Большие ожидания.
Глава XIX.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие ожидания. Глава XIX. (старая орфография)

Глава XIX.

Наступившее утро сильно изменило мои мрачные воззрения на жизнь, и предстоящий мне путь представился мне совершенно в другом свете. Теперь меня больше всего угнетало, что до моего отъезда оставалось целых шесть дней; я никак не мог отделаться от мысли, что за это время могло что-нибудь случиться с Лондоном, и когда я приеду туда, то окажется, что он или разрушился, или совсем исчез с лица земли.

Джо и Бидди очень сочувствовали мне и были со мной очень ласковы, когда я заговаривал с ними о предстоящей разлуке; но сами не касались этого предмета. После завтрака Джо принес копию с -нашего условия, хранившуюся в шкапу в парадной гостиной, мы бросили ее в огонь, и я почувствовал себя свободным. С совершенно новым чувством свободного человека я отправился с Джо в церковь, и мне казалось, что, знай священник, кем я стал, он, может быть, не произнес бы своей проповеди о богатом и о царстве небесном.

Рано пообедав, я вышел один, с намерением обойти болота и проститься с ними навсегда. Когда я поравнялся с церковью, я опять почувствовал (как чувствовал и во время обедни) великодушную жалость к несчастным существам, которым суждено было посещать ее каждое воскресенье в течение всей жизни с тем, чтоб успокоиться наконец среди зеленых холмиков её кладбища. Я дал себе слово сделать со временем что-нибудь для этих людей и даже начертил общий план того обеда, который я им задам и на котором каждый получал по куску ростбифа и плум-пудинга, по кружке элю и по ведру моего благоволения.

Если и прежде я часто краснел от стыда, вспоминая мое знакомство с беглым каторжным, которого некогда я видел здесь, ковылявшим среди могил, то каковы же были мои мысли в это воскресенье, когда, придя на болота, я вспомнил этого несчастного, оборванного, дрожащого, закованного в кандалы и с печатью отвержения на челе. Меня утешало только то, что это было очень давно, что наверное его угнали куда-нибудь далеко и что он умер для меня, а может быть, думал я, его и в самом деле нет уже в живых.

Не придется мне больше видеть ни этих сырых печальных низин, ни этих канав и шлюзов, ни пасущихся коров, хотя даже и оне, казалось мне, были по своему проникнуты почтением ко мне и оглядывались на меня, точно хотели хорошенько насмотреться на обладателя таких больших ожиданий. Прощайте, скучные друзья моего детства! Отныне я живу только для Лондона с его великолепием, и уж никак не для черной работы и не для вас! Я направился к старой батарее в самом восторженном настроении, прилег гам, чтоб обдумать на свободе, не предназначает ли меня мисс Гевишам в мужья Эстеллы, и заснул.

Проснувшись, я очень удивился, увидев, что рядом со мною, покуривая свою трубочку, сидит Джо. Как только я открыл глаза, он весело улыбнулся и сказал:

-- Так как это в последний раз, Пип, то я подумал, не пойти ли и мне за тобой.

-- И я очень рад, Джо, что ты пришел.

-- Спасибо, Пип.

Мы пожали друг другу руку и я продолжал:

-- Ты можешь быть уверен, голубчик Джо, что я никогда не забуду тебя.

-- Полно, полно, Пип! - сказал Джо успокоительным тоном. - Я в этом уверен. Видишь ли, дружище. Нужно было хорошенько вдолбить это себе в голову, чтоб убедиться. А это штука нелегкая и взяла у меня-таки порядочно времени. Ведь все это случилось так неожиданно - точно обухом по башке. Не правда ли, Пип!

Не знаю почему, но мне не особенно нравилось, что Джо был так уверен во мне. Мне было бы приятнее, если б мои слова привели его в восторг, и он ответил бы мне: "Это делает тебе честь, Пип", или что-нибудь в этом роде. Поэтому я оставил без ответа первую половину его фразы и ограничился замечанием по поводу второй, сказав, что известие это действительно свалилось на нас внезапно, но что я всегда мечтал быть джентльменом и постоянно раздумываю, что я стану делать, если моя мечта когда-нибудь осуществится.

