Большие ожидания.
Глава XXII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие ожидания. Глава XXII. (старая орфография)

Глава XXII.

Бледный молодой джентльмен и я стояли, безмолвно созерцая друг друга, пока оба, наконец, не разразились громким смехом.

-- Возможно ли! Да неужели это вы? - сказал он.

-- Возможно ли! Да неужели это вы? - сказал я.

Тут мы снова посмотрели друг на друга и опять засмеялись.

-- Ну! - сказал добродушно бледный молодой джентльмен, протягивая мне руку, - надеюсь, все забыто, и вы великодушно простите мне, что я вас поколотил.

Из этого я заключил, что мистер Герберт Покет (так звали бледного молодого джентльмена) все еще немного смешивает свое намерение с его исполнением, но ответ мой был скромен, и мы горячо пожали друг другу руки.

-- Судьба в то время еще не улыбалась вам так, как теперь? - спросил Герберт Покет.

-- Нет еще, - сказал я.

-- Нет, - подтвердил он. - Я слышал, что это случилось очень недавно. Я и сам тогда надеялся,"что судьба мне улыбнется.

-- В самом деле?

-- Да. Мисс Гевишам посылала за мной, чтобы узнать, не понравлюсь ли я ей. Но я ей не понравился.

Я счел уместным заметить, что меня это очень удивляет.

-- Дурной вкус, - сказал, смеясь, Герберт, - но это - факт. Да, она посылала за мной в виде пробы, и если бы я выдержал испытание успешно, то, вероятно, был бы теперь обезпечен, может быть, даже был бы с Эстеллой, ну, как это называется...

-- Что такое? - спросил я с внезапной серьезностью.

Он раскладывал ягоды по тарелкам, пока мы говорили, и это отвлекало его внимание, потому-то он и не нашел сразу подходящого слова.

-- Помолвлен, - пояснил он, все еще занятый ягодами. - Сговорен, обручен. Словом, что-нибудь в этом роде.

-- Как же вы перенесли вашу неудачу? - спросил я.

-- О, об этом-то я не горевал, - сказал он. - Она страшная злючка.

-- Пожалуй и она, но я говорил об Эстелле. Эта девчонка высокомерна, надменна и капризна до того, что терпения нет. Мисс Гевишам воспитала ее так, чтобы она мстила всем мужчинам.

-- Как приходится она мисс Гевишам?

-- Никак, - отвечал он. - Она просто её приемыш.

-- Зачем же ей мстить мужчинам? И за что?

-- Боже мой, разве вы этого не знаете, мистер Пип?

-- Нет.

-- Да это целый роман, только мы отложим его до обеда. А теперь позвольте мне предложить вам один вопрос: как вы тогда попали к ней?

Я рассказал ему, и он внимательно выслушал меня до конца, но потом опять расхохотался и осведомился, очень ли мне было больно потом. Я не спросил, было ли больно ему, потому что мое мнение на этот счет было давно составлено.

-- Мистер Джаггерс ваш опекун? - спросил он.

-- Да.

-- Вы знаете, он поверенный и стряпчий мисс Гевишам и единственный человек, который пользуется её доверием?

Это сводило разговор на опасную почву. Я ответил с нескрываемой сдержанностью, что видел мистера Джаггерса в доме мисс Гевишам всего один раз, именно в день нашей дуэли, и быль вполне уверен, что он не сохранил ни малейшого воспоминания об этом свидании.

-- Он был так обязателен, что рекомендовал моего отца вам в наставники и сам явился к нему с этим предложением. Конечно, он слышал об отце, благодаря своим сношениям с мисс Гевишам. Мой отец двоюродный брат мисс Гевишам, но это не значит, чтоб они были близки, так как отец плохой дипломат и не станет подольщаться к ней.

У Герберта Покета было очень простое, открытое обращение, подкупавшее в его пользу. Никогда, ни до, ни после того, я не встречал человека, у которого природная неспособность ко всему подлому и низкому так ясно выражалась бы в каждом слове и взгляде. Вся его личность дышала надеждой, и в то же время что-то говорило мне, что он никогда не добьется ни успеха, ни богатства. Я не могу дать себе отчета, как и почему, но только это убеждение сложилось во мне почти с первой минуты нашей встречи, прежде чем мы сели за стол.

