Большие ожидания.
Глава XXXIV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие ожидания. Глава XXXIV. (старая орфография)

Глава XXXIV.

Сжившись со своими надеждами, я стал невольно наблюдать, как действуют оне на меня самого и на окружающих. Как ни старался я не замечать их влияния на мой характер, я все-таки сознавал, что влияние это было далеко не благотворно. Меня постоянно мучило сознание виновности перед Джо, а также и перед Бидди. Часто, просыпаясь по ночам, я с горечью думал о том, что был бы и счастливее и лучше, если бы никогда не видал мисс Гевишам и если бы вырос в старой кузнице учеником честного Джо, довольный своею судьбою. Часто также по вечерам, когда я одиноко сидел перед камином, мне казалось, что все-таки нет на свете очага приветней нашего кузнечного горна или кухонной печи. Но образ Эстеллы так неотвязно вплетался во все мои безпокойные грезы, что я решительно не мог разобраться, насколько сам был виною своих мук. Другими словами, если бы у меня не было даже иных надежд и дум, как только о ней, то не знаю, могло ли бы это принести мне хоть каплю успокоения. Что касается моего влияния на других, то здесь не представлялось сомнений: я сознавал, хотя, может быть, недостаточно ясно, что мое влияние никому не было полезно, а в особенности Герберту.

Мои расточительные привычки вовлекали эту уступчивую, мягкую натуру в чрезмерные для него издержки, нарушали простоту его привычек и смущали его спокойную жизнь. Меня ни мало не смущало, что по моей милости другие члены семейства Покет пускались на жалкия хитрости, потому что эти у ловки были в их натуре и проснулись бы все равно под влиянием первого толчка, если бы я не столкнулся с ними. Но Герберт совсем другое дело. Я часто упрекал себя за то, что по моей милости он натащил в свои скромные комнаты изящной, но безполезной мебели и завел "мстителя" в жилете канареечного цвета.

Дошло до того, что для увеличения комфортабельности нашего маленького хозяйства я наделал долгов, а Герберт последовал моему примеру. По совету Стартопа, мы добились чести зачисления в члены клуба "Лесных дроздов". Задачи этого учреждения навсегда остались для меня загадкой, если не считать выполнением их того, что господа члены обязательно съедали вместе два раза в месяц дорогие обеды, причем жестоко ссорились между собой и забавлялись тем, что напаивали до положения риз шестерых лакеев, которые считали потом своими головами ступеньки на лестницах. Эта важная общественная задача выполнялась так аккуратно и настойчиво, что мы с Гербертом не могли почерпнуть никаких иных указаний о целях клуба, даже из следующого тоста, которым открывались собрания: "Джентльмены! Пусть царствует вечно такое же согласие между "Лесными дроздами!"

"Дрозды" безумно швыряли деньгами (отель, в котором происходили собрания, находился в Ковент-Гардене), и первый "дрозд", которого я удостоился увидать по принятии в клуб, оказался Бентли Дремлем, который в это время уже раскатывал по городу в своем собственном кабриолете и сражался на каждом углу с тротуарными тумбами. Иногда он через козлы устремлялся на них вниз головою, и однажды мне случилось видеть, как он, словно бомба, влетел таким необычным способом в подъезд клуба. Но здесь я забегаю немного вперед, так как я еще не был "дроздом" и не мог им сделаться до совершеннолетия, по непреложным законам нашего клуба.

Я бы охотно взял на себя расходы Герберта, вполне полагаясь на неистощимость своих ресурсов, но он был горд, и я боялся даже предложить ему это. Таким образом, он окончательно запутывался и горячо продолжал высматривать себе дело. Когда мы понемногу втянулись в свою безпорядочную жизнь, я стал замечать, что Герберт к завтраку начинал отчаиваться в своей будущности, что к полдню у него появлялись слабые надежды, что к обеду им опять овладевало безпокойство, что после обеда он уже намечал источник приобретения необходимого капитала, которым вполне овладевал к полночи, и что к десяти часам утра его отчаяние доходило до того, что он решительно собирался купить карабин, ехать в Америку и заняться для поправления дел охотой на буйволов.

До середины недели я обыкновенно пребывал в Гаммерсмите, а оттуда ходил в Ричмонд, но об этом речь впереди. Герберт часто являлся в Гаммерсмит, когда я был там, и, повидимому, его отец во время этих посещений догадывался, что ожидаемый Гербертом случай сделать карьеру еще не подвертывался. Но Герберт должен же был завершить блестящей удачей постоянные неудачи целой семьи. Между тем мистер Покет седел все сильнее и все чаще в минуты затруднений старался поднять себя за волосы, а мистрис Покет продолжала читать свой гербовник, ронять носовой платок, говорить о своем дедушке, поучать Беби, приличным манерам, отправляя его спать при всяком удобном и неудобном случае, и ставить свою ножную скамеечку, таким образом, чтобы все спотыкались об нее.

Так как я оканчиваю теперь повествование о целом периоде своей жизни, чтобы уже не возвращаться к нему, то считаю необходимым пополнить его описанием наших привычек и нашей жизни в Барнардовом подворье.

Мы транжирили деньги, как только могли, а взамен их получали, что бы нам ни всучили. Мы постоянно испытывали денежные затруднения, и большая часть наших знакомых в этом отношении походила на нас. Мы обманывали себя и воображали, что веселимся, но в действительности никогда не знали истинного веселья. Я, впрочем, уверен, что в этом отношении мы не составляли исключения.

календарь, конторка, табурет и скамейка, и не помню, чтобы мне случилось когда-нибудь застать его за иным занятием, кроме терпеливого ожидания подходящого случая. Если бы все мы так же добросовестно исполняли все, за что беремся, то положительно настало бы царство добродетели. Бедному малому, кажется, впрочем, и не оставалось делать ничего другого, как в известный час являться в контору Ллойда и лицезреть своего патрона. Он и не делал ничего другого в этой конторе, насколько я знаю, если не считать еще, что каждый день уходил оттуда домой. Когда Герберта особенно серьезно начинало заботить его положение, и когда он решался, во что бы то ни стало, найти какой-нибудь исход, он шел на биржу в самый бойкий час и толкался между финансовыми тузами.

Возвращаясь обедать после такой прогулки, Герберт говаривал мне: "Само счастье в рот не влетит, Гендель, его надо поймать... Вот я и ловлю его".

Наше настроение было таково, что если бы мы не так привязались друг к другу, то, вероятно, ссорились бы аккуратно каждый день. Я порою просто ненавидел нашу квартиру, в которой натворил столько безумств, и в эти припадки раскаяния положительно не мог равнодушно видеть ливреи "мстителя", которая тогда мне казалась особенно дорогою и безполезною. По мере того, как росли наши долги, завтрак наш принимал все более и более воздушные формы, и однажды, когда мне принесли письмо, угрожавшее судебным преследованием, которое не было пустым звуком в устах автора письма, как свидетельствовал приложенный документ с казенной печатью, - я дошел до того, что схватил "мстителя" за шиворот и поднял на воздух за то, что он осмелился вообразить, будто нам нужен к завтраку хлеб.

В известные дни (вернее - в неизвестные, так как все зависело от нашего расположения) я говорил Герберту с таким видом, как будто только что сделал замечательное открытие:

-- Дорогой Герберт, мы зарываемся.

-- Так выясним же, Герберт, - подхватывал я, - положение дел!

Подобное решение подымало нас в собственных глазах. Я воображал, что именно в этом заключается настоящая деловитость, что именно, таким образом, надежнее всего бороться с бедой, и Гербергь был вполне согласен со мною.

Мы ради такого события заказывали к обеду какое-нибудь диковинное блюдо и бутылку тоже какого-нибудь необычайного вина, чтобы подкрепить бодрость духа и быть на высоте призвания. По окончании обеда мы раскладывали кучу перьев, приличное случаю количество чернил, белой и пропускной бумаги, Так как нам казалось необходимым иметь под руками письменный принадлежности в изобилии.

Тогда я брал лист бумаги и выводил наверху четким почерком следующий заголовок: "Баланс долгов Пипа", заботливо помечая: "Барнардово подворье, такого-то числа".

"Баланс долгов Герберта".

Затем каждый из нас углублялся в свою кучу документов, которые перед тем трепались долгое время в наших карманах, валялись по ящикам, - иногда на половину обгорелые, послужив сначала для зажигания свечей, пребывали целыми неделями -заткнутыми куда-нибудь за зеркало и вообще были в весьма истерзанном виде. Скрип перьев по бумаге действовал на нас весьма благотворно, - и иногда я почерпал в подобных упражнениях такую бодрость, что мне казалось, будто мы в действительности расплачиваемся с долгами, а не одушевлены только добрыми намерениями. С нравственной точки зрения, между тем и другим для меня почти не существовало различия.

Через несколько времени я спрашивал Герберта, как его дела. Предварительно Герберт почесывал голову при виде разроставшихся итогов и говорил:

-- Долги растут, Гендель, растут, - клянусь жизнью!

-- Будь тверд, Герберт, - отвечал я, начиная скрипеть пером с особым усердием, - взгляни на дело просто: выясни все - и не робей!

Тем не менее мой решительный тон производил свое действие, и Герберт снова принимался за работу. Спустя минуту он опять бросал ее под тем предлогом, что не хватало счета какого-нибудь Коббса, Доббса или Ноббса, смотря по обстоятельствам.

-- Так вот что, Герберт, - возьми максимум, округли цифру и впиши в баланс.

-- Вот это идея! - отвечал в удивлении мой приятель, - право, у тебя замечательная практическая сметка!

Я и так был убежден в этом, а в подобных случаях нимало не сомневался, что вполне заслужил репутацию выдающагося дельца - сметливого, решительного, энергичного, разсчетливого и хладнокровного. Вписав все свои долги, я сверял их со счетами ш перенумеровывал последние, испытывая при этой операции чувство полного удовлетворения. Когда нумеров ставить было уже некуда, я начинал складывать свои счета, соблюдая при этом строгое единообразие, и на обороте каждого счета писал его итог, а затем собирал их в правильную пирамиду; затем я проделывал ту же церемонию со счетами Герберта, скромно признавшого мои деловые таланты, в полной уверенности, то мне удалось уяснить ему положение его дел.

"округлением итогов". Положим, например, долги Герберта достигали шестидесяти четырех фунтов, четырех шиллингов двух пенсов.

Тогда я говорил: "округлим и напишем: двести фунтов"; или, положим, мои долги были вчетверо больше, и я тоже "округлял" их до семисот фунтов, Я был весьма высокого мнения о коммерческих свойствах своего "округления"; но теперь, оглядываясь назад, должен признать его весьма убыточным приемом, так как мы обыкновенно делали сейчас же новые долги, чтобы оправдать сделанное "округление", а иногда, увлекшись простотою этого средства уплаты, принуждены были вскоре прибегать к новому "округлению".

Результатом подобных упражнений обыкновенно являлось душевное равновесие, успокоение, добродетельное затишье, - и я некоторое время восхищался собою. Удовлетворенный своими трудами, своей бухгалтерией и похвалами Герберта, я продолжал возседать за столом перед аккуратными пирамидами наших счетов, окруженных письменными принадлежностями, и склонен был считать себя скорее каким-нибудь банкиром, чем простым смертным.

В сих торжественных случаях мы запирали входную дверь, чтобы нас не обезпокоили как-нибудь.

Он имел в виду большую черную печать и черную кайму на конверте.

Письмо было подписано: Трабб и К°, которые брали на себя смелость известить глубокочтимого джентльмена, что мистрис Гарджери скончалась в прошлый понедельник в шесть часов двадцать минут вечера, и просить его пожаловать на погребение в следующий понедельник в три часа по полудни.