-- Да неужели? - спросил Джо. - Удивительно.

-- Как жаль, Джо, - сказал я, - что ты так мало вынес из наших уроков. Не правда ли?

-- Право не знаю, - отвечал Джо. - Я такой тупой! Я мастер только в своем деле. Мне всегда было грустно, что я так туп, и теперь видишь ли, я жалею об этом не более, чем год тому назад.

Заговорив о наших прежних уроках, я хотел этим сказать, что когда я вступлю во владение своим имуществом и буду в состоянии сделать что-нибудь для Джо, то было бы гораздо приятнее, если б он был более подготовлен для того высокого положения в свете, которое ему придется занять. Но он в простоте души ровно ничего не понял, и я решил поговорить об этом с Бидди.

-- Я хочу вас просить, Бидди, чтобы вы никогда не упускали случая направлять понемногу Джо.

-- Направлять куда? - спросила Бидди, пристально взглянув на меня.

-- Вот видите ли: Джо добрый парень - я думаю даже, что добрее его и на свете нет, - но в некоторых отношениях он отстал; например, в образовании и манерах.

Хотя, говоря это, я смотрел на Бидди, и хотя она широко раскрыла глаза при моих заключительных словах, однако она не глядела на меня. - О! манеры! Разве его манеры не хороши? - спросила Бидди, сорвав листик черной смородины.

-- О! оне хороши здесь, - перебила меня Бидди, внимательно разсматривая сорванный листок.

-- Выслушайте меня до конца. Да, оне хороши здесь, но если мне удастся перетащить его в более высокую общественную сферу, что я и надеюсь сделать, как только получу обещанные мне богатства, то его манеры не сделают ему чести.

-- И вы думаете - он этого не знает? - спросила Бидди,

Это был очень обидный вопрос (больше всего потому, что до сих пор он ни разу не пришел мне в голову), и я грубо спросил ее.

-- Что вы хотите этим сказать, Бидди?

Бидди растерла в руках свой листик - с тех пор запах черной смородины всегда напоминает мне этот вечер в нашем садике - и сказала:

-- Разве вам никогда не приходило в голову, что он может быть горд?

-- Горд! - повторил я с презрительной напыщенностью.

-- О, гордость бывает различная, - сказала Бидди, глядя мне прямо в глаза и качая головой. - Гордость гордости рознь...

-- Ну! Что же вы замечали? - спросил я.

-- Гордость гордости рознь, - повторила Бидди. - Он может быть слишком горд для того, чтобы позволить кому бы то ни было оторвать себя от места, которое он способен занимать и занимает с честью и достоинством. И, говоря откровенно, я думаю, что у него именно такая гордость, - хотя, может быть, с моей стороны слишком смело убеждать вас в этом, так как вы должны знать его лучше меня.

-- Знаете, Бидди, - сказал я, - мне очень грустно видеть в вас эту черту. Я не думал встретить ее в вас. Вы завидуете, Бидди. Вы недовольны моим возвышением в свете и не можете скрыть этого.

-- Если у вас хватает духу так думать, то, пожалуй, говорите. Говорите и повторяйте, если у вас хватает духу так думать.

-- Если у вас хватает духу быть такой, хотите вы сказать, - начал я с видом оскорбленной добродетели, - то по крайней мере не сваливайте свою вину на меня. Мне очень грустно видеть в вас эту... эту очень некрасивую черту человеческой природы. Я хотел просить вас, чтобы, когда я уеду, вы занялись немного бедным Джо. Но теперь я ничего у вас не прошу. Мне очень грустно видеть это в вас, Бидди, - повторил я. - Это очень, очень дурная черта человеческой природы.

