Большие ожидания.
Глава XXXVIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие ожидания. Глава XXXVIII. (старая орфография)

Глава XXXVIII.

Если кому-нибудь уж суждено после моей смерти бродить по старому, мрачному дому на ричмондском пустыре, то, конечно, никому другому, кроме моей тени. О, сколько раз, в продолжение скольких ночей и скольких дней моя ревнивая душа переносилась в этот дом, когда там жила Эстелла! Где бы я ни был, моя душа вечно уносилась, и уносилась в этот дом.

Леди, у которой поместили Эстеллу, звали мистрис Брендли. Она была вдова и у нея была дочь, несколькими годами старше Эстеллы. Мать была моложава, а дочь старообразна. У матери был чудный цвет лица, а дочь была желта, как лимон. Мать увлекалась светскими удовольствиями, а дочь была поглощена богословием. Оне были, как говорится, из хорошого общества, часто выезжали и принимали много гостей. Не знаю, симпатизировали ли оне с Эстеллой друг другу, но, конечно, понимали взаимно, что Эстелла нужна им, а оне - Эстелле. Мистрис Брендли была подругой мисс Гевишам еще в те времена, когда последняя не удалилась от мира.

В доме мистрис Брендли, как и везде, Эстелла терзала меня всевозможными способами. Характер наших отношений, т. е. внешняя близость без всякой внутренней связи, - сводил меня с ума. Она пользовалась мною, чтобы сводить с ума остальных своих поклонников, и, благодаря той же нашей внешней близости, жестоко издевалась над моей любовью. Будь я её секретарем, управляющим, сыном её кормилицы, бедным родственником, младшим братом её будущого мужа, я и тогда не мог бы считать себя дальше от осуществления своей мечты, чем теперь, когда я был ей ближе всех. Привилегия называть ее просто по имени и слышать, как она зовет меня тоже по-просту Пипом, во многих случаях только усиливала мои муки. Может быть, это выводило из себя остальных её обожателей, но меня-то положительно приводило в отчаяние.

Вздыхателей у ней была тьма. Конечно, ослепленный ревностью, я считал вздыхателем всякого, кто только приближался к ней; но и в действительности их было слишком достаточно.

Часто я видался с нею в Ричмонде, часто слышал о ней в Лондоне и часто катал ее на лодке с мистрис и мисс Брендли. На всех пикниках, праздниках, вечерах, в театрах, в концертах, в опере, словом, всюду я сопровождал Эстеллу и везде испытывал те же мучения. Ни одной счастливой минуты не выпадало на мою долю в её обществе, а между тем я двадцать четыре часа в сутки только и мечтал о счастье быть всю жизнь около нея.

В течение всего этого периода моей жизни, - а он, как мне тогда казалось, тянулся бесконечно долго, - она не покидала своего холодного тона, как будто подчеркивая этим, что наша близость навязана нам помимо нашей воли. Лишь изредка она немного смягчалась, изменяла свое обращение и как будто жалела меня.

Как-то вечером мы стояли в такую минуту у окна.

-- Пип! Пип! - сказала она мне, - берегитесь!

-- Чего?

-- Меня.

-- Т. е. не увлекаться вами? Вы это хотели сказать, Эстелла?

-- Что я хотела сказать? Да вы слепы, если не понимаете сами!

Я мог бы возражать, что любовь всегда слепа, но в подобных случаях меня всегда останавливало сознание, которое составляло мое несчастье; что с моей стороны неблагородно было бы навязываться ей, так как она не могла не повиноваться воле мисс Гевишам, и я боялся, что эта чужая воля, принимая во внимание гордость Эстеллы, делала мое положение весьма невыгодным и могла быть причиной её упорства.

-- Во всяком случае никакого иного предостережения я не получал, - сказал я, - а сегодня вы сами запиской пригласили меня сюда.

-- Это правда, - отвечала Эстелла, с равнодушной, презрительной улыбкой, которая всегда обдавала меня холодом.

С минуту она глядела в окно, а затем продолжала:

-- Мисс Гевишам приглашает меня на целый день к себе в Сатис-Гауз. Если угодно, можете проводить меня туда и обратно. Она не любит, чтобы я ездила одна и не желает пускать к себе мою горничную, так как опасается сплетен с её стороны. Так вы проводите меня?

-- И вы еще спрашиваете, Эстелла!

На этом мы и покончили. Впрочем мисс Гевишам никогда не приглашала меня письменно, и я никогда не видал, как она пишет. Через день мы отправились и застали мисс Гевишам в той же комнате, где я ее увидел в первый раз. Нет надобности говорить, что в доме не было никаких перемен.

Мисс Гевишам теперь, казалось, питала к Эстелле какую-то еще более ужасную страсть, чем в последнее наше свидание. Я нарочно назвал её чувство "ужасным", потому что действительно было что-то наводящее ужас в её страстных взглядах и безумных объятиях. Она пожирала Эстеллу глазами, упиваясь её голосом, её движениями и кусала свои дрожащие пальцы с таким видом, как будто готовилась проглотить свою восхитительную воспитанницу.

-- Как она с тобой обращается, Пип? Как? - спросила она меня, как какая-нибудь колдунья, не стесняясь даже присутствием Эстеллы.

Но от нея веяло чем-то еще более зловещим, когда мы вечером расположились у пылающого камина. Она держала Эстеллу за руку и, крепко сжимая ее в своей, выпытывала подробности о её обожателях, о которых упоминалось в письмах Эстеллы. С каким-то болезненным увлечением, граничащим просто с безумием, смаковала она каждую подробность, опершись на костыль другою рукою и положив на нее подбородок, и глядела на меня, как призрак, своими выцветшими, колючими глазами.