Он был все тот же бледный молодой джентльмен; во всей его особе была разлита какая-то медлительность, не покидавшая его даже в минуты воодушевления и веселья и указывавшая на его врожденную слабость. Его нельзя было назвать -красивым, но он был лучше всякого красавца, - такое у него было приятное и живое лицо. Его фигура, немного нескладная, как и в то время, когда я так безцеремонно угощал его своими кулаками, казалась одною из тех, которые навсегда остаются легкими и молодыми. Не знаю, изящнее ли бы сидело на нем, чем на мне, какое-нибудь произведение мистера Трабба, но знаю, что он умел гораздо лучше носить свое старое платье, чем я свой новый, с иголочки, костюм.

Он был так сообщителен, что платить ему скрытностью было бы неловко, да и несвойственно нашим летам.

Поэтому я рассказал ему мою несложную историю, напирая в особенности на то, что мне запрещено наводить справки о моем благодетеле. Кроме того, я сказал ему, что, так как я готовился в кузнецы и ничего не смыслю в хороших манерах, то сочту величайшим одолжением с его стороны, если он возьмется указывать мне мои промахи.

-- С удовольствием, - отвечал он, - хотя я смело предсказываю, что вы редко будете нуждаться в замечаниях. Надеюсь, мы часто будем вместе, и я был бы очень рад отбросить между нами всякую излишнюю щепетильность. Начните сейчас же: сделайте одолжение, зовите меня просто Гербертом.

Я поблагодарил его, согласился и в свою очередь заявил, что меня зовут Филиппом.

"Филипп", - сказал он, улыбаясь. - Это напоминает мальчика из добродетельной детской книжки, который был так неповоротлив, что свалился в пруд, так толст, что не мог открыть глаз, так скуп, что прятал свое пирожное, пока его не поедали мыши, или слишком любил разорять птичьи гнезда, и в конце концов его съели жившие поблизости медведи. Знаете, что я придумал? Между вами так много общого, и вы были кузнецом... Вы не будете против?

-- Я заранее согласен на все, что вы мне предложите, - отвечал я, - но я вас не понимаю.

-- Согласны вы, чтобы я звал вас Генделем? Есть прелестная музыкальная пьеса Генделя, под названием: "Гармоничный Кузнец".

-- Мне очень нравится это имя.

-- Итак, дорогой Гендель, - сказал он, повернувшись на звук отворяемой двери, - вот и обед, и я попрошу вас занять хозяйское место, так как мы обедаем на ваш счет.

Но об этом я не хотел и слышать, и он занял первое место, а я поместился напротив. Обед был простой, но очень вкусный, а в то время показался мне настоящим пиром лорд-мэра. Особенную, прелесть придавало ему то, что мы обедали вдвоем, без старших, и притом в необъятном Лондоне. Несколько цыганский характер банкета еще более увеличивал его очарование; хотя стол, снабженный всем нужным из ресторана, представлял то, что Пембльчук назвал бы "алтарем роскоши", но зато все остальное напоминало скорее военный бивуак, чем столовую. В виду этого и у лакея явилось поползновение ставить на пол крышки от блюд (на которые он потом спотыкался), топленое масло на кресло, хлеб на книги, сыр в ящик для угля, вареную курицу в соседнюю комнату на мою постель, где я потом, ложась спать, нашел изрядное количество застывшей подливки. Все это делало наш обед восхитительным, и, когда лакей выходил из комнаты, удовольствие мое было полное.

Обед уже подвигался к концу, когда я напомнил Герберту его обещание рассказать мне про мисс Гевишам.

-- Совершенно верно, - сказал он, - и я сейчас его исполню; но сначала позвольте, Гендель, заметить вам, что в Лондоне не принято есть с ножа, во избежание несчастных случаев, и что хотя для этой цели предназначается вилка, но и ее не следует засовывать дальше, чем того требует необходимость. Об этом не стоило бы и упоминать, но лучше делать так, как делают другие. Ложку также обыкновенно держат снизу, а не сверху. Это имеет две выгоды. Во-первых, таким образом вы легче попадаете ложкой в рот (т. е. достигаете главной цели), во-вторых, избавляете ваш правый локоть от необходимости принимать то положение, которое он обыкновенно принимает, когда вы открываете устрицы.

Он сделал это дружеское замечание так просто и весело, что мы оба захохотали, и я почти не сконфузился.

-- А теперь, - продолжал он, - поговорим о мисс Гевишам. Мисс Гевишам, надо вам заметить, была балованным ребенком. Мать её умерла, когда она была еще совсем крошка, и отец ни в чем ей не отказывал. Её отец был помещик и пивовар в ваших краях. Я не знаю, почему пивоварение считается благородным занятием; во всяком случае, неоспоримо одно: вы не можете быть хлебопеком, оставаясь джентльменом, но можете быть большим барином и варить пиво. Мы видим это на каждом шагу.

-- Но ведь джентльмен не может содержать кабак, не правда ли? - сказал я.

-- Ни в каком случае, - отвечал Герберт, - но кабак может содержать джентльмена. Итак, мистер Гевишам был очень богат и очень горд. Такою же вышла и дочь его.

-- Мисс Гевишам была его единственным ребенком? - спросил я.

-- Имейте терпение, я сейчас к этому перейду. Нет, она была не единственным ребенком, - у нея был еще брат по отцу. Мистер Гевишам женился тайно во второй раз, кажется, на своей кухарке.

-- Ведь вы сказали, что он был горд, - заметил я.

-- Он и был горд, любезный Гендель. Потому-то он и женился тайно на второй жене, что был горд; но через несколько времени она умерла. Сколько я знаю, он только после её смерти рассказал дочери о своем поступке, и тогда сын был принят в семью и помещен в знакомом вам доме. С годами из него вышел развратник, мот, головорез, одним словом - негодяй. Отец лишил было его наследства, но, умирая, смилостивился и отказал ему довольно много, хотя далеко не столько, сколько мисс Гевишам... Выпейте еще рюмочку и кстати позвольте вам заметить, что общество, вообще, не требует, чтобы мы опоражнивали посуду так добросовестно и опрокидывали рюмки вверх дном, прямо себе на нос.

Я сделал это из разсеянности, заслушавшись его. Я поблагодарил его и извинился.

Он сказал: "О, это пустяки", и продолжал:

-- Мисс Гевишам сделалась богатой наследницей, и на нее стали смотреть, как на выгодную партию. Брат её имел опять хорошее состояние, но, с одной стороны, прежние долги, а с другой, новые безумства - вскоре снова разорили его. С сестрой он ссорился гораздо больше, чем с отцом, и думают, что в глубине души он питал к ней смертельную ненависть, подозревая, что она вооружала против него Отца. Теперь, мой милый Гендель, я перехожу к самой страшной части моего рассказа, позволив себе предварительно заметить, что салфетка, сколько бы вы ни старались, не может поместиться в стакане.

Я положительно не могу объяснить, с какой целью я так старательно запихивал свою салфетку в стакан; знаю только, что я поймал себя на том, что с энергией, достойной лучшей участи, втискивал ее в это ограниченное пространство. Я опять поблагодарил и извинился; он опять добродушно ответил: "Пожалуйста, не безпокойтесь", и продолжал:

Я никогда его не видал (потому что это случилось двадцать пять лет тому назад, раньше, чем мы с вами появились на свете), но отец говорил, что это был видный мужчина, в которого можно было влюбиться. Но, вместе с тем, только по не- достатку проницательности или из упрямства можно было назвать его джентльменом, так, по крайней мере, утверждал мой отец. Отец убежден, что только истинный джентльмен в душе может быть джентльменом и по наружности. Он говорит, что никакой лак не скроет волокон дерева; напротив, чем больше положите вы лаку, тем яснее выступят волокна. Ну-с, хорошо! Человек этот буквально преследовал мисс Гевишам и клялся ей в любви. Полагаю, что до этого времени она не выказывала особенной нежности чувств, но вся нежность, какая у нея была, сосредоточилась на нем, и она полюбила его страстно. Он же, с своей стороны, систематически эксплоатировал её привязанность, вытягивал от нея большие суммы денег и убедил ее купить у брата его часть в пивоварне (оставленную ему по слабости отцом) за огромную цену, под тем предлогом, что, женившись на ней, он должен быть единственным владельцем и распорядителем этого дела. Ваш опекун не был еще в то время поверенным мисс Гевишам, она же была слишком горда и слишком влюблена, чтоб принимать чьи-нибудь советы. Все её родственники были бедняки и интриганы - все, кроме моего отца; отец был" Тоже беден, но не льстил ей и не завидовал её богатству. Как единственный независимый человек между ними, он предупреждал ее, что она слишком многим жертвует этому человеку и слишком беззаветно подчиняется его власти. При первом же удобном случае, она отказала моему отцу от дома (в присутствии жениха), и с тех пор они больше не видались.

Я вспомнил, как она сказала: "Матью придет навестить меня, наконец, когда я буду лежать мертвой на этом столе", и спросил Герберта, очень ли ожесточен против нея его отец.

-- Нимало, - сказал он, - но она упрекнула его в присутствии своего будущого мужа, что он сам разсчитывал на её богатство, и, явись он к ней теперь, она может подумать, что её подозрение было справедливо. Но вернемся к жениху; чтобы покончить с этой частью истории. День свадьбы был назначен, венчальное платье готово, проект свадебной поездки составлен, свадебные гости приглашены. Настал день свадьбы, но жених не явился. Он прислал ей письмо...

-- Которое она получила, - подхватил я, - когда одевалась к венцу, в двадцать минут девятого?

-- Да, минута в минуту, - сказал Герберт, кивнув головой, - на этом времени она потом остановила все свои часы. Что было в этом письме, не могу вам сказать; знаю только, что благодаря ему свадьба разстроилась. Оправившись после тяжкой болезни, она перестала заботиться о доме, довела его до полного упадка, это вы и сами знаете, и с тех пор никогда не видала солнечного света.

-- Тут и вся история? - спросил я, немного подумав.

-- Вся, по крайней мере, насколько она известна мне, да и эти подробности я узнал случайно, потому что отец мой избегает говорить об этом, и даже, когда мисс Гевишам пригласила меня к себе, он рассказал мне только то, что считал безусловно необходимым. Но вот что я забыл вам сказать: подозревают, что человек, которому она так неудачно доверилась, действовал в этом деле заодно с её братом, что между ними был заговор и что они поделились барышами.

-- Странно, отчего он не женился на ней и не забрал всего состояния? - сказал я.

-- Может быть, он был женат, и брать её в своей жестокой мести особенно разсчитывал на тот удар, который должно было нанести ей это известие. Не забудьте, наверное я этого не знаю.

-- Что же сталось с ними обоими? - спросил я после некоторой паузы.

-- Их постиг еще больший позор, если только это возможно: они дошли до последней степени унижения и впали в нищету.

-- Живы они?

-- Не знаю.

-- Вы сейчас сказали, что Эстелла не родня мисс Гевишам, а приемыш. Когда она ее взяла?

Герберт пожал плечами:

-- Когда я в первый раз услыхал о мисс Гевишам, Эстелла была уже у нея. Больше я ничего не знаю. Теперь, Гендель, - прибавил он, закончив свой рассказ, - между нами нет никаких недоразумений: все, что я знаю о мисс Гевишам, знаете и вы.

-- И вы также, - отвечал я, - знаете все, что знаю я.

-- Я вам верю. Итак, между нами не может быть ни соперничества, ни ссор. Что же касается уговора, которым обусловливается перемена в вашей жизни, т. е. обязательства не доискиваться её виновника, то ручаюсь вам, что ни я и никто из моих близких никогда не заставит вас нарушить его.

Это было сказано с такою деликатностью, что я почувствовал, что мне более не придется возвращаться к этому вопросу, хотя бы я прожил под кровлей его отца годы и годы. И в то же время слова и тон были так многозначительны, что мне стало ясно, что и он, так же как и я, считает мисс Гевишам моею благодетельницей.

я понял, что это было именно так. Мы много и весело болтали, и я спросил его, между прочим, чем он занимается.

-- Я капиталист, страхую корабли, - отвечал он и, заметив, что я окинул взглядом комнату, в поисках за какими-нибудь признаками кораблей или капитала, прибавил: - в Сити.

Я был очень высокого мнения о богатстве и значении страхователей кораблей в Сити, а потому с некоторым страхом вспомнил, как я некогда повалил на спину одного молодого страхователя, как подбил его предприимчивый глаз и разсек его голову, на которой лежала такая серьезная ответственность. Но тут, к моему облегчению, ко мне опять вернулась странная уверенность, что Герберт Покет никогда не будет иметь успеха в жизни, и я успокоился.

-- Я не удовольствуюсь помещением моего капитала только в страховку кораблей; я куплю несколько надежных акций общества страхования жизни и постараюсь попасть в директора. Займусь также немножко и горным делом. Все это не помешает мне нагрузить несколько тысяч тонн на мой собственный счет: я хочу завести торговлю, - сказал он разваливаясь на стуле, - с Ост-Индией шелком, шалями, пряностями, красками, москательными товарами и ценным деревом. Это очень интересная торговля.

-- И дает хороший процент? - спросил я.

-- Громадный! - отвечал он.

Я был в недоумении и подумал, что его ожидания еще больше моих.

-- Я думаю также, - продолжал он, засовывая большие пальцы в жилетные карманы, - начать торговлю с Вест-Индией - сахаром, табаком и ромом; и еще с Цейлоном, специально слоновой костью.

-- Вам понадобится много кораблей, - сказал я.

-- Целый флот, - отвечал он.

Ослепленный обширностью этих предприятий, я спросил его, где в настоящее время преимущественно торгуют застрахованные корабли,

-- Я еще не начал страховать, - отвечал он; - я еще только присматриваюсь.

Это занятие как-то больше гармонировало с гостиницей Барнарда, и я произнес тоном убеждения:

-- А - а!

-- Да, я служу в конторе и присматриваюсь.

-- А что контора приносит какую-нибудь выгоду? - спросил я.

-- Кому? Вы хотите сказать молодому человеку, который в ней служит?

-- Да, вам.

-- Мне? Н-нет, нет.

Он сказал это тоном человека, тщательно сверяющого свои счеты и осторожно подводящого баланс.

Действительно, дело казалось не особенно выгодным, и я покачал головою, давая понять, что трудновато сколотить капитал при таких доходах.

-- Тут важно то, - продолжал, между тем, Герберт, - что вы присматриваетесь. Это очень важно. Вы постоянно в конторе и присматриваетесь.

Меня поразил странный вывод, что необходимо быть непременно в конторе, чтобы присматриваться; но я без возражений положился на его опытность.

-- Придет время и вам представится выгодный случай, - сказал Герберт. - Тогда не зевайте: ловите его, сколачивайте капитал, и дело в шляпе. Раз капитал приобретен, вам остается только пустить его в оборот

принимает все щелчки и удары судьбы, как принимал мои в былое время. Было ясно, что в его квартире имелось только самое необходимое, а все, что получше и что обращало на себя мое внимание, оказывалось принесенным ради моего приезда из ресторана или еще откуда-нибудь.

И, однако, нажив в своем воображении такое громадное богатство, он совсем не чванился передо мной, и я был ему за это очень признателен. Это было приятным добавлением к его другим приятным качествам, и мы сошлись, как нельзя лучше. Вечером мы вышли, чтобы побродить по улицам, и побывали за полцены в театре; на другой день отправились в церковь Вестминстерского аббатства, а после обеда гуляли в парках, и я все спрашивал себя, кто подковывает всех этих лошадей, и думал, как было бы хорошо, если б эта работа досталась Джо.

Мне казалось, что со времени моей разлуки с Бидди и Джо прошло, по крайней мере, несколько месяцев. Этому вполне соответствовало и мое представление о разделявшем нас разстоянии, и наши болота казались мне очень далекими. Мысль, что еще в прошлое воскресенье я слушал обедню в нашей старой церкви в моем прежнем праздничном платье, казалась мне каким-то соединением невозможностей - географических и социальных, астрономических и хронологических. Но среди многолюдных, пышно освещенных лондонских улиц меня преследовали упреки совести за то, что я покинул нашу бедную, старую кухню, и шаги мошенника сторожа, который бродил как лунатик вокруг Барнардова подворья, притворяясь, что караулит его, - тяжело ложились мне на сердце.

В понедельник утром, в три четверти девятого, Герберть отправился в контору показаться (а кстати и присмотреться, как я полагаю), и я пошел вместе с ним. Он предполагал выйти оттуда часа через два, чтоб проводить меня в Геммерсмит, а я должен был дожидаться его поблизости. Надо полагать, что яйца, из которых вылупливались новые страхователи, высиживались в пыли и тепле, подобно яйцам страуса, по крайней мере, если судить по тому, куда эти зарождающиеся гиганты отправлялись в понедельник утром. Не могу также сказать, чтобы контора, где служил Герберт, была на мой взгляд удобной обсерваторией. Она помещалась в задней части второго этажа, выходившого на очень неопрятный во всех отношениях двор, и упиралась окнами в задний фасад другого дома.

Я прождал до двенадцати часов и пошел на биржу, где видел каких-то небритых господ, сидевших под объявлениями об отходе кораблей. Я принял их за богатых купцов и только никак не мог понять, почему все они были не в духе. Когда пришел Герберт, мы отправились завтракать в знаменитый ресторан, который я очень уважал в то время, но который теперь считаю самым жалким из европейских предразсудков; впрочем, даже тогда я не мог не заметить, что там было гораздо больше мясной подливки на скатертях, ножах и платье прислуги, чем в подаваемых мясных блюдах. Позавтракав очень дешево (если принять в соображение жир, который не поставили нам в счет), мы вернулись в Барнардово подворье за моим чемоданом, потом наняли карету в Гаммерсмит, куда и явились часа в три пополудни. Тут нам оставалось пройти очень недалеко до квартиры мистера Покета. Отворив калитку, мы очутились в маленьком садике, выходившем на реку, где резвились дети мистера Покета. И если я не ошибаюсь в вопросе, где ни малейшим образом не затронуты мои личные интересы, то про детей мистера и мистрис Покет никак нельзя сказать, что они росли или воспитывались в родительском доме, ибо они там только падали и ушибались.

-- Мама, - сказал Герберт, - вот мистер Пип.

Мистрис Покет приветствовала меня с видом любезного достоинства.

-- Мастер Алик и мисс Джен! - закричала детям одна из двух нянек, - зачем вы полезли в кусты? Вот упадете в реку да утонете. Что тогда скажет папа?

В то же время эта самая нянька подняла носовой платок мистрис Покет и сказала: "Это по крайней мере шестой раз, что вы его роняете, сударыня". Мистрис Покет засмеялась и сказала: "Благодарю, Флопсон"; потом уселась уже только на одном стуле и снова принялась за книгу. Лицо её тотчас же приняло сосредоточенное и напряженное выражение, как будто она читала, не отрываясь, целую неделю; но прочтя с полдюжины строк, она взглянула на меня и сказала: "Надеюсь, ваша матушка здорова?" Этот неожиданный вопрос поставил меня в очень затруднительное положение, и я завел какую-то галиматью, вроде того, что если б у меня была мать, то, без сомнения, она была бы совершенно здорова и очень благодарна за внимание и также засвидетельствовала бы свое почтение, но тут-все та же нянька пришла мне на выручку.

Мистрис Покет взяла свой платок с видом невыразимого, удивления, как будто видела его в первый раз, потом узнав его, улыбнулась, сказала: "Благодарю, Флопсон", и, забыв обо мне, снова углубилась в книгу.

Теперь, имея возможность считать, я нашел, что в наличности было не менее шести маленьких Покетов, падавших на разные лады. Но только что я успел подвести итог, как услышал откуда-то из верхних слоев воздуха плачевный голос седьмого.

-- Это бэби, - сказала Флопсон таким тоном, как будто была страшно поражена. - Ступайте скорее, Миллерс.

Миллерс, вторая нянька, ушла в дом, и мало-по-малу детский плач утих. Мистрис Покет все это время читала, и меня очень заинтересовало, какая это была книга.

Покет, он непременно, к её мимолетному удивлению и к своему более продолжительному огорчению, спотыкался и падал на нее. Я делал различные предположения и никак не мог объяснить себе этого удивительного явления, пока наконец не явилась Миллерс с ребенком на руках. Ребенок был передан Флопсон, и Флопсон, передавая его мистрис Покегь, тоже споткнулась и упала бы на нее вместе с ребенком, если б мы с Гербертом не подхватили обоих.

-- Помилосердуй, Флопсон! - сказала мистрис Покет, отрываясь на минуту от книги. - Что это все на меня сегодня падают.

-- Сами то вы помилосердуйте, сударыня, - возразила, покраснев, Флопсон. - Что это у вас там?

-- У меня? Где? - спросила мистрис Покет.

-- Да это ваша скамеечка! Еще бы не падать, когда вы держите ее под платьем! Ну-ка, возьмите ребенка, сударыня, а мне отдайте книгу.

и уложить спать. Таким образом при первом же визите я сделал и второе открытие, а именно, что воспитание маленьких Покетов заключалось не в одних только падениях, ибо от времени до времени разнообразилось еще лежанием.

В виду всех этих обстоятельств, когда Флопсон и Миллерс погнали детей домой, как маленькое стадо ягнят, и в сад вышел мистер Покет, чтобы познакомиться со мною, я не особенно удивился, что джентльмен этот имел несколько растрепанный вид и что его седые волосы были страшно спутаны, будто он ничего не умел держать в порядке.