-- Будете ли вы бранить меня или хвалить, - возразила бедная Бидди, - вы во всяком случае можете быть уверены, что, пока я здесь, я постараюсь сделать все, что в моих силах. И каково бы ни было ваше мнение обо мне, оно ни на волос не изменит моих воспоминаний о вас. Но и джентльмен не должен быть несправедлив, - прибавила она отвернувшись.

Я еще раз горячо повторил, что это очень дурная черта человеческой природы (в справедливости этого мнения, откинув в сторону его неуместное приложение к Бидди, я имел впоследствии веския основания убедиться), и пошел по дорожке вон из сада. Бидди вернулась домой, а я вышел за калитку и уныло пробродил вплоть до ужина. И опять мне стало грустно и странно, что и в эту вторую ночь моего блестящого счастья я чувствовал себя таким же одиноким и неудовлетворенным, как и в первую.

Но утро опять развеселило меня; я простер свое великодушие и на Бидди, и мы с ней не касались более вчерашняго щекотливого предмета. Облекшись в свое лучшее платье, я отправился в город рано утром, как только мог разсчитывать застать открытыми лавки, и явился к портному мистеру Траббу. Мистер Трабб в это время завтракал в комнатке за лавкой и не счел нужным выйти ко мне, а позвал меня.

-- Ну-с, - сказал мистер Трабб приветливо снисходительным тоном, - как поживаете и чем могу быть вам полезен?

Мистер Трабб разрезал свой теплый хлебец на три ломтика и аппетитно намазывал их маслом. Он был зажиточный старый холостяк, и его открытое окно выходило в прехорошенький цветущий садик и богатейший огород, а в его комнате, в стене подле камина, был вделан препорядочный железный сундучек, и я не сомневаюсь, что в этом сундучке хранились препорядочные мешки с его богатствами.

-- Мистер Трабб, - сказал я, - мне не особенно приятно это говорить, потому что вы можете принять меня за хвастуна, но я все-таки должен вам сказать, что получаю довольно большое состояние.

Манера мистера Трабба мгновенно изменилась. Он забыл свой хлеб с маслом, вскочил со стула, вытер пальцы о скатерть и простонал:

-- С нами крестная сила!

чтобы он не стал отговариваться.

-- Дорогой мой сэр, - сказал мистер Трабб, почтительно сгибаясь, и, разставив руки, легонько прикоснулся пальцами к моим локтям, - пожалуйста, вы меня оскорбляете, говоря о деньгах. Могу я вас поздравить и попросить сделать мне честь пожаловать в мою лавку?

Подмастерье мистера Трабба был самый наглый мальчишка во всей округе. Он мел лавку, когда я вошел, и, желая вероятно немного развлечься, стал мести прямо на меня. Теперь, когда мы с мистером Траббом вошли в лавку, он все еще мел и принялся немилосердно стучать ручкой метлы об углы и ножки мебели, вероятно затем, чтоб показать, что он не уступит никакому кузнецу, живому или мертвому.

-- Не стучи, а то получишь подзатыльник - у меня недолго! - грозно обратился к нему мистер Трабб. - Будьте так любезны присесть, сэр. Вот например материя, - продолжал мистер Трабб, снимая с полки кусок сукна, распуская его каскадом по прилавку и засовывая под нея руку, чтоб показать ворс, - очень приятный товарец. Я могу рекомендовать его вам, сэр, потому что это один из лучших сортов. Но я вам покажу и другие. Эй ты! Подай номер четвертый! - обратился он к мальчишке необыкновенно строгим тоном, как бы предвидя, что тот сочтет нужным задеть меня этим куском материи или выкинуть какую-нибудь другую, не менее фамильярную штуку.

Мистер Трабб не сводил своего строгого взора с мальчишки, пока тот не разложил номера четвертого на прилавке и не удалился на безопасное разстояние. Тогда он приказал ему подать номер пятый и номер восьмой.

-- Да смотри, не баловаться у меня, постреленок, - прибавил он, - не то будешь каяться всю жизнь.

