Большие ожидания.
Глава XXXV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие ожидания. Глава XXXV. (старая орфография)

Глава XXXV.

На моем жизненном пути в первый раз являлась смерть, и мою душу наполняло чувство гнетущей пустоты. День и ночь преследовал меня образ сестры, прикованной к своему креслу у кухонной печи. Я не мог представить себе этого кресла без нея, и хотя давно уже как-то почти не думал о ней, но теперь мне все казалось, что она стучится в дверь, что я сейчас вот столкнусь с ней на улице. Даже в моей квартире, которая не имела никакого соотношения с нею, мне чудилось дыхание смерти, слышался её голос, грезились её лицо и фигура, казалось, что она жива и часто бывает здесь.

Я не мог вспоминать о сестре с особой нежностью, несмотря ни на какие перемены в своей судьбе. Но ведь можно жалеть человека, не питая к нему нежных чувств. Под влиянием этого сожаления и, может быть, по отсутствию более глубокого чувства, мною овладела сильная ненависть к злодею, по милости которого она столько выстрадала, и я чувствовал, что был способен безпощадно преследовать своим мщением Орлика или всякого другого, если бы только в моих руках были доказательства.

Я написал Джо, что буду на похоронах, и утешал его, как мог. Остальные дни я провел в том же странном душевном настроении. Я рано тронулся в путь в назначенный день, так что, когда сошел у "Голубого Вепря", оставалось еще довольно времени, чтобы пешком дойти до кузницы.

Был ясный летний день. По пути в моей памяти воскресали в несколько неясных и смягченных очертаниях картины того времени, когда я был еще несчастным, жалким ребенком, а сестра мучила меня. Легкий ветерок, доносивший слабый запах бобов и клевера, казалось, нашептывал мне, что настанет время, когда, щадя мою память, и обо мне кто-нибудь, может быть, будет так вспоминать в летний день.

Наконец показался дом, и я заметил, что Трабб и К° позаботились обо всем необходимом для похорон и властвовали в доме Джо. Перед входными дверьми стояли две мрачные и вместе с тем смешные фигуры с обтянутыми черным крепом жезлами, как будто эти предметы могли служить кому-нибудь утешением. В одной из них я узнал кондуктора дилижанса, выгнанного из "Голубого Вепря" за то, что он в пьяном виде вывалил в яму каких-то новобрачных в самый день их свадьбы. Все деревенские ребятишки и бабы в удивлении глазели на этих черных стражей и на закрытые окна дома и кузницы. Когда я подошел, один из стражей, бывший кондуктор, постучался в дверь, полагая, что я, подавленный горем, сам не в состоянии сделать этого.

Другой страж, плотник, который как-то на пари съел двух гусей, не запивая водой; открыл мне дверь и ввел меня в комнаты. Мистер Трабб завладел здесь лучшим большим столом, который был усеян черными булавками, и открыл на нем нечто вроде выставки похоронных принадлежностей. Когда я входил, он только что кончал обтягивать крепом чью-то шляпу, походившую теперь на грудного негритенка, и протянул руку за моею. Я не понял его движения и в смущении, с видом горячей признательности, пожал ему руку.

Бедняга Джо, опутанный черным плащем, который застегивался огромным бантом под самым подбородком, в одиночестве сидел в красном углу, куда его, в качестве главы процессии, вероятно запрятал мистер Трабб.

Когда я наклонился и сказал ему:

-- Ну, что, Джо?

Он отвечал только:

-- Пип... Милый Пип, ты знал ее еще красавицей!

Он пожал мне руку и смолк.

Бидди была очень мила и скромна в черном платье; она спокойно и толково помогала всем. Я поздоровался с нею, и полагая, что теперь не время для болтовни, уселся рядом с Джо и спросил его, где же положили... ее... сестру? В комнате пахло сладким кеком, и я стал искать глазами стола с закуской. Я едва заметил его, пока глаз не привык к темноте. На столе были разложены куски кека, разрезанные апельсины, сандвичи, сухари и красовались два графина, которые, сколько помню, служили прежде только украшением и не употреблялись в дело; в одном из них был портвейн, в другом - херес. У стола стоял низкопоклонный мистер Пембльчук в черном плаще и с несколькими ярдами крепа на шляпе и, набивая себе рог, старался обратить мое внимание самыми заискивающими жестами. Наконец, когда ему удалось этого достигнуть, он подоциел ко мне, неся с собою запах хереса и кека, и тихо сказал взволнованным голосом:

-- Дозвольте, сэр! - и пожал мне руку.

Я заметил также мистера и мистрисс Геббль, сидевших в углу в приличном случаю припадке молчания. Трабб всех нас нарядил, как чучел, так как мы должны были участвовать в погребальной церемонии.

Пока Трабб разставлял нас попарно в комнате, как будто нам предстояло плясать кадриль, Джо тихо сказал мне:

-- То есть я, Пип, лучше понес бы ее в церковь сам с тремя, четырьмя друзьями, которые помогли бы мне от души своими руками, да боюсь, не сказали бы соседи, что я не почитаю её памяти.

-- Выньте носовые платки! - вскричал в этот момент мистер Трабб оффициальным тоном. - Выньте платки! Все готово!

Мы поднесли платки к лицу, как будто у нас из носу шла кровь, и вышли попарно: я с Джо, Бидди с Пембльчуком, мистер Геббль с женою. Бренные останки моей сестры вынесли из кухни, и процессия тронулась и потянулась под предводительством кондуктора и его компаньона, а шестеро носильщиков, как и требовалось по церемониалу, задыхались и почти ничего не видели под страшным черным покрывалом с белой каймой, так что катафалк походил на какое-то слепое чудовище с двенадцатью человеческими ногами.

Соседи однако выражали громкия одобрения торжеству, и мы служили предметом восторженного удивления, пока шли деревней. Наиболее юная и деятельная часть публики перебегала нам дорогу, не боясь смешать процессию, или забегала вперед, чтобы взглянуть на нас с наиболее удобного для наблюдений пункта. Наиболее экспансивные чуть не делали нам оваций и кричали даже со своих позиций при нашем приближении:

-- Вот, вот они!

Во время шествия меня одолевал своими заботливыми услугами поганец Пембльчук, шедший сзади и поправлявший всю дорогу то креп на моей шляпе, то складки на плаще. Затем мое внимание привлекла на себя написанная на лицах мистера и мистрисс Геббль гордость по поводу участия достойных супругов в столь пышной церемонии.

которых я никогда не знал. Тело сестры спокойно опустили в землю, а жаворонки пели в небе, легкий ветерок колебал деревья, нагонял легкия облака и набрасывал на землю неясные тени.

Не распространяясь о поведении Пембльчука, скажу только, что все его пошлые выходки направлялись по моему адресу, и что даже во время чтения тех чудных мест евангелия, которые указывают людям, что они ничего не принесли с собою в этот мир и ничего не могут унести с собою в могилу, проходя свой жизненный путь подобно теням, - он многозначительно кашлянул, намекая на судьбу знакомого ему молодого джентльмена, который совершенно неожиданно получил огромное состояний. По возвращении с кладбища он осмелился даже высказать мне, что желал бы, чтобы моя сестра могла почувствовать, какую честь оказал я ей сегодня, и что, пожалуй, ради такой чести стоило умереть. Затем он допил остатки хереса, а мистер Геббль покончил с портвейном, и оба принялись болтать всякий вздор, что, как я заметил, обыкновенно практикуется в подобных случаях, как будто оставшиеся в живых вылеплены из совершенно иного теста и обладают безсмертием. Наконец Пембльчук ушел вместе с супругами Геббль провести у них вечер и рассказывать в "Трех Веселых Гребцах", как он первый облагодетельствовал меня, и как, благодаря ему, мне улыбнулось счастье.

После их ухода атмосфера прочистилась, особенно, когда убрались также, забрав в мешки свою рухлядь, Трабб и компания, в числе которой не было, как я заметил, негодяя-мальчишки. Тогда мы, т. е. я, Джо и Бидди, принялись за холодный обед, но обедали в гостиной, а не в кухне, и чувствовали какую-то напряженную неловкость, а Джо самым внимательным образом относился к своему ножу,- вилке и прочим обеденным принадлежностям. После обеда я заставил его закурить трубку, и неловкость прошла, когда мы, обойдя кузницу, уселись на дворе, на большом камне. Джо переоделся и оказался в смешанном костюме - полупраздничном, полу-рабочем, отчего сделался естественнее и проще, и стал более похож на самого себя.

Он очень обрадовался, когда я попросил его устроить меня на ночь в моей старой конурке, а я был тоже весьма доволен собою, полагая, что в моей просьбе было много великодушия. Лишь только опустились ночные тени, я, под первым благовидным предлогом, вызвал Бидди в сад, чтобы поговорить с нею наедине.

-- Бидди, - сказал я, - вы могли бы, кажется, написать мне об этом печальном событии.

-- В самом деле, мистер Пип? - сказала Бидди. - Я бы написала, если бы знала, что надо.

-- Не думайте, что я сержусь, но вы должны бы об этом подумать.

-- Вы думаете, мистер Пип?

Она была так спокойна, так изящна, так мила, казалась мне воплощением такой доброты, что я был не в состоянии огорчать ее. Мы шли рядом и, взглянув на её опущенные глаза, я переменил разговор.

-- Вам, милая Бидди, тяжело, должно быть, будет остаться здесь?

-- Невозможно, мистер Пип, - сказала Бидди печальным голосом, но вполне решительно. - Я толковала с мистрис Геббль и завтра перейду к ней. Мы позаботимся о мистере Гарджери, пока он опять устроится.

-- Как же вы устроитесь, Бидди? Может быть, вам нужно денег...

-- Как я устроюсь? - повторила Бидди, краснея. - Сейчас разскажу вам, мистер Пип. Я хочу заполучить место учительницы в новой школе, которую скоро отстроят. Я имею хорошия рекомендации от всех соседей и думаю, что у меня хватит терпения и прилежания доучиться, уча других. Вы знаете, мистер Пип, - продолжала Бидди, взглянув на меня и улыбаясь, - новые школы не то, что старые; но я в те времена многому научилась от вас и в свободное время старалась усовершенствоваться.

-- Я думаю, Бидди, вы всегда сумеете усовершенствоваться, даже при самых невозможных условиях.

-- Ах, только бы не в дурных наклонностях, - пробормотала Бидди.

Это была скорее прорвавшаяся затаенная мысль, чем упрек по моему адресу.

"Ну, - подумал я, - оставим это".

Я продолжал идти рядом с Бидди, которая упорно смотрела в землю.

-- Я, Бидди, не знаю подробностей смерти сестры.

-- Тут нечего я рассказывать. Бедная!.. С нею приключился обыкновенный её припадок; - а они скорее сделались легче, чем сильнее за последние дни. За четыре дня до смерти, как раз во время вечерняго чая, ее покинула обычная апатия, и она совершенно отчетливо произнесла: "Джо!" Она так долго уже ничего не говорила, что я побежала в кузницу за мистером Гарджери. Она знаком показала, что желает, чтобы он сел с нею рядом и чтобы я помогла ей обнять его за шею. Я так и сделала, а она, совершенно довольная, склонилась к нему на плечо. Потом она опять сказала: "Джо", потом еще: "прости", потом: "Пип". Более она уже не подымала головы, а ровно через час мы положили ее в постель, так как увидели, что она умерла.

Бидди плакала... Темный сад, тропинка, восходящия звезды - все заколебалось в моих глазах.

-- Ничего не открылось, Бидди?

-- Ничего.

-- Не знаете ли, что с Орликом?

-- Так вы его видали? Что вы смотрите на то темное дерево, что на улице?

-- Орлик был там в день смерти вашей сестры.

-- А потом видали вы его, Бидди?

-- Да, видала сейчас, пока мы тут гуляли.

-- Напрасно, - сказала Бидди, удерживая меня за руку, когда я хотел броситься в том направлении. - Ведь я не стану вас обманывать: его там уже нет, - он ушел.

Все мое прежнее негодование воскресло во мне, когда я узнал, что негодяй преследует Бидди, и я был, сильно озлоблен против него. Я сказал об этом, Бидди и прибавил, что не пожалел бы никаких денег и никаких хлопот, только бы убрать его отсюда. Она понемногу успокоила меня. Она говорила, как любит меня Джо, говорила, что он никогда ни на что не жаловался. Бидди не прибавила, что он не жаловался на меня, так как в этом не было никакой надобности, и я прекрасно понимал, что хотела она сказать. Она говорила, что Джо нес свой крест со смирением и бодростью.

-- Да, Джо выше всяких похвал, - сказал я. - Мы часто будем толковать, Бидди, об этом, потому, что несомненно я часто буду приезжать сюда. Я не хочу оставлять теперь бедного Джо одного.

Бидди ничего не отвечала.

-- Вы слушаете, Бидди?

-- Да, мистер Пип.

-- К чему вы зовете меня мистером Пипом; это не хорошо с вашей стороны. Но скажите, Бидди, отчего вы молчите?

-- Отчего я молчу? - робко спросила Бидди.

-- Бидди, - сказал я тоном оскорбленной невинности, - я прошу вас объяснить, что означает это молчание?

-- Что означает? - повторила Бидди.

-- Фу ты!.. Не повторяйте, как попугай! Прежде вы так со мной не говорили.

-- Не говорила? - сказала Бидди. - Нет, мистер Пип, говорила.

-- Бидди, я сейчас говорил, что стану приезжать к Джо. Вы промолчали... Скажите, Бидди, почему?

-- Уверены вы, что станете часто приезжать сюда? - спросила Бидди, останавливаясь на узенькой садовой дорожке и глядя на меня в упор своими ясными и добрыми глазами.

-- Боже мой! - воскликнул я, как бы отчаиваясь в возможности разуверить Бидди, - вот это, так действительно у вас нехорошая наклонность. Не говорите мне этого, Бидди, пожалуйста. Мне это слишком тяжело.

По столь разумному основанию я за ужином держался от Бидди на приличном разстоянии и, уходя к себе в старую комнатку, настолько холодно простился с нею, насколько это было возможно при настоящих обстоятельствах. Всякий раз, как я просыпался ночью, а просыпался я через каждые четверть часа, - моя мысль возвращалась к несправедливой жестокой обиде, которую нанесла мне Бидди.

-- Прощай, милый Джо! нет, ради Бога не вытирай! Дай мне свою честную, черную руку! Я вернусь скоро и стану навещать тебя часто.

Бидди ожидала меня у дверей кухни с чашкой парного, еще теплого молока и с куском хлеба.

-- Бидди, - произнес я, протягивая ей руку на прощанье, - я не сержусь, но я огорчен.

И опять туман разстилался передо мною. Он, казалось, говорил мне, что Бидди права и что я не вернусь сюда. Увы, это была правда.