Большие ожидания.
Глава XXVIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие ожидания. Глава XXVIII. (старая орфография)

Глава XXVIII.

Мне было ясно, что я должен на другой же день ехать в наш город, и в первые минуты раскаяния мне было так же ясно, что я должен остановиться у Джо:

Но когда я Добыл себе место в дилижансе и съездил к мистеру Покету и обратно, это последнее намерение значительно ослабело во мне, и я стал придумывать разные оправдания и доводы в пользу того, чтоб остановиться в гостинице "Голубого Вепря". Я стеснил бы Джо, меня не ждали, и моя кровать не была приготовлена; от кузницы до мисс Гевйшам было слишком далеко, я мог опоздать, а она этого не любит. Все обманщики в мире ничто в сравнении с человеком, который решился обмануть самого себя, и вот какими лживыми доводами я убаюкивал свою совесть. Странная вещь! Принимать в счастливом неведении фальшивую полукрону чужой фабрикации за настоящую еще понятию, но считать за настоящия деньги сознательно сфабрикованную тобой самим фальшивую монету! Какой_:нибудь любезный незнакомец, под предлогом аккуратнее сложить мои банковые билеты, для вящшей сохранности, прячет их в карман и подсовывает мне вместо них такую же пачку с сором. Но что значит его ловкость в сравнении с моей, когда я сам подсовываю себе собственный сор и принимаю его за пачку ассигнаций.

Порешив, что я должен остановиться в гостинице "Голубого Вепря", я сильно задумался над другим вопросом: брать или не брать с собой моего духа-мстителя. Соблазнительно представить себе, как этот дорого стоющий обжора будет красоваться в своих сапогах у ворот "Голубого Вепря"; мысль о том, как он, случайно зайдя в лавку портного, смутит этого непочтительного мальчишку Трабба, была даже увлекательна. Но с другой стороны мальчишка Трабба мог втереться к нему в дружбу и порассказать ему кое что или чего доброго - ведь это был такой отчаянный головорез - мог осмеять его на главной улице. Кроме того, моя покровительница могла услыхать о нем и не одобрить меня. В виду всего этого я решил не брать с собой мстителя.

Я взял себе место в дилижансе, отходившем после обеда, и так как на дворе была зима, то мне предстояло два или три часа ехать в темноте. Дилижанс выходил из Кросс-Киза ровно в два часа. Я явился на место за четверть часа, в сопровождении моего слуги, если прилично так назвать человека, который неизменно старался служить как можно меньше.

В те времена каторжников перевозили на понтоны в дилижансах. Я часто слышал об этом и раньше и не раз видел сам, как они болтали своими закованными ногами, сидя на империале, а потому и не удивился, когда Герберт, встретив меня на почтовом дворе, сказал, что в нашем дилижансе везут двух каторжников; Но у меня была своя, давнишняя причина смущаться при слове "каторжник".

-- Это ведь вас не стеснит, Гендель? - спросил Герберт.

-- Конечно, нет.

-- Мне сейчас показалось, как будто вы не долюбливаете этот народ.

-- Не могу сказать, чтоб я особенно его любил, да полагаю, и вы не были бы довольны таким обществом, но они не стеснят меня.

-- Смотрите, вот они, - сказал Герберт, - выходят из харчевни. Какая тяжелая и унизительная картина!

Должно быть, они угощали сопровождавшого их солдата, по крайней мере, все трое утирали рот рукавами. Каторжники были скованы вместе, на ногах у них были тоже кандалы, хорошо знакомые мне, как и их одежда. У солдата была пара пистолетов, а под мышкой толстая суковатая дубина, но, повидимому, он был в хороших отношениях с арестантами и, стоя рядом с ними, наблюдал, как запрягали лошадей, с видом хозяина очень интересной выставки, которая была еще пока закрыта для публики. Один из каторжников был значительно выше и плотнее своего товарища, но судьба почему то наградила его более короткой и узкой одеждой, что часто случается в этом мире не только между каторжниками, но и между свободными людьми* Его руки и ноги напоминали огромные цилиндрическия подушки, и, хотя костюм сильно его менял, я с первого же взгляда узнал его полузакрытый глаз. Это был тот самый человек, которого я в одну из суббот встретил в кабачке "Трех Веселых Гребцов" и который пристрелил меня тогда из своего невидимого ружья.