Затем мистер Трабб склонился над номером четвертым и сообщил мне таинственно почтительным тоном, что эта легкая материя очень прилична для лета, что она в большом ходу между аристократией и зажиточным джентри и принесет много чести ему, мистеру Траббу, если ее будет носить его столичный земляк (буде только ему разрешается называть себя земляком).

-- Принесешь ты мне когда-нибудь, негодяй, номер пятый и восьмой, - сказал вслед затем мистер Трабб, обращаясь к мальчишке, - или ты хочешь, чтоб я вышвырнул тебя из лавки и достал сам?

При помощи мудрых советов мистера Трабба я выбрал себе материю и вернулся в его гостиную, чтобы снять мерку, ибо хотя у мистера Трабба была моя мерка, которою он прежде вполне удовлетворялся, но теперь он заявил, что, "при существующих обстоятельствах, она никуда не годится". Таким образом мистер Трабб измерил и вычислил меня по всем направлениям, как будто и был какой-нибудь участок земли, а он - самый добросовестный землемер, и, вообще, причинил себе столько хлопот, что, мне казалось, никакая плата не может вознаградить его за все эти труды, Когда он наконец кончил, и мы уговорились, что платье будет доставлено в четверг вечером к мистеру Пембльчуку, он обратился ко мне, держась за ручку двери: "Я знаю, сэр, что вообще нельзя ожидать, чтобы лондонские джентльмены оказывали протекцию провинциальным мастерам, но если бы вы изредка удостаивали меня, как землячка, своими заказами, я высоко ценил бы такое внимание. Доброго утра, сэр, много обязан. Дверь!

Последнее восклицание относилось к мальчишке, который решительно не понял его значения, но я видел, как он весь скорчился, когда его хозяин сам проводил меня до дверей, и тут-то я в первый раз почувствовал страшную власть денег, видя, как она согнула спину мальчишки мистера Трабба.

После этого знаменательного визита я отправился к шляпочнику, сапожнику и в магазин белья, чувствуя себя в некотором смысле сказочной собакой тетушки Геббард, требовавшей для своей экипировки содействия такого множества всяких ремесл. Я зашел также в контору дилижансов и взял себе билет на субботу к семи часам утра. Не было никакой необходимости сообщать повсюду, что я становлюсь владельцем значительного состояния, но там, где мне случалось об этом упомянуть, я замечал, что лавочники мгновенно переставали глядеть в окна на Большую улицу и сосредоточивали свое внимание на моей особе. Заказав все, что мне было нужно, я направился к мистеру Пембльчуку и, приблизившись к арене деятельности этого джентльмена, увидал его у дверей.

Он ждал меня с большим нетерпением. Оказалось, что он рано утром выехал из дому, завернул в кузницу и там узнал все новости. Он приготовил для меня закуску в гостиной, где происходило чтение Баривелля, и тоже отдал приказ своему приказчику "не топтаться на дороге", когда в двери проходила моя священная особа.

-- Дорогой мой друг, - сказал мистер Пембльчук, взяв меня за обе руки, когда мы остались с ним вдвоем, за закуской, - я очень рад вашему счастью. Оно вполне, вполне заслужено!

Он, что называется, попал в точку, и я нашел, что он выражается очень метко.

-- Одна мысль, - продолжал он, немного посопев от восторга, - одна мысль, что я был скромным орудием вашего возвышения, служит для меня достаточной наградой и наполняет мое сердце гордостью.

Я просил мистера Пембльчука вспомнить, что об этом пункте запрещается говорить даже намеками.

-- Мой милый, молодой друг, - сказал мистер Пембльчук, - если только вы мне позволите так вас называть...

Я пробормотал "конечно", и мистер Пембльчук еще раз взял меня за руки, стараясь придать своему жилету особенное движение, которое могло бы выразить его душевное волнение, если бы не проявлялось слишком низко.

-- Мой милый, молодой друг, положитесь на меня; верьте, что во время отсутствия я буду всегда напоминать об этом Джозефу. Джозеф! Ах этот Джозеф! - проговорил мистер Пембльчук тоном сострадательной укоризны; затем покачал головой и постучал по ней пальцем, выражая этим отсутствие кое-чего по этой части у Джозефа.

