Большие ожидания.
Глава XXXIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие ожидания. Глава XXXIII. (старая орфография)

Глава XXXIII.

Эстелла была дивно хороша в своем отороченном мехом дорожном платье. Никогда даже мне не казалась она такой красавицей, и её обращение со мною было обворожительно, как никогда раньше. Эту перемену я приписывал влиянию мисс Гевишам.

Мы были на дворе гостиницы для приезжающих, и она указывала мне свои вещи. Когда оне были собраны, я вспомнил, что, поглощенный все. цело мыслью о ней, я не спросил даже, куда она едет.

-- Я еду в Ричмонд, - сказала она мне (Я понял из её дальнейших слов, что существует два Ричмонда, - один в Серрее, другой в Иорке - десять миль отсюда). - Вы наймете мне карету и проводите меня. Вот вам деньги: платите из них за все мои издержки. Берите! Нам с вами нечего разсуждать, мы должны повиноваться приказаниям и не можем изменять их по собственному желанию.

Когда она передавала мне кошелек, я старался угадать скрытый смысл её последних слов. Она произнесла их немного высокомерным тоном, но без гнева.

-- Надо послать за каретой, Эстелла. Может быть, вы пока отдохнете тут?

-- Да, я отдохну пока и выпью чаю, а вы позаботитесь обо мне.

Она взяла меня под руку, может быть это тоже входило в число полученных ею инструкций, - и я приказал лакею, глазевшему на дилижанс, как будто он видел его в первый раз в жизни, провести нас в отдельную комнату. Он моментально выхватил из под мышки салфетку, как будто она была талисманом, без помощи которого он не мог бы отыскать дорогу, и провел нас в самую мерзейшую во всем доме конуру, с судком на столе и чьими-то забытыми калошами в углу, украшенную ни к селу, ни к городу сферическим уменьшительным зеркалом. После моего протеста он провел нас в другую комнату, в которой стоял накрытый стол на тринадцать персон, а из камина, из под груды угля, высовывался лист какой-то черновой бумаги. Выслушав мои приказания, заключавшияся в требовании чаю для Эстеллы, лакей убрался.

Я чувствовал, что воздух этой комнаты - какая-то смесь запаха конюшни и кухни - мог навести на мысль, что перевозка пассажиров не давала особых доходов, а потому предприимчивый почто-содержатель, он же и хозяин гостиницы, поставлял дохлых лошадей на кухню ресторана. Однако для меня в этой комнате был весь мир, потому что в ней сидела Эстелла. Я подумал, что с нею я здесь с радостью провел бы целую жизнь. (Заметьте, что в то время я вовсе не был особенно счастлив, и прекрасно сознавал это.)

-- К кому вы едете в Ричмонд? - спросил я Э стеллу.

-- Я поселюсь, - сказала она, - и за большие деньги, у одной местной жительницы, пользующейся влиянием в обществе, или по крайней мере утверждающей это, - буду выезжать с нею всюду, чтобы людей посмотреть и себя показать.

-- Я думаю, вас будет занимать разнообразие впечатлений и восхищение, вызываемое вами.

-- Да, полагаю.

-- Она произнесла это так беззаботно, что я сказал ей:

-- Вы говорите о себе, как о постороннем лице,

-- Почем вы знаете, как я говорю о других?

Погодите, погодите, - сказала она с восхитительной улыбкой, - я еще не поступила к вам в ученье; я могу еще говорить, как мне вздумается. Ну, а как вам живется у мистера Покета?

-- Прекрасно; насколько...

Мне казалось, что теперь был удобный случай высказаться.

-- Насколько - что? - спросила Эстелла.

-- Насколько это возможно для меня где бы то ни было вдали от вас.

-- Какой вы наивный! - сказала Эстелла совершенно спокойно. - Как у вас язык поворачивается болтать такую чепуху? Мистер Покет, должно быть, значительно выше остальной семьи?

-- Не прибавляйте только: кроме самого себя, - прервала меня Эстелла. - Я ненавижу подобных людей. Но он действительно безкорыстен и выше мелочной зависти и злобы, по крайней мере я так о нем слышала..

-- Я имею полное основание подтвердить это, уверяю вас.

-- Но вы не имеете основания сказать то же о его родне, - сказала Эстелла, сопровождая свои слова насмешливым и. вместе с тем многозначительным кивком, - потому что она одолевает мисс Гевишам не особенно благоприятными для вас сплетнями и доносами. Все они шпионят за вами, представляют все ваши поступки в извращенном виде, пишут про вас анонимные письма. Вы, одним словом, смущаете их мирное существование. Вы не можете себе представить, до чего они ненавидят вас.

-- Надеюсь, им не удастся повредить мне?

Вместо ответа Эстелла засмеялась. Мне это показалось весьма странным, и я в полном недоумении выпучил на нее глаза. Когда она кончила смеяться, а смеялась она не притворно, а от всей души, - я спросил ее своим обыкновенным неуверенным тоном:

-- Вам не доставило бы удовольствия, если бы им удалось повредить мне?

-- Нет, нет, уверяю вас, - сказала Эстелла. - Мне смешно, что они ничего не могут поделать. О, какие пытки выносят они от мисс Гевишам!

Она засмеялась опять, и хотя на этот раз я знал причину её смеха, но он продолжал казаться мне - странным; я не сомневался, что это смех непритворный, но он казался мне несоответствующим вызвавшему его поводу. Я думал, что она не все рассказала мне. Эстелла угадала мою мысль и отвечала на нее:

-- Даже вам нелегко понять, - сказала она, - какое удовольствие доставляют мне неудачи подобных господ, какая радость охватывает меня, когда они остаются в дураках. Вы не были, как я, воспитаны с детства в этом удивительном доме. Ваш детский ум не развивался под влиянием их интриг против вас же, - безпомощного, беззащитного ребенка, - скрываемых под личиною сочувствия и симпатии; а я все это испытала на себе. Ваши детские глаза не прозревали мало по малу, как мои, когда я разгадывала эту лицемерную женщину.

Эстелла теперь говорила вполне серьезно, и видно было, что эти воспоминания всплывали из глубины её души. Не желал бы я теперь в её глазах попасть в число этих господ даже ради ожидаемых в будущем благ.

-- Я могу вам сказать две вещи, - продолжала Эстелла, - во-первых, хотя пословица и говорит: капля и камень точит, но вы можете быть спокойны, что этим господам до скончания века не удастся изменить ваших отношений с мисс Гевишам. Во-вторых, вам я обязана за то удовольствие, которое мне доставляют все их безрезультатные подвохи и подлости, и за это протягиваю вам руку.

Она весело протянула мне свою руку, так как её мрачное настроение уже миновало, - и я поднес ее к губам.

-- Какой вы смешной мальчик! - сказала Эстелла, - вы, должно быть, не хотите понять моих предостережений. Может быть, вы, впрочем, целуете мне руку с тем же чувством, с каким я позволила вам тогда поцеловать себя в щеку?

-- С каким же?

-- Дайте подумать... С чувством презрения к низким льстецам и сплетникам.

-- А если я отвечу вам утвердительно, то вы позволите еще раз поцеловать вас?

-- Об этом надо было спрашивать прежде, чем целовать руку. Но целуйте, коли хотите.

Я наклонился к ней; её лицо было неподвижно, как мрамор.

-- Теперь, - сказала Эстелла, ускользая, как только я коснулся её щеки, - вы должны позаботиться, чтоб скорее дали мне чаю, и потом проводить меня в Ричмонд.

Мне было грустно, что она сказала последния слова таким тоном, как будто мы встречались только по чужим распоряжениям, а сами были простыми марьонетками; но все вообще огорчало меня в этот раз. Каково бы ни было её обращение со мною, с моей стороны было бы безумием придавать ему какое-нибудь значение и строить на этом свои надежды; но я все-таки продолжал обманывать себя, вопреки очевидности. К чему повторять тысячи раз? Ведь это в порядке вещей.

Я позвонил, чтоб подали чаю, и лакей явился со своей магической салфеткой. Он в несколько приемов принес штук пятьдесят необходимых для чаепития приспособлений, но самый-то чай все не появлялся. Он притащил поднос, чашки, блюдца, тарелочки, вилки и ножи, в том числе и хлебный нож, множество ложек всевозможной величины, солонки, какую-то маленькую лепешку, тщательно прикрытую огромным металлическим колпаком, маленький кусочек масла, затерянный в куче петрушки, словно младенец Моисей в тростнике, серый хлебец с напудренною коркой, две треугольные тартинки с отпечатком железных прутьев, на которых их поджаривали, и, наконец, громадный семейный куб с кипятком, который он едва втащил, причем лицо его выражало напряжение и муку. После долгого отсутствия он появился опять с каким-то изящным хранилищем, в котором обретались сушеные листья и стебельки. Я бросил их в кипяток, и после всех этих приготовлений извлек, наконец, для Эстеллы чашку, уж не знаю какой жидкости.

Мы уплатили по счету, дали на чай лакею, не забыли конюха и горничной и, возбудив этими подачками лишь всеобщее презрение, хотя и облегчив в значительной мере кошелек Эстеллы, сели в карету и тронулись в путь. Обогнув Чипсайд, мы поехали по улице Ньюгета и скоро поравнялись со зданием, знакомство с которым казалось мне позорным.

Сначала я хотел сделать вид, что сам не знаю, но потом назвал его Эстелле. Она, взглянув в окно и сейчас же отвернувшись, пробормотала: "Какая гадость!" Я, кажется, в этот момент ни за что на свете не признался бы, что был там.

-- Мистер Джаггерс, - сказал я, желая переменить разговор и направить его иначе, - считается в целом Лондоне самым посвященным во все тайны этого ужасного учреждения лицом.

-- Я думаю, - тихо сказала Эстелла, - он посвящен более всякого другого во все решительно тайны.

-- Должно быть, вы часто видались с ним?

-- Я помню его посещения с тех пор, как помню себя; он являлся через весьма неровные промежутки времени. Но я его знаю теперь не лучше, чем в то время,, когда еще не умела говорить. Какие у вас с ним отношения? Сблизились вы?

-- Раз навсегда я примирился с его замкнутостью, - сказал я, - и не раскаиваюсь.

-- Но насколько вы сблизились?

-- Я раз обедал у него в доме.

-- Должно быть, любопытное место? - сказала Эстелла, пожимая плечами.

-- Да, прелюбопытное.

Я дал себе слово осторожно говорить с нею о своем опекуне; но попавши на эту тему, я описал бы непременно наш обед в Джерард-Стрите, если бы вдруг в карету не прорвался сноп сильного газового света. Мне казалось, что все засияло кругом и как бы озарилось тем же необъяснимым чувством, которое владело мною. Я был ослеплен на несколько мгновений, как будто передо мною блеснула молния.

Разговор перешел на другие предметы: на достопримечательности дороги, по которой мы ехали, и вообще всей этой части Лондона, и т. п. Она, по её словам, почти совсем не знала Лондона, потому что никогда, до самой поездки во Францию, не бывала дальше ближайших окрестностей нашего города, а--в Лондоне бывала лишь проездом, по пути во Францию и обратно. Я спросил ее, не будет ли иметь какого-либо отношения к ней мой опекун во время её пребывания в Ричмонде, на что она горячо отвечала:

-- Нет. Не дай Бог!

потому, чтобы сама питала ко мне какие-нибудь нежные чувства, но потому что ее забавляло терзать его, играть им - и я сознавал это.

Когда мы проезжали через Гаммерсмит, я показал ей, где живет мистер Матью Покет, и сказал, что это очень близко от Ричмонда, а потому я питаю надежду иногда видеться с нею.

-- Конечно, мы будем видеться.. Вы можете приходить ко мне, когда вздумаете... В семействе, в котором я буду жить, о вас вероятно уже знают.

Я спросил, велико ли это семейство.

-- Нет, их всего двое - мать и дочь. Маменька, кажется, благородная леди, не упускающая, впрочем, случая зашибить деньгу.

-- Это входит в её планы насчет моей будущности, Пип, - сказал Эстелла со вздохом, как будто она устала. - Я должна постоянно писать ей, видеться с нею в определенное время и сообщать, как мне живется с моими бриллиантами, потому что они почти все теперь мои.

Эстелла в первый раз назвала меня просто по имени. Конечно, она это сделала не без задней мысли, прекрасно понимая, что я не пропущу этого мимо ушей.

Мы приехали в Ричмонд и достигли цели своего путешествия, как мне показалось, слишком скоро. Перед нами был почтенный старинный дом, расположенный посреди лужайки, в котором в былое время блистали фижмы, мушки, пудра, расшитые камзолы, кружевные манжеты и шпаги; но это было давно. Несколько уцелевших подстриженных старых деревьев сохраняли еще такия же причудливые и неестественные формы, как забытые парики, фижмы и наряды, но уже недалеко было время, когда и они займут свое место в торжественной колеснице смерти на пути к вечному покою и забвению.

- и скоро две румяные, как вишни, девушки вышли принять Эстеллу.

с нею, сознавая в то же время, что я был бы и тут не счастлив, а Жалок перед нею.

Наконец, я сел в карету и поехал обратно в Гаммерсмит, куда и приехал, нисколько не успокоившись. У наших дверей я столкнулся с маленькой Джен Покет, которая возвращалась из гостей в сопровождении маленького предмета своей страсти. Я позавидовал этой парочке, хотя она и находилась еще под владычеством мистрисс Флопсон.

Мистера Покета не было еще дома; он читал где-то публичную лекцию. Он был вообще отличным знатоком домашняго благоустройства, а его трактаты о воспитании и о семейной жизни считались самыми лучшими в своем роде. Зато мистрис Покет была дома и обреталась в маленьком затруднении по тому поводу, что во время неизбежной отлучки мистрис Миллерс в сопровождении её родственника, гвардейского солдата, для успокоения маленького Беби ему сунули в руку коробку с иголками, которых в ней теперь не оказалось, а такая значительная порция иголок ни в каком случае не могла быть полезна столь маленькому существу.

Мистер Покет пользовался также известностью за свои прекрасные практические советы, за свои ясные и широкие взгляды и за свою разсудительность; я и решился было открыть ему свою больную душу. Но, увидав случайно, как мистрис Покет читала свой гербовник, предписав предварительно для Беби сон в качестве универсального лекарства, я подумал: нет, лучше не открываться ему.