Большие ожидания.
Глава XV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие ожидания. Глава XV. (старая орфография)

Глава XV.

Я стал слишком велик для школы бабушки мистера Вопсля, и мои занятия под руководством этой нелепой особы пришли к концу. Но Бидди успела передать мне все, что знала сама, начиная с маленького прейс-куранта и кончая комической песенкой, которую она когда-то купила за полпенни. Хотя единственной, сколько-нибудь связной частью этого литературного произведения были только следующия строки:

Когда в город Лондон я попал, господа,

Ту-руль, лу-руль,

Ту-руль, лу-руль.

Чуть было я там не пропал, господа,

Ту-руль, лу-руль,

Ту-руль, лу-руль!

Тем, не менее, в своем стремлении к просвещению, я отнесся к этой песенке очень серьезно и самым добросовестным образом выучил ее наизусть. Насколько помню, я ни, мало не сомневался в её достоинствах и только находил (как нахожу и теперь), что эти "ту-руль, лу-руль" наполняли ее немножко в ущерб поэзии. Жажда просвещения побудила меня обратиться и к мистеру Вопслю с просьбой уделить мне несколько крох из своего богатого запаса умственной пищи, на что он любезно согласился. Вышло, однако, что я оказался в роли драматического манекена, которого он угощал своими монологами, обнимал, орошал слезами, стращал, тряс за шиворот, закалывал и поражал на всевозможные лады; поэтому я скоро отказался от такого курса наук, впрочем не прежде, чем мистер Вопсль раз десять отколотил меня в своем поэтическом восторге.

Все свои познания я старался передать Джо. Впрочем, это заявление звучит так громко, что я по совести не могу оставить его без объяснения. Мне хотелось только, чтобы Джо не смотрел таким неотесаным, таким невеждой, чтоб он сталь более достоин моего общества и чтоб Эстелле было не за что его презирать.

Старая батарея на болотах была местом наших научных занятий, а разбитая аспидная доска и кусочек грифеля - нашими учебными пособиями, к которым Джо всегда присоединял еще и свою трубку. Я не знаю, было ли хоть раз, чтобы Джо помнил свой урок от воскресенья до воскресенья, и вообще сомневаюсь, чтоб он приобрел под моим руководством какие-либо сведения. Как бы то ни было, когда он курил на батарее, он делал это с гораздо более осмысленным видом, чем во всяком другом месте - с ученым видом, можно сказать, - как будто он сознавал, что его успехи громадны. Милый человек! Я почти уверен, что он услаждал себя этим приятным сознанием.

Хорошо было на батарее - тихо, спокойно... Вдали, за земляной насыпью, мелькали паруса, и иногда, во время отлива, казалось, будто это паруса затонувших кораблей, которые все еще плывут по дну реки. При виде кораблей, выходивших в море с распущенными белыми парусами, я почему-то всегда вспоминал мисс Гевишам и Эстеллу, и всякий раз как длинный косой солнечный луч освещал вдали облако, парус, зеленеющий откос холма или береговую линию, я опять таки думала о них обеих. Мисс Гевишам, Эстелла, странный дом и странная жизнь в нем имели в моих глазах какую-то необъяснимую связь с тем, что казалось мне живописным.

В одно из таких воскресений Джо, наслаждаясь своей трубкой, решительно объявил, что ему ничего не лезет в голову, и я махнул на него рукой. Я лежал на насыпи, опершись подбородком на руку, и смотрел вдаль, отыскивая следы мисс Гевишам и Эстеллы и на небе, и на воде, и всюду, куда только обращался мой взгляд, пока не решился наконец высказать мысль, которая давно уже сидела у меня в голове.

-- Джо, - сказал я, - не думаешь ли ты, что мне следовало бы сделать визит мисс Гевишам?

-- Как тебе сказать, Пип? - отвечал Джо, немного подумав. - Зачем? - вот вопрос.

-- Как зачем, Джо? А зачем вообще делают визиты?

-- Правда, есть визиты, про которые трудно сказать, зачем их делают. НО что касается твоего визита к мисс Гевишам, то она может подумать, что тебе что-нибудь нужно, что ты чего-нибудь ждешь от нея.

-- Но ведь я могу сказать ей, что мне ничего не нужно. Как ты думаешь, Джо?

-- Конечно можешь, старина, - отвечал Джо. - И она может поверить тебе, а может и не поверить.

-- Вот видишь; Пип, - сказал он снова, как только опасность повториться миновала для него. - Мисс Гевишам сделала тебе щедрый подарок. И когда мисс Гевишам сделала тебе свой щедрый подарок, в то самое время она вернула меня и сказала, что это все.

-- Да, Джо, я слышал.

-- Все, - повторил Джо очень выразительно.

-- Да говорю тебе, Джо, что я слышал.

-- А это, Пип, между нами будь сказано, может значить - шабаш, - каждый сам по себе. Я на север, а ты на юг, и держись каждый своей стороны.

Я тоже это думал, и мне было вовсе не утешительно знать, что Джо одного со мною мнения, потому что это делало мою догадку более вероятной.,

-- Но, Джо...

-- Что ты, старый товарищ?

-- Вот уже почти год, как я записан твоим подмастерьем, и ни разу за все это время я не благодарил мисс Гевишам, не справлялся о ней и ничем не выказал, что помню ее.

-- Это правда, Пип, и, пожалуй, тебе следовало бы выковать ей на память все четыре подковы, хотя, - между нами будь сказано, - даже целая дюжина подков может показаться не совсем приличным подарком за неимением копыт...

-- Да я говорю совсем не о подарке, Джо.

Но мысль о подарке крепко засела в голове Джо, и он не мог так легко с ней разстаться.

-- Или, например, - продолжал он, - если б ты надумал сковать ей новую цепь для парадной двери или, скажем, гросс {Гросс = 12 дюжин.} или два круглых винта для домашняго употребления, или наконец какую-нибудь мелкую вещицу, вроде вилки для гренков, или таганчик на случай, если б ей вздумалось поджарить себе салакушки...

-- Я и не собирался делать ей подарки, Джо, - повторил я.

-- И знаешь, Пип, - продолжал Джо все о том же, как будто это я, а не он настаивал на подарках, - на твоем месте я бы и не делал. Нет, ни за что. Ну на что ей дверная цепь, когда двери у нея и так всегда на цепи. Круглые винты тоже как-то неловко дарить. А вилка... вилку придется делать из меди, а в этом ты не мастак. Что же касается до тагана, то будь у тебя хоть золотые руки, на тагане ты не отличишься, потому таган и есть таган, - говорил Джо, усиленно напирая на свои слова с явным желанием вывести меня из упорного заблуждения, - и что бы ты там ни придумывал, как бы ни мудрил, а таган всегда останется таганом.

-- Голубчик Джо! - закричал я в отчаянии, хватая его за рукав, - ради Бога, перестань. У меня и в голове не было делать подарки мисс Гевишам.

-- Ну, да, Пип, - согласился Джо тоном человека, успевшого наконец убедить своего противника, - то-то я и говорю. Ты совершенно прав.

-- Ну, да, Джо; но я хотел тебе вот что сказать: у нас теперь мало работы, и если б ты завтра отпустил меня на пол дня, я бы сходил в город и навестил мисс Эст... Гевишам.

-- Но, Пип, - заметил важно Джо, - ее зовут, кажется, не Эстгевишам, или, может, ее перекрестили?

Джо думал, что если я нахожу это нужным, то и он того же мнения. Но он поставил условием, что, если меня примут нелюбезно и не пригласят повторить мой визит, просто как визит, который был сделан без всякой задней мысли, с единственной целью поблагодарить за оказанную милость, то мое посещение не должно повторяться. Этому условию я обещал подчиниться.

У Джо был работник, которому, он платил жалованье понедельно; звали его Орлик. Он уверял, будто его христианское имя было Дольдж, - явная безсмыслица; но он был так упрям, что вероятно и в данном случае не заблуждался сам, а просто хотел подсмеяться над легковерием нашей деревни. Он был широкоплечий, мускулистый, смуглый парень, очень сильный, никогда и никуда не торопившийся, а всегда ходивший в развалку. Являясь на работу, он имел вид человека, который пришел не с определенной целью, а совершенно случайно забрел в кузницу, и вообще куда бы он ни шел - обедать ли к "Веселым Гребцам" или домой ночевать - он тащился, как какой-нибудь Каин или Вечный жид, как будто сам не знал, куда он идет, и не имел ни малейшого намерения, возвращаться. Он квартировал у шлюзного сторожа на болотах и в рабочие дни выползал из своей берлоги и плелся на работу, засунув руки в карманы, с узелком за спиной, в котором был завязан его обед.

По воскресеньям он обыкновенно лежал на шлюзах или простаивал целый день, прислонившись к скирде или риге. Ходил, он, как уже сказано, всегда в перевалку, уставив глаза, в землю и пыхтя, как паровоз; а когда с ним заговаривали или заставляли его так или иначе оглянуться, он подымал глаза не то с сердитым, не то с удивленным видом, как, будто он вечно был поглощен; одной мыслью: - как странно и обидно никогда не думать.

Этот угрюмый малый не долюбливал меня. Когда я был, очень мал и робок, он старался меня уверить, что в кузнице, в самом темном углу, живет чорт, что он, Орлик, хорошо его знает, что через каждые семь лет необходимо растапливать горн живым мальчиком, и что скоро и я пойду на подтопку. Весьма вероятно, что, когда я сделался подмастерьем, Орлик стал бояться, как бы со временем я не занял его места, потому-что антипатия его ко мне еще усилилась. Не то, чтоб он высказывал или явно показывал свое недоброжелательство - нет, но я замечал, что он всегда выбивал искры В мою сторону, и если я затягивал "Старого Клема", он подпевал мне непременно не в такт.

Дольдж Орлик был уже за работой в кузнице, когда на следующий день я напомнил Джо его обещание отпустить меня на пол дня.... Тут он-ничего не сказал, потому что ковал вместе с Джо полосу железа, только что вынутую из огня, а я раздувал меха, но, немного погодя, заговорил, опершись на молоток:

-- Послушайте, хозяин: надеюсь, вы не намерены поблажать только одному из нас. Раз вы дали праздник малютке Пипу, так пусть будет праздник и старику Орлику.

Ему было лет двадцать пять, но он всегда.говорил о себе, как о старике.

-- На что тебе праздник, Джо?

-- Как на что? На то же на что и ему, - отвечал Орлик.

-- Пип идет в город, - сказал Джо.

-- Ну что ж, и старик Орлик пойдет в город, - возразил этот герой. - В город могут и двое идти. Дорога никому не заказана.

-- Не горячись, сказал Джо.

-- А кто мне запретит? - ворчал Орлик. - Ишь ты, в город! Знаем мы эти штуки, Нет, хозяин! Поблажки тут не к месту, а уж поблажать - так обоим.

Но хозяин решительно отказался продолжать разговор, пока работник не угомонится. Тогда Орлик бросился к горну, выхватил оттуда раскаленную полосу железа, замахнулся ею на меня, как будто хотел проткнуть меня насквозь, потом повертел, ее над моей головой, и наконец положил на наковальню и стал, по ней колотить с таким остервенением, словно вместо железа под молотком лежал я, а сыпавшияся искры были брызги моей крови. Когда он доколотился до того, что весь вспотел, а железо остыло, он снова оперся на молоток и сказал:

-- Хозяин!

-- Что, успокоился? - спросил его Джо.

-- Успокоился, - отвечал угрюмо Орлик.

-- Ладно. Так пусть, - потому работаешь ты, не хуже другим, - пусть будет праздник для всех, - сказал Джо.

В это время сестра стояла на дворе, все слышала (она подсматривала и подслушивала за нами без всякого зазрения совести) и мгновенно кинулась к окну.

-- Будь ваша власть, вы бы всех прибрали к рукам, - огрызнулся Орлик с злобной усмешкой.

-- Оставь ее, сказал ему Джо.

-- Да уж конечно приструнила бы всех болванов и мошенников, - отрезала в свою очередь сестра, начиная кипятиться, - и первым делом принялась бы за твоего хозяина, этого болвана из болванов, и за тебя, потому ты такой подлец, такой мошенник, что на редкость; такого не сыскать, я думаю, до самой французской границы. Вот тебе!!

-- Вы просто вздорная баба, тетушка Гарджери! - проворчал работник. - Если это дает право судить о мошенниках, так вы отличный судья.

-- Оставь ее в покое, говорят тебе! повторил Джо.

-- Что ты сказал? - визжала сестра. - Что ты сказал? Что этот негодяй Орлик сказал обо мне, Пип? Как он обозвал меня при моем муже? О! О! О!

Каждое из этих восклицаний было воплем. Вообще, говоря о моей сестре, я должен заметить, что для нея, как и для всех сварливых женщин, которых мне когда-либо приходилось встречать, вспыльчивость отнюдь не могла служить извинением, потому что, выходя, из себя она поддавалась гневу совсем не невольно, на сознательно и обдуманно взвинчивала себя, пока не приходила постепенно в слепую, неистовую ярость.

-- Как назвал он меня при этом низком человеке, который клялся меня защищать? О! поддержите меня! О!

-- Ах ты! - пробормотал, сквозь зубы, работник. - Поддержал бы я тебя, кабы, ты была моя жена! Подержал бы под насосом, небось, живо бы остыла.

-- Да оставь же, сказано тебе! - еще раз повторил Джо.

-- Послушайте, люди добрые! - завопила сестра не своим голосом и всплеснула руками. Это была уже вторая степень. - Послушайте, как меня честит этот Орлик! В моем собственном доме. Меня, замужнюю женщину! А муж стоит тут же и хлопает ушами! О! О! О!

Тут сестра, вдоволь накричавшись, принялась бить себя и в грудь и по коленам, сорвала с себя чепчик и начала рвать волосы, это была последняя станция на пути к бешенству. Превратившись теперь в настоящую фурию и чувствуя, что достигла полнейшого успеха, она бросилась к двери, которую я к счастью успел запереть перед её носом.

Что оставалось делать бедному Джо после того, как все его замечания пропустили мимо ушей? Ясно, - подойти к работнику и спросить его, какое право он имел вмешиваться между ним и мистрис Джо и хватит ли у него храбрости выйти на расправу. Старик Орлик понял, что ему оставался только один выход, и, не заставив себя ждать, занял оборонительную позицию. Не снимая даже своих опаленных фартуков, они схватились, как два великана. Но я не видал человека, который мог бы устоять против Джо, и Орлик, не хуже того бедного молодого джентльмена, вскоре очутился в куче, угольной пыли, откуда ни мало не спешил встать. Тогда Джо отпер дверь, поднял сестру, которая упала без чувств у окна, вероятно насладившись предварительно зрелищем драки, отнес в дом; уложил, в постель и стал убеждать прийти в себя, но она только металась и запускала руки в волосы Джо. Затем наступила тишина и безмолвие, обыкновенно сменяющия всякую бурю, и я отправился наверх одеваться, с тем чувством, которое всегда являлось у меня с наступлением подобного затишья, с таким чувством, как будто было воскресенье или в доме кто-нибудь умер.

Когда я сошел вниз, Джо и Орлик мели кузницу, и только разсеченная ноздря Орлика, не придававшая его лицу ни красоты, ни выразительности, напоминала о происшедшем недоразумении. Из "Веселых Гребцов" появилась кружка пива, и они поочередно прикладывались к ней самым мирным образом. Затишье после бури навеяло, на Джо философски-мирное настроение;. он вышел проводить меня на дорогу и счел долгом напутствовать замечанием, которое, по его мнению, могло мне пригодиться:. "За штилем шторм, за штормом штиль - такова жизнь, Пип".

Не стану описывать ни тех нелепых чувств (потому что серьезные чувства взрослых принято считать смешными в ребенке), с которыми я шел к мисс Гевишам, ни того, как я ходил взад и вперед мимо калитки, прежде чем решился позвонить, ни того, как я чуть было не ушел: не позвонив, и наверное ушел бы, располагай я своим временем и имей возможность снова вернуться.

Калитку отворила мисс Сара Покет, а не Эстелла.

-- Как так? Ты опять здесь?. - спросила мисс Покет. - Что тебе нужно?

Когда я заявил, что пришел навесил мисс Гевишам, Сара видимо задумалась, не отправить ли меня по-добру по-здорову; но, должно быть, потом побоялась принять на себя ответственность; как бы то ни было, она впустила меня и вскоре вернулась с приказанием "идти на верх".

Все здесь оставалось попрежнему, и мисс Гевишам была одна,

-- Мне ничего не нужно, мисс Гевишам; я пришел только сказать вам, что дела мои идут хорошо и что я очень вам благодарен.

-- Ну, ну, хорошо, - и она по обыкновению нетерпеливо замахала своими костлявыми пальцами. - Заходи иногда, приходи в день твоего рождения. A! - закричала она, вдруг поворачиваясь ко мне вместе с креслом. - Ты оглядываешься, ты ищешь Эстеллу! Да?

Я в самом деле искал глазами Эстеллу и пробормотал, запинаясь: "Надеюсь, что она здорова".

-- Она в чужих краях, - сказала мисс Гевишам. - Учится, чтобы быть настоящей леди. Далеко заехала. Все хорошеет. Все, кто нe видит, восхищаются ею. Ты чувствуешь, что потерял ее, не правда ли?

мной. Когда Сара с своей ореховой физиономией заперла за мной калитку, я больше, чем когда-либо, возненавидел и свой дом, и свое ремесло, и все на свете. Вот и все, что и выиграл от этого посещения.

Безцельно бродя по главной улице, безутешно осматривая витрины лавок и думая о том, что бы я купил, если б был джентльменом, я увидел, что из книжной лавки выходит мистер Вопсль. Мистер Вопсль держал в руках умилительную трагедию "Джордж Барнвель"; он только что заплатил за нее шесть пенсов, с твердым намерением обрушить каждое её слово на голову мистера Пембльчука, к которому шел теперь пить чай. Увидев меня, он видимо решил, что такой слушатель ниспослан ему самим провидением, а потому вцепился в меня и потащил меня к Пембльчуку. Я знал, что дома будет скучно; к тому же ночь была, такая темная, а дорога глухая, когда бываешь рад всякому попутчику; я не особенно упирался, и, мы повернули, к дому мистера Пембльчука как раз в то время, когда начали освещать улицы и, лавки.

Я никогда не бывал на представлении "Джорджа Барнвеля" и не знаю, как долго оно обыкновенно тянется, но зато я отлично знаю, что в этот вечер оно протянулось до половины десятого, и когда мистер Вопсль попал наконец в Ньюгет, я думал, что он никогда не дойдет до эшафота, так страшно медленно подвигался он вперед даже сравнительно с остальными периодами своей позорной карьеры. Я находил, что с его стороны просто безсовестно жаловаться, будто он погибает во цвете лет; мне казалось, что он успел не только отцвесть, - но и совсем засохнуть к концу пьесы. Впрочем это еще был только вопрос некоторых длиннот и вообще скучного содержания пьесы. Но что казалось мне всего, обидней, так это применение всей этой шумной истории к моей ни в чем неповинной личности. Когда Барнвель начал уклоняться с прямого пути, я положительно чувствовал потребность оправдываться, так давил меня негодующий взор мистера Пембльчука. Вопсль, с своей стороны, прилагал все старания выставить меня в самом гнусном свете. Жестокий и малодушный негодяй, я убил своего дядю, не имея за себя ни одного смягчающого обстоятельства. Мильвуд разбивал меня своими доводами на каждом шагу. Любовь ко мне дочери моего хозяина представлялась каким-то безумием, а о моем позорно трусливом поведении в роковое утро я могу только сказать, что оно вполне соответствовало общему ничтожеству моего характера. Даже после, того, как я был наконец повешен, и Вопсль закрыл книгу, м-р Пембльчук все еще сидел, не сводя с меня глаз, и твердил качая головой: "Остерегайся, мальчик, остерегайся", как будто не подлежало ни малейшему сомнению, что, найдись у меня родственник, который имел бы слабость облагодетельствовать меня, я непременно убил бы его.

Была черная ночь, когда мы с Вопслем пустились наконец в путь. За городом разстилался густой туман, пронизывавший нас насквозь холодом и сыростью. Фонарь, у заставы казался огромным светлым пятном и как будто переменил место, а лучи его ложились в тумане какой-то густой, плотной массой. Мы заметили это и разсуждали о том, что туман поднимается при перемене ветра с известной части, наших болот, как вдруг наткнулись на человека, прижавшагося под навесом у заставы с подветренной стороны.

-- Эй, - закричали мы, останавливаясь. - Это ты, Орлик?

-- Однако ты поздненько, - заметил я.

-- Да и ты не рано, - возразил он совершенно просто.

-- Мы провели приятный вечер, мистер Орлик, - заметил мистер Вопсль, все еще увлеченный своим недавним представлением, - предавались интеллектуальным наслаждениям.

Старик Орлик промычал что-то в ответ, давая понять, что ему нечего на это сказать, и мы втроем отправились дальше. Я спросил, где он провел свои полдня, в городе или в предместье.

-- На галерах? - спросил я.

-- Да, видно птички-то опять вылетели из клеток. Как стемнело, так и стали палить. Постойте: сейчас услышите.

И в самом деле, не успели мы пройти нескольких саженей, как хорошо памятный мне звук пушечного выстрела, умеряемый густым туманом, долетел до нас и тяжело раскатился по низине вплоть до реки, как бы преследуя и стращая беглецов.

-- Хорошая ночка для побега, - сказал Орлик. - Трудненько в такую ночь поймать тюремную пташку за хвост.

Орлик, запустив руки в карманы, тяжело переваливался, не отставая от нас. Кругом была сплошная сырость и тьма, и мы дружно шлепали по грязи. По временам звук сигнальной пушки, прозвучав над нами, грозно разносился по реке. Я молча предавался своим думам. Мистер Вопсль приятно умирал в Кембервеле, необыкновенно игриво на Босвардском поле и в тяжелой агонии в Гластонбери. Орлик от времени до времени мурлыкал: "Ну-ка, подружней, старый Клем! Куйте посмелей, старый Клем!" Я думал, что он выпил, но он не был пьян.

Тек мы дошли до деревни. Дорога вела мимо "Трех Веселых Гребцов"; и к нашему удивлению мы заметили там сильное оживление, хотя было уже одиннадцать часов: двери были открыты настежь, а в окнах мелькали необычные огни. Мистер Вопсль, предполагая, что поймали каторжника, зашел узнать, в чем дело, и сейчас же выбежал назад.

-- У вас в доме неладно, Пип, - сказал он, не останавливаясь. - Побежим!

-- Что случилось? - спросил я, следуя за ним. Орлик бежал рядом со мной.

Мы бежали так скоро, что было уже не до разспросов, и остановились только, очутившись в нашей кухне, Она была полна народа; вся деревня столпилась здесь и на дворе. На кухне были лекарь, Джо и целая толпа женщин; все они возились посреди кухни, на полу. Праздные зрители При моем появлении разступились, и я увидел сестру, лежащую без движения на голом полу, куда свалил ее страшный удар по затылку, нанесенный неизвестной рукой в то время, когда она стояла у печки, обратившись лицом к огню. И это; лицо теперь ясно говорило, что она никогда уже больше не станет "кипятиться", пока будет женою Джо.