-- Но, мой милый, дорогой друг, - продолжал мистер Пембльчук, - вы должны быть голодны, вы устали. Присядьте. Вот цыпленок, прямо из "Вепря", вот язык, тоже из "Вепря", вот еще одна, две штучки - все из "Вепря"; надеюсь, вы ими не побрезгаете. Но неужели же, - воскликнул мистер Пембльчук, вскакивая со стула, на который едва успел присесть, - неужели же я вижу перед собою того, с кем я так часто играл во времена его счастливого детства? И смею ли я... Смею ли я...

Это "смею ли я" означало его желание пожать мне руку. Я выразил согласие, он с жаром исполнил свое желание и сел.

-- Вот вино, - сказал мистер Пембльчук. - Выпьем благодарственный тост во славу щедрой фортуны и пожелаем, чтоб она всегда так же справедливо избирала своих любимцев. Но я не могу, - воскликнул мистер Пембльчук, снова вскакивая, - не могу видеть перед собою того... и пить за здоровье того... не выразив ему еще раз смею ли я... смею ли я...

Я сказал, что смеет, и он опять пожал мне руку, выпил стакан и опрокинул его вверх дном. Я последовал его примеру; и если б я сам перевернулся кверху ногами, вино не могло бы сильнее ударить мне в голову.

подыскать подходящее название).

-- Ах, цыпленок, глупая ты пташка! - сказал мистер Пембльчук, взывая к жаркому, - не думал ты, беззаботно порхая на птичьем дворе, какая участь тебя ожидает! Не думал ты, что под этим смиренным кровом послужишь подкрепительной пищей тому, который... Назовите это слабостью, если хотите, - продолжал мистер Пембльчук, снова вскакивая, - но смею ли я... смею ли я?..

Мое согласие становилось совершенно излишним, и потому он пожал мою руку, не дождавшись его. Решительно не понимаю, как он, при таком частом повторении этой процедуры, ни разу не обрезался о мой ножик.

-- А ваша сестра, - начал он, опять основательно подкрепившись пищей, - имевшая честь воспитать вас от руки! Как грустно думать, что она не может вполне оценить всю честь... Смею ли я...

Я видел, что он собирается опять наброситься на меня и остановил его.

-- Выпьем за её здоровье, - сказал я.

-- А! - воскликнул мистер Пембльчук, безпомощно откидываясь на спинку стула, как будто восхищение отняло у него последния силы. - Вот каким образом мы узнаем, сэр (я не знаю, к кому относилось это "сэр", но очевидно не ко мне, а между тем в комнате кроме нас двух решительно никого не было)И Вот каким образом мы узнаем благородно мыслящого человека, сэр! Всегда великодушен, всегда снисходителен к другим! Пожалуй, обыкновенному человеку, - продолжал раболепный Пембльчук, торопливо отставляя свою недопитую рюмку и снова вскакивая, - пожалуй обыкновенному человеку это может показаться повторением, но смею ли я...

Покончив с церемонией рукопожатия, он опять присел к столу и выпил за здоровье моей сестры.

-- Не будем слепы к недостаткам её характера, но будем надеяться, что она всегда имела благую цель...

Я начал в это время замечать, что его лицо заметно краснело; что же касается до моего, то оно горело, как будто было облито вином.

Я сказал мистеру Пембльчуку, что велел принести мое новое платье к нему, и он пришел в восторг от такого почета. Я высказал причины, заставлявшия меня избегать поводов к лишним пересудам, и он принялся восхвалять мою скромность до небес. По его мнению, только он один был достоин моего доверия и... одним словом... смеет ли он?..

После этого он нежно спросил, помню ли я нашу детскую игру в арифметическия вычисления, и как мы вместе ходили заключать условие о моем поступлении в подмастерья, и как он всегда был таким любимым и избранным другом. Выпей я в десять раз больше вина, я и тогда отлично сознавал бы, что он никогда не стоял ко мне в таких отношениях, и от всего сердца вознегодовал бы даже против такого предположения. И несмотря на это, я начинал убеждаться, что я сильно в нем ошибался, и что он в сущности был разумный, добродушный простой, человек.

Мало-по-малу я внушил ему такое сильное доверие к себе, что он начал советоваться со мною о своих личных делах. Он сообщил мне, что ему представляется удобный случай расширить и монополизировать хлебную и семенную торговлю, доведя ее до таких размеров, каких она не достигла ни здесь, да и нигде в окружности. По его мнению, для того, чтобы осуществить этот проект и составить громадное состояние, недоставало только одного - капитала. Вся остановка была за теми пустяками, которые определяются двумя коротенькими словами: "побольше капитала". Далее Пембльчуку казалось, что капитал этот можно заполучить при помощи номинального компаньона, какого-нибудь молодого человека, который мог бы решительно ничего не делать, а только иногда, когда явится охота, лично или через доверенное лицо просматривать счетные книги и раза два в год положить себе в карман барыши в размере пятидесяти процентов. Ему казалось, что такое дело отличный дебют для карьеры молодого человека с умом и состоянием, и вполне достойно его внимания. Но он желал бы знать, что думаю я об этом деле? Питая безграничное доверие к моему мнению, он очень бы желал знать, что думаю о нем я? Мое мнение было: "Подождите немного". Широта и ясность моего взгляда так поразили его, что он, даже не спрашивая моего согласия, встал с места и горячо пожал мою руку. Мы выпили все вино, и мистер Пембльчук раз двадцать повторял, что он будет направлять Джозефа (в чем направлять - решительно не знаю) и оказывать мне существенные и постоянные услуги (какия услуги - тоже не знаю). Сверх того он открыл мне в первый раз в моей жизни, - и надо отдать ему справедливость, до сих пор он удивительно искусно хранил свою тайну - что он всегда говорил обо мне: "Этот мальчик - необыкновенный мальчик, и, попомните мои слова, его ожидает необыкновенная будущность". Он заметил со слезливой улыбкой: "Как странно вспоминать об этом теперь", и я охотно с ним согласился. Наконец, я вышел на свежий воздух с смутным сознанием, что солнце ведет себя как-то не так, как бы следовало, и полусонный добрел до заставы, не сознавая, куда иду.

Тут я очнулся от оклика мистера Пембльчука. Он пробежал довольно далеко по улице, залитой солнечным светом, и жестами приглашал меня остановиться. Я остановился, и он подошел ко мне, совсем запыхавшись.

-- Нет, мой дорогой друг, - начал он, едва переводя дух. - Нет, я не могу не воспользоваться этим случаем, чтобы еще раз, в знак вашего благорасположения... Смею ли я, как старый друг и доброжелатель?.. Смею ли я?..

Мы по крайней мере в сотый раз пожали друг другу руку, и он строго приказал проезжавшему мимо извозчику дать мне дорогу. Затем он благословил меня, и стоял, махая мне рукой, пока я не завернул за угол. Выйдя в поле, я изрядно соснул под изгородью, прежде чем отправиться домой.

начал укладываться в тот же вечер, и без всякого смысла закладывал в чемодан даже такия вещи, которые, как я отлично знал, могли мне понадобиться на следующее же утро!

Так прошли вторник, среда и четверг, а в пятницу утром я отправился к мистеру Пембльчуку, чтобы надеть новое платье и отдать визит мисс Гевишам. Собственная комната мистера Пембльчука была предоставлена в мое распоряжение и украшена по этому случаю чистыми полотенцами. Конечно, новое платье немного обмануло мои ожидания. Я думаю, все новые и особенно нетерпеливо ожидаемые платья всегда, с тех пор как носят люди платья, немного разочаровывали своих владельцев. Но, пробыв в новом костюме с полчаса и простояв во всевозможных позах перед убогим зеркальцем мистера Пембльчука, в тщетных усилиях увидеть свои ноги, я начал находить, что платье сидит на мне как будто получше. В этот день был базар в соседнем городке, и мистера Пембльчука не было дома. Я не сказал ему, когда уезжаю, и разсчитывал, что до моего отъезда ему, вероятно, не представится более случая пожать мою руку. Я был очень этому рад и вышел на улицу в своем новом облачении, страшно конфузясь приказчика, мимо которого мне нужно было пройти, сильно подозревая, что я представляю из себя довольно жалкую фигуру и смахиваю на Джо в его праздничном наряде. Я отправился обходом, но задним улицам, дошел так до самого дома мисс Гевишам и с трудом позвонил, потому что мешали длинные и жесткие пальцы моих перчаток. Сара Покет отворила калитку и положительно отшатнулась, увидев, как я изменился, а её ореховое лицо совсем позеленело.

-- Вы? - спросила она. - Это вы? Боже милостивый! Что вам нужно?

-- Я еду в Лондон, мисс Покет, - отвечал я, - и желаю проститься с мисс Гевишам.

Меня не ожидали, и потому она оставила меня на дворе у запертой калитки, а сама отправилась узнать, может ли мисс Гевишам принять меня. Немного погодя, она вернулась, пригласила меня наверх и, пока мы подымались по лестнице, все время таращила на меня глаза.

подле своего сгнившого свадебного пирога.

-- Не уходите, Сара, - сказала она. - Ну, что скажешь, Пип?

-- Какой ты щеголь, Пип, - сказала она, описывая надо мной круг своим костылем, точно добрая фея, совершившая мое превращение и теперь желавшая наделить меня своим последним даром.

-- Мне выпало такое счастье. с тех пор, как я видел вас в последний раз, мисс Гевишам! - пробормотал я. - И я так за него благодарен, мисс Гевишам!

-- Да, мисс Гевишам.

-- И ты усыновлен богатым человеком?

-- Да, мисс Гевишам.

-- И не знаешь, кто он?

-- И мистер Джаггерс назначен твоим опекуном?

-- Да, мисс Гевишам.

Она буквально захлебывалась после каждого вопроса и ответа, так сильно наслаждалась она завистливым удивлением Сары Покег,

-- Ну, что ж, - продолжала она, - теперь перед тобою блестящая карьера. Веди себя хорошо, постарайся заслужить свое счастие и слушайся советов мистера Джаггерса.

-- Прощай, Пип! Ты навсегда сохранишь имя Пипа, знаешь ты это?

-- Да, мисс Гевишам.

-- Прощай, Пип!

Она протянула руку, я стал на колени и прижал ее к губам. Я не обдумывал заранее, как я буду прощаться с ней, и это вышло у меня в ту минуту как-то само собой. Она взглянула на Сару Покет торжествующими злыми глазами, и я оставил мою добрую фею стоящей, опершись руками о костыль, среди мрачно освещенной комнаты, подле сгнившого свадебного пирога, совсем исчезавшого за толстой сетью паутины.

степени. Я сказал ей: "Прощайте, мисс Покет", но она только таращила на меня глаза и, кажется, даже не разслышала, что я сказал. Выбравшись на улицу, я направился прямо к мистеру Пембльчуку, снял с себя новое платье, связал его в узелок и пошел домой в старом, чувствуя себя, по правде сказать, гораздо свободнее и легче, хотя мне приходилось тащить узел.

И вот эти шесть дней, которые, казалось мне, никогда не пройдут, промчались как один день, и завтра глядело мне прямо в глаза. По мере того, как вместо шести вечеров оставалось пять, четыре, три, два, я все более и более дорожил обществом Джо и Бидди. В последний вечер я, чтобы потешить их, надел свое новое платье и сидел во всем великолепии до самого того часа, когда мы разошлись спать. У нас по этому случаю быль горячий ужин, с неизбежной жареной курицей и в заключение джин с мускатным орехом. Всем нам было очень грустно, и никому не удавалось казаться веселым.

Я должен был выйти из дому в пять часов утра с маленьким ручным чемоданчиком, и я сказал Джо, что желал бы отправиться один. Я опасаюсь (и вспоминаю об этом с болью в сердце), что это желание возникло во мне от смутного сознания того контраста, который был бы между мною и Джо, если бы мы явились вдвоем в контору дилижансов. Я старался уверить себя, что в моем желании ничего подобного не было, но когда я пришел в свою маленькую комнатку, в эту последнюю ночь, я должен был сознаться, что это действительно так, и мне очень хотелось пойти вниз и попросить Джо проводить меня завтра. Но я не пошел.

Во всю ночь мне снились дилижансы, отправлявшиеся во всевозможные места, только не в Лондон, и везли их то собаки, то кошки, то свиньи, то люди, только не лошади. Фантастическия дорожные приключения и неудачи преследовали меня до самого разсвета, когда я проснулся от пения птиц. Я встал, уселся, полуодетый, у окна с тем, чтобы в последний раз полюбоваться знакомым видом, и, любуясь, заснул.

Бидди принялась так рано возиться с моим завтраком, что не проспал я у окна и часа, как услышал запах дыма из кухни, и вскочил с страшной мыслью, что проспал далеко за полдень. Но еще долго после этого и долго после того, как зазвенели чайные чашки и я уже был совсем одет, мне все еще не хватало решимости сойти вниз. Я оставался наверху, отпирая и запирая свой чемодан и повторяя это опять и опять, пока, наконец, Бидди не позвала меня, говоря, что уже поздно.

"Кажется уже пора", как будто эта мысль только что пришла мне в голову. Я поцеловал сестру, которая смеялась, качала головой и тряслась как всегда в своем кресле, поцеловал Бидди и обнял Джо; потом взял свой чемодан и вышел. Услышав за собой какой-то шорох и оглянувшись назад в - последний раз, я увидел, что Джо бросаеть мне вслед старый башмак, а Бидди другой. Я остановился и помахал им шляпой; милый старик Джо махал над головой своей здоровенной правой рукой и хрипло кричал "ура", а Бидди утирала передником слезы.

Я шел бодрым шагом, думая о том, насколько мне было легче разставаться с ними, чем я ожидал, и какую невозможную картину представляли бы эти старые башмаки, если б их бросили вслед отъезжающему дилижансу в присутствии всей Большой улицы. Я засвистал, стараясь придать себе самый беззаботный вид. Но деревня была так тиха и безмолвна, легкия облачка тумана так торжественно поднимались, как бы открывая мне новый мир, и сам я был здесь так мал и невинен, а там, впереди, все было так страшно и чуждо, что вдруг тяжелые рыдания сдавили мне грудь, и я залился слезами. Это случилось в конце деревни у межевого столба.

Я обнял его и сказал: "Прощай, мой дорогой, дорогой друг!"

Бог свидетель, что мы никогда не должны стыдиться наших слез, ибо слезы - благотворный дождь, смывающий земную грязь с наших огрубелых сердец. Я стал лучше, когда я поплакал; мне было грустнее, я сильнее сознавал свою неблагодарность, я сделался мягче и добрее. Если бы я заплакал раньше, Джо был бы теперь со мной; эти слезы, несколько раз прорывавшияся у меня, пока я шел, так размягчили меня, что, сидя уже в дилижансе и даже выехав за город, я с болью в сердце раздумывал, не сойти ли мне при первой перемене лошадей и не вернуться ли домой, чтобы провести там еще вечерок и лучше проститься со своими. Мы меняли лошадей, а я все еще ни на что не решался и утешал себя тем, что могу сойти и вернуться со следующей станции. А пока я раздумывал, мне представлялось, что какой-нибудь прохожий, шедший к нам навстречу, был удивительно похож на Джо, и сердце мое начинало сильно биться, как будто и в самом деле Джо мог попасть сюда.

Мы сменяли лошадей несколько раз; теперь было уже поздно и далеко возвращаться домой, и я поехал дальше. И все туманы теперь торжественно поднялись, и передо мною разстилался новый неведомый мир.