Из всего этого я понял, как ни было для меня тяжко и унизительно сознание подобной зависимости от прихоти других, - что Эстелла была в руках мисс Гевишам орудием мщения мужской половине человеческого рода, и что мне она достанется уже после того, как в течение известного времени удовлетворит этому мщению. Я понял также, почему она была предназначена мне. Мисс Гевишам отпускала Эстеллу с миссией прельщать, мучить и делать зло со злобной уверенностью, что её воспитанница устоит против всех вздыхателей и что всякий, кто рискнет чем-либо в этой игре, потеряет все. Я понял, что попался на ту же самую удочку, хотя приз в конце концов должен был остаться за мной. Я понял, почему меня так долго держали на почтительном разстоянии и почему мой опекун отказывался принять формальное участие в осуществлении этого плана. Словом, во всем этом я узнал мисс Гевишам, какою я знал ее с первого дня нашего знакомства и до сегодня, и подобный план мог созреть только в стенах этого мрачного дома, куда не проникал ни один солнечный луч.

Комната, в которой мы сидели, освещалась стенными бра, которые были Прибиты слишком высоко, а потому свечи в них мерцали как то печально, их свет как будто с трудом распространялся в спертом воздухе. В этом полумраке, в остановившихся часах, в истлевшем подвенечном платье мисс Гевишам и в иных принадлежностях свадебного туалета, разбросанных по полу и по столу, наконец, в самой мисс Гевишам и в её огромной фантастической тени на потолке и на стене - я невольно усматривал подтверждение и олицетворение моих мыслей, которые принимали всевозможные формы и всюду чудились мне. Я переносился мысленно в большую комнату за сенцами, в которой стоял накрытый стол, и ту же разгадку, чудилось мне, читал я в свесившейся с подноса паутине, в движениях бродивших по скатерти пауков, в беготне пугливых крыс, прятавшихся в щели, в медленной прогулке тараканов.

В это посещение между Эстеллой и мисс Гевишам произошло пикантное объяснение. Это было первое их столкновение, при котором мне пришлось присутствовать.

Как я только что сказал, мы сидели у огня. Мисс Гевишам все еще держала в своей руке руку Эстеллы и продолжала пожимать ее. Эстелла попыталась высвободиться. Она несколько раз уже выражала нетерпение, и казалось, совершенно пассивно принимала дикия ласки, ничем не отвечая на них.

-- Как, - сказала мисс Гевишам, сверкая своими колючими глазами, - я уже надоела тебе?

-- Я сама себе порядком надоела, - отвечала Эстелла, окончательно высвободившись, и отошла поближе к камину, у которого и остановилась, глядя в огонь.

-- Говори правду, неблагодарная! - вскричала с сердцем мнуе Гевишам и стукнула костылем по полу. - Надоела я тебе?

Эстелла с удивительным спокойствием взглянула на нее и опять отвернулась к огню. Во всей её грациозной фигуре и в прекрасном лице было столько холодного равнодушия к вспышке мисс Гевишам, что это спокойствие казалось даже жестоким,

-- Каменная! - воскликнула мисс Гевишам. - Ледяная! Деревянная!

-- Как!.. - отвечала Эстелла, продолжая стоять опершись на каменную доску, не меняя позы и лишь взглянув на мисс Гевишам. - Вы меня упрекаете в холодности!? Вы?..

-- А разве это неправда? - гордо возразила мисс Гевишам.

-- Вы должны бы понять, - сказала Эстелла, - что я такова, какою вы сами меня сделали. Пеняйте на себя или радуйтесь, но я тут не при чем.

-- Полюбуйся, полюбуйся на нее! - вскричала с горечью мисс Гевишам. - Полюбуйся! Что за неблагодарность, что за высокомерие... И здесь же, в доме, где я воспитала ее, - где пригрела на своей израненной груди, из которой сочилась еще кровь, где осыпала ее ласками столько лет!

-- Я с своей стороны не выражала на это согласия, потому что едва умела ходить и говорить, когда попала к вам. Но чего вы требуете? Вы всегда были добры ко мне, и я вам обязана всем. Чего же вы наконец требуете?

-- Твоей любви! - отвечала мисс Гевишам.

-- Я вас и так люблю.

-- Нет, - отвечала мисс Гевишам.

-- Я уже сказала вам, - возразила Эстелла, не меняя своей грациозной позы, не возвышая голоса, как мисс Гевишам, и не обнаруживая ни раздражения, ни нежности, - и повторяю, что обязана вам всем. Все, что я имею - ваше; что вы подарили мне - вы можете отобрать. Кроме этого, у меня нет решительно ничего, и если вы требуете от меня того, чего никогда мне не давали, то вся моя благодарность к вам и сознание долга. все таки не в состоянии совершить невозможного.

-- Разве я не отдала ей всей моей любви?!.. - вскричала мисс Гевишам, с яростью обращаясь ко мне. - Разве я не отдала ей всей моей страсти? Разве не терзает меня теперь ревность и отчаяние, когда она так говорит со мною? Пусть зовет меня безумною! Пусть зовет!

меня, какая у вас крепкая память! Ведь я часто сидела у того самого камина, на том вот табурете, что рядом с вами, и внимала вашим наставлениям, глядя вам в глаза и следя за вашим лицом, которое пугало и поражало меня.

-- Чтобы сейчас же забыть их, - простонала мисс Гевишам, - окончательно забыть! .

-- Нет, не забыть, - отвечала Эстелла, - вовсе не забыть, а напротив, оценить и запомнить-г.. Разве я была глуха к вашим наставлениям или невнимательна к вашим речам? Разве, случилось вам когда-нибудь подметить, чтобы сюда (и она положила руку на сердце) пробралось хоть раз какое-нибудь из тех чувств, которые вы старались убить во мне?... Будьте справедливы! .

-- Вот гордость! Непