Большие ожидания.
Глава XXXI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие ожидания. Глава XXXI. (старая орфография)

Глава XXXI.

Когда мы очутились в Дании, нашим глазам представились король и королева этой страны, возседающие на кухонном столе в высоких креслах и окруженные придворными. Тут была вся датская знать: и благородный юноша, утопавший в громадных замшевых сапогах, очевидно унаследованных им от какого-нибудь предка-гиганта; и почтенный, хотя не особенно чистоплотный пэр, выдвинувшийся из народной среды очевидно уже в преклонном возрасте; и датский рыцарь с гребнем в волосах и в белом трико, сильно смахивающий на женщину. Принц Гамлет, т. е. мой достославный земляк - мистер Вопсль, стоял в стороне в наполеоновской позе, Оставалось пожелать только, чтобы его локоны и выражение лица были не так сверхъестественны.

Во время представления мы познакомились с некоторыми не безынтересными обстоятельствами. Оказалось, что покойный король не только на смертном одре страдал кашлем, но, повидимому, не вылечился от него и в могиле; по крайней мере, выходя из нея, он продолжал кашлять преисправно. Тень короля появлялась с навернутым на скипетр, вероятно тоже замогильным, манускриптом, в котором она по временам наводила справки, обнаруживая постоянное безпокойство, как бы не потерять нужного места, и это свидетельствовало, что благородная тень не чужда слабостей, свойственных смертным. По этой причине кто-то из райка крикнул августейшему призраку: "переверни страницу!" Но он отнесся к этому совету весьма неблагосклонно. Надо заметить также что сей величественный призрак преспокойно на глазах у всех вылезал из-за ближайшей кулисы, хотя при своем появлении и делал вид, что принесся сюда издалека и долго блуждал в бесконечном пространстве. Потому, вероятно, его появление вместо ужаса вызывало смех. Публика выражала мнение, что датская королева, и без того весьма полновесная особа, слишком навьючена медными бляхами и украшениями, хотя вероятно это было необходимо на основании исторических данных. Её подбородок и щеки обхватывала толстая полоса меди, припаянная к короне, как будто у королевы чертовски болели зубы. Вокруг талии и на руках красовались такия же полосы, так что в публике ее прозвали литаврами. Благородный юноша в прадедовских сапогах был положительно неисчерпаем и изображал своею особою то опытного моряка, то странствующого актера, то могильщика, то священника, то, наконец, весьма важную особу на придворном поединке, которая была призвана со свойственною ей опытностью и разсудительностью оценивать ловкость бойцов. Он понемногу надоел публике, и её терпение истощилось, так что, когда он же, в качестве священника, отказался исполнить погребальную церемонию, общее негодование обрушилось на него в виде града ореховой скорлупы. Наконец Офелия так долго пела и сходила с ума, что когда она решилась снять и сложить свой кисейный шарф, какой то шутник из партера, все время охлаждавший свой нетерпеливый нос о железную решетку передняго ряда, закричал:

-- Кота схоронили! можно и поминки справить!

Надо сознаться, замечание не особенно остроумное.

На моем злополучном земляке настроение публики отзывалось довольно комическим образом. Когда нерешительный принц задавался каким-нибудь вопросом или мучился сомнением, публика подсказывала ответы. Например, на вопрос: "не благородней ли таить в душе страданья?" одни отвечали утвердительно, другие - отрицательно, а третьи колебались между обоими мнениями и советовали погадать на пальцах; словом, завязался целый ученый диспут. Когда он вопрошал: к чему скитаться между небом и землей таким безпомощным, как он, созданиям? - в публике одобрительно восклицали:

-- Верно! Справедливо!

Когда он появился со спущенным чулком (который, как это принято, был аккуратнейшим образом отогнут и даже, вероятно, разглажен утюгом), в райке стали дивиться белизне его ноги и решили, что она побледнела от страха еще при появлении тени короля. Когда он взял флейту, замечательно похожую на ту, на которой только что играли в оркестре, и которую перед тем унесли за кулисы, то публика единодушно потребовала, чтобы он" сыграл: "Славься, Британия". Когда он советовал странствующему актеру не так неистово махать руками, какой-то остряк крикнул:

-- Сам не махай, ты и его перещеголяешь!