Нетрудно было заметить, что он совершенно не узнавал меня, как будто мы никогда не встречались. Взглянув на меня мельком, он видимо пленился моей цепочкой, потом сплюнул через плечо и сказал, что-то своему товарищу, отчего оба расхохотались и стали смотреть в другую сторону, резко повернувшись и брякнув своими наручниками, Огромные номера на их спинах, точно на входных дверях, их грубые, обросшия лица, словно у диких зверей, их закованные ноги, обернутые ради приличия носовыми платками, всеобщее презрение и старание держаться от них подальше, - все это, как верно заметил Герберт, делало из них в высшей степени тяжелое и унизительное зрелище. Но это было еще не самое худшее. Оказалось, что вся задняя часть империала занята одной семьей, переезжавшей из Лондона, и для каторжников оставались только места впереди, за спиной кучера. Господин холерического темперамента, занявший четвертое место на той же скамье, пришел от этого в неописанную ярость и стал кричать что это чистейшее нарушение всяких правилу - сажать порядочных людей с такой вредной, позорной и опасной компанией, что это подло, гнусно, низко и так далее. В это время дилижанс был готов, кучер торопился, пассажиры стали разсаживаться; подошли и каторжники с солдатом, распространяя вокруг себя своеобразный смешанный запах печеного хлеба, байки, и пеньки, неразлучный с присутствием арестанта.

-- Напрасно вы гневаетесь, сэр, - убеждал солдат сердитого пассажира; - я сам сяду рядом с вами, а их посажу за собой. Они не будут касаться вас, сэр, вы можете даже совсем их не замечать.

-- Я тут уж совсем не причем, - проворчал знакомый мне каторжник. - Я еду не по своей охоте и был бы очень рад остаться. Я с удовольствием уступлю свое место, если найдется желающий,

-- Я тоже, - проговорил угрюмо его товарищ. - Будь моя воля, я не обезпокоил бы никого из вас.

Тут оба засмеялись и принялись грызть орехи, разбрасывая кругом скорлупу. Если б я был на их месте и чувствовал, что все меня презирают, я бы вероятно делал то же.

Сердитому джентльмену приходилось или примириться с этой неожиданной компанией, или оставаться. Он сел на свое место, продолжая ворчать, солдат уселся рядом с ним, арестанты тоже влезли как могли, и мой знакомец поместился сзади меня, так что его дыхание касалось моих волос.

-- До свидания, Гендель! - закричал мне Герберт, когда мы тронулись, и я подумал: "Какое счастье, что он не называет меня Пипом".

и я невольно стискивал зубы. Казалось, он дышал гораздо сильнее и громче своего товарища, и я чувствовал, как одно мое плечо поднималось все выше и выше в моих тщетных усилиях защитить себя от этого дыхания.

Погода была страшно сырая, и каторжники проклинали холод. Скоро все мы впали в какое-то оцепенение, и когда дилижанс проехал харчевню, стоявшую на половине пути, все дремали, клевали носами и молчали. Я тоже задремал, раздумывая о том, не должен ли я возвратить этому человеку его два фунта стерлингов, прежде чем потеряю его из вида, и как лучше это сделать.

Качнувшись вперед, как будто собирался нырнуть между лошадьми, я проснулся в испуге и принялся обдумывать тот же вопрос.

Но, очевидно, я продремал дольше, чем думал, ибо, хотя я ничего не мог разобрать в темноте при мерцающем свете фонарей дилижанса и падающих от них теней, но холодный влажный ветер, который дул нам в лицо, сказал мне, что мы подъезжаем к нашим болотам. Каторжники, ища защиты от ветра за моей спиной и стараясь отогреться, пододвинулись ко мне совсем близко, и первые слова их разговора, долетевшия до меня, относились как раз к предмету моих мыслей.

-- Два билета по фунту стерлингов, - сказал знакомый мне арестант.

-- Где же он их раздобыл? - спросил другой.

-- Почем я знаю? - отвечал первый. - Как-нибудь да раздобыл. Может, приятели дали.

-- Желал бы я иметь их теперь, - заметил второй арестант, проклиная холод.

-- Кого? Деньги или приятелей?

-- Конечно, деньги. Я бы охотно продал всех своих приятелей за один фунт стерлингов и счел бы такую сделку очень выгодной. Ну, так как же было дальше?

-- А дальше, - продолжал мой знакомец, - все было сказано и сделано в полминуты за кучей бревен на понтоне. Вас освобождают? - спросил он. Да, говорю. Не разыщете ли вы того мальчика, что накормил меня и не выдал, и не передадите ли вы ему эти два билета? Охотно, говорю, и как сказал, так и сделал.

-- И очень глупо. Я бы лучше сам их проел или пропил. Он, видно, был из зеленых. И вы говорите, он совсем вас не знал?

-- Ни капельки. Мы были из различных артелей и с разных судов. Его судили вторично за побег и закатили на всю жизнь.

-- И вы, по совести, только раз были в той стороне?

-- Только раз.

-- А как вы ее находите?

-- Самое мерзкое место. Грязь, туман, болота работа, работа, болота, туман и грязь.

Оба принялись ругать эту местность и, наконец, истощив весь свой запас отборных слов, замолчали.

После этой беседы я бы, конечно, немедленно слез с дилижанса и скрылся в ночной темноте, не будь я вполне уверен, что этот человек не подозревает, кто я. И в самом деле, я не только сам изменился с годами, но и одет был совсем иначе, да и обстановка, в которой он меня видел теперь, была другая, и не было никакой вероятности, что он узнает меня, если ему не поможет случай. Но случай, который свел нас в дилижансе, был так необычаен, что я ежеминутно боялся, как бы другой такой же случай не помог ему узнать мое имя. Чтоб избежать этого, я решился сойти с дилижанса, как только мы въедем в город и исполнил мое намерение вполне успешно. Мой чемоданчик стоял у меня в ногах, и мне стоило только отстегнуть застежку, чтоб достать его. Я сбросил его на землю и слез вслед за ним, как только блеснул первый фонарь на мостовой нашего города. Арестанты поехали дальше, и я знал, на каком месте их посадят в лодку. Воображение ясно рисовало мне эту лодку с каторжниками-гребцами, дожидавшуюся их у грязной пристани; я снова слышал крик "Отчаливайте", обращенный словно к собакам, снова видел этот отверженный Ноев ковчег, колыхавшийся на черной поверхности реки.

ужасное, чем простое опасение быть узнанным. Я знаю, что причина моего страха не приняла тогда никакого реального образа, а просто прежний безотчетный детский ужас ожил во мне на несколько минуть.

Общая зала в гостинице "Голубого Вепря" была пуста. Я успел заказать себе обед и усесться за стол, прежде чем лакей узнал меняИзвинившись в своей забывчивости, он спросил, не прикажу ли я послать за мистером Пембльчуком.

Лакей (тот самый, который явился к нам с выговором от приказчиков в тот день, когда я поступил в ученики) был очень удивлен и при первом удобном случае так ловко подсунул мне старый грязный листок местной газеты, что я невольно взял его в руки и прочел следующее:

"Наши читатели, следившие за романическим возвышением в свете молодого соседняго кузнеца (что за богатая, между прочим, тема для художественного пера нашего согражданина, еще непризнанного поэта Туби, плоды музы которого появляются на столбцах нашей газеты), не без интереса узнают, что покровителем ранней молодости и лучшим товарищем и другом этого юноши был некий высокоуважаемый человек, не вполне чуждый семенной и хлебной торговле, склады которого, в высшей степени удобные и приличные, можно встретить даже за сто миль от нашей Главной улицы. Не без некоторого чувства самодовольства упоминаем мы о том, что этот Ментор и виновник возвышения нашего Телемака уроженец нашего города. Местные мудрецы, глубокомысленно наморщив свои брови, а современные красавицы, широко раскрыв свои блестящие глазки, спросят - чем же замечателен этот Телемак? Но ведь и Квентин Матвис был простым антверпенским кузнецом. Verb. Sap".

моей юности и виновником моего возвышения в свете.