вполне доверял одной только Бидди и ей рассказывал решительно все. Почему это казалось мне вполне естественным, и почему Бидди так глубоко интересовалась всем, что я ей сообщал, было настолько же непонятно мне тогда, как понятно теперь.

предстоящую мне будущность. Право, я и до сих пор думаю (и притом без малейшого раскаяния), что, будь я в силах вытащить чеку из его тележки, я сделал бы это с превеликим удовольствием. Этот жалкий человек был до того тупоумен, что не мог разсуждать о моей будущности иначе, как держа меня перед собой, точно производил надо мной хирургическую операцию. Он стаскивал меня (чаще всего за шиворот) с табурета, на котором я спокойно сидел в углу, ставил перед огнем, как будто собирался поджарить на жаркое, и начинал: "Вот он, этот мальчик, мэм. Вот этот мальчик, которого вы выростили от руки. Подыми голову, мальчик, и будь всегда благодарен тем, кто - сделал это для тебя. Теперь, мэм, насчет будущности этого мальчика..." Тут он ерошил мои волосы тем безобразным способом, который, как уже было упомянуто, я ненавидел с самых ранних лет, - ибо ни за кем не признавал таких прав над своей головой, - и держал меня за рукав, заставляя стоять перед собою воплощением глупости, с которым мог сравниться разве только он сам.

Затем они с сестрой пускались соперничать друг с другом в безсмысленнейших предположениях насчет мисс Гевишам и того, что она сделает со мною и для меня. Мучительные слезы невольно выступали у меня на глазах, и я готов был разрыдаться от злобы, накинуться на Пембльчука и вздуть его. Во время этих милых бесед сестра говорила со мной так, как будто выдергивала у меня зуб каждой своей фразой, а Пембльчук, самозванно принявший на себя роль моего патрона, разсматривал меня с презрительным сожалением, словно был зиждителем моего благополучия и видел себя запутавшимся в очень рискованную спекуляцию.

Джо не принимал участия в этих совещаниях, но к нему часто обращались с вопросами, так как мистрис Джо замечала, что он не особенно одобрительно относится к тому, что меня взяли бы из кузницы. Я был теперь достаточно велик, чтобы поступить к нему в ученье, и когда Джо сидел перед огнем, задумчиво помешивая кочергой золу между нижними брусьями решетки, сестра принимала это невинное занятие за оппозицию с его стороны, накидывалась на него, выхватывала у него из рук кочергу, бросала ее в сторону и задавала ему встряску. Все дебаты заканчивались очень печально для меня. Обыкновенно сестра ни с того ни с сего, решительно без всякого повода, останавливалась среди зевка и, как бы случайно увидав меня, набрасывалась на меня с словами: "Пошел! Довольно говорено про тебя! Иди спать! Довольно безпокойства из-за тебя на этот вечер!", как будто я умолял их отравлять мне жизнь!

Так у нас продолжалось довольно долго и вероятно протянулось бы еще дольше, если б не одно обстоятельство. Однажды мисс Гевишам, опираясь на мое плечо, во время одной из наших прогулок, вдруг остановилась и сказала мне с некоторым неудовольствием:

-- Пип, ты становишься очень велик.

потом еще раз и еще; наконец нахмурила брови и задумалась.

В следующий мой приход, когда наша обычная прогулка кончилась, и я повел ее к туалету, она остановила меня нетерпеливым движением пальцев:,

-- Назови мне опять имя твоего кузнеца.

-- Джо Гарджери, мэм.

-- Ты разумеешь того мастера, к которому должен был поступить в ученики?

-- Так тебе лучше поступить к нему теперь же. Может этот Гарджери прийти сюда с тобою и принести твои документы?

Я сказал, что он без сомнения сочтет это за особенную честь.

-- В какое время прикажете, мисс Гевишам?

Когда в этот вечер и вернулся домой и, передал приглашение Джо, сестра полезла на стену, горячась сильнее, чем когда-либо. Она спросила меня и Джо, что она - тряпка половая досталась нам, что мы топчем ее ногами, и как мы смеем так обращаться с ней и какое общество после этого пригодно для нея по нашему милостивому мнению. Когда поток язвительных, вопросов истощился, она швырнула подсвечником в голову Джо, разразилась громкими рыданиями, вытащила сорный ящик, что служило всегда очень дурным знаком, надела, свой рабочий передник и подняла ужаснейшую чистку. Не довольствуясь метлой, - она принесла ведро, швабру и выгнала нас из дому на двор, где мы, дрожа от холода, и, простояли весь вечер, только в десять часов мы рискнули показаться в кухне, и тогда она спросила Джо, отчего он сразу не женился на какой-нибудь невольнице-негритянке? Бедный Джо ничего не ответил, а стоял, поглаживая свои бакенбарды, и печально глядел на меня, как будто соглашаясь, что, пожалуй, и в самом деле такой брак был бы для него гораздо лучшей спекуляцией.