К сожалению, я должен прибавить, что громкий смех сопровождал все эти неудачи мистера Вопсля. Но самое тяжкое испытание ждало его на кладбище, похожем на первобытный лес, в котором, с одной стороны почему-то возвышалась монастырская портомойня, а с другой ограда с турникетом. Как только показался мистер Вопсль в черном плаще и стал входить на кладбище, голос из публики любезно предупредил могильщика:

-- Не зевай, брат. Пришел твой хозяин посмотреть, как ты работаешь.

Я полагаю, что в конституционной стране вполне позволительно, пофилософствовавши над черепом и возвращая его обратно, обтереть руки белою салфеткой, вынутою из-за собственной пазухи, но мистеру Вопслю не сошел безнаказанно этот невинный и безразличный поступок, - его сравнили с лакеем. Общий восторг вызвало появление погребальной процессии с покойником, в виде пустого черного сундука, крышка которого как-то неловко откинулась, - и оживление увеличилось, когда в числе носильщиков оказался все тот же благородный юноша. Смех преследовал мистера Вопсля, даже когда он в борьбе с Лаэртом был уже одною ногою в могиле (и в оркестре), и не смолкал до тех пор, пока он. не столкнул короля с кухонного стола и пока сам не умер и не окоченел понемножку с ног до головы.

Мы вначале сделали несколько слабых попыток аплодировать мистеру Вопслю, но с таким успехом, что не стоило возобновлять их. Тогда мы успокоились, терзались его неудачами, но не могли не смеяться. Я хохотал все время и не мог удержаться, так все это было комично. Но тем не менее мне казалось, что в дикции мистера Вопсля было нечто возвышенное: не потому, чтобы она напоминала мне мои прошлые отношения с ним, но потому что он говорил так торжественно и величественно, так возвышал голос и опускался до такого шопота, что его монологи положительно не имели ничего общого с человеческой речью при каких бы то ни было обстоятельствах. Когда моего земляка стали вызывать и освистывать по окончании трагедии, я сказал Герберту:

-- Уйдем скорей, а то еще столкнемся с ним.

Мы поспешили убраться, но, очевидно, недостаточно торопились: у дверей нас караулил какой-то еврей с громадными, словно накрашенными бровями. Он заметил нас и, когда мы поравнялись с ним, спросил:

-- Мистер Пип со своим другом?

Когда самоличность мистера Пипа и его друга была установлена, он продолжал:

-- Мистер Вальденгарвер сочтет для себя большою честью, если...

-- Вальденгарвер? - повторил я вопросительно.

В этот момент Герберт шепнул мне на ухо:

-- Это Вопсль.

-- A! Хорошо!.. Так идти за вами? - сказал я.

-- Будьте любезны. Всего несколько шагов.

Когда мы вошли в глухой коридор, еврей обернулся и спросил:

-- Что!? Каков!? Сущий принц! ведь я одевал его.

Не знаю, походил ли он на принца, но на факельщика из похоронной процессии смахивал несомненно; а датское солнце или звезда, повешенная ему на шею на голубой ленте, давала повод заключить, что его застраховали в какой-то неведомой страховой компании. Но я отвечал, что он был очень хорош.

больший эффект.

Я кивнул головою в знак согласия, и мы протискались через маленькую, еле живую дверь в какой-то ящик, в котором была нестерпимая духота. Здесь мистер Вопсль снимал с себя датския одеяния и места было как раз достаточно, чтобы, не затворяя двери или отворив крышку ящика, глядеть на него чрез плечо соседа.

-- Джентльмены, - сказал мистер Вопсль, - я горжусь вашим посещением! Я питаю надежду, мистер Пип, что вы извините меня за мое приглашение. Я имел честь знать вас в былое время, а драматическое искусство всегда имело особые права на покровительство знатных и богатых.

В то же время мистер Вальденгарвер весь вспотел от стараний высвободиться из своего благородного наряда.

-- Выворачивайте чулок, мистер Вальденгарвер! - вскричал собственник этого имущества. - Вы его порвете, погубите! Вы погубите тридцать пять шиллингов! Никто не выступал еще в шекспировских ролях в таких чудных чулках! Сидите смирно, я сниму сам.

Он опустился на колени и начал терзать свою жертву, которая, несомненно, по снятии первого чулка, опрокинулась бы навзничь вместе со стулом, если б было куда падать.

Я не осмеливался и заикаться о представлении, но мистер Вальденгарвер самодовольно оглядел нас и спросил:

-- Джентльмены, как, по вашему, я сыграл?

Герберт толкнул меня в спину и ответил:

-- Великолепно!

Я повторил за ним.

-- Что, каково я понял роль, джентльмены!? - сказал мистер Вальденгарвер почти покровительственным тоном,

Герберт снова толкнул меня в спину и отвечал:

-- Глубоко! Реально! ,

Я повторил за ним, как будто это было моим глубоким убеждением:

-- Глубоко!.. Реально!.

-- Я счастлив, что заслужил ваше одобрение, джентльмены, - сказал мистер Вальденгарвер с достоинством, припертый вместе с тем к стене и стараясь усидеть на стуле.

-- Я с своей стороны могу указать вам, мистер Вальденгарвер, - сказал субъект, стаскивавший с него чулки, - одну ошибку. Прошу вашего внимания, - я должен это вам высказать, - что бы там ни говорили непонимающие люди. Вы искажаете истинный характер Гамлета, когда ставите ноги боком к публике. Последний Гамлет, которого я одевал, делал ту же ошибку на репетициях, пока я не наклеил ему на колени больших красных облаток. На генеральной репетиции я сел в партере против середины сцены и, как только он ставил ноги боком, я кричал ему: "Не видно облаток!" На спектакле все прошло как нельзя лучше.

Мистер Вальденгарвер улыбнулся, как будто желая сказать мне: "верный слуга! меня забавляют его бредни!" а потом громко прибавил:

-- Мое понимание слишком глубоко для публики и носит слишком классический характер; но она разовьется понемногу и поймет.

Мы с Гербертом в один голос подтвердили:

-- Конечно, разовьется и поймет.

-- Заметили ли вы, джентльмены, - сказал мистер Вальденгарвер, - одного субъекта на галлерее, который хотел осмеять службу.. я хотел сказать - представление?

Мы отвечали, что, кажется, заметили нечто подобное, а я прибавил, что он наверно был пьян.

-- О, нет! Совсем он не был пьян, сэр! Тот, кто его нанял для этого, следит, чтобы пьянства не было; ему не позволяют напиваться.

-- А вы знаете, кто его нанял? - спросил я.

Мистер Вопсль очень медленно закрыл и опять открыл глаза.

Клавдия. Он-то и нанял того субъекта. Вот какова наша профессия!

застегнуть подтяжки, что заставляло нас отступить за дверь, я спросил Герберта, не имеет ли он чего-нибудь против моего намерения пригласить его к нам ужинать. Герберт одобрил мой проект.

Тогда я пригласил его, и он пошел с нами в Барнардово подворье, закутавшись до самого носа. Мы старались быть с ним как можно любезнее, и он пробыл у нас до двух часов ночи, обсуждая свои успехи и планы. Я забыл подробности нашей беседы, но в общем помню, что он собирался сначала воскресить драматическое искусство, а потом убить его, так как с его смертью оно, конечно, осиротело бы и очутилось бы в безнадежном положении.

Претерпев все это до конца, я улегся в постель совсем разбитым. Перед сном я думал об Эстелле, и. мне приснилось, что все мои надежды разлетелись в прах, и что я должен жениться на Гербертовой Кларе и играть Гамлета с тенью мисс Гевишам перед двадцатитысячной публикой, не зная даже первых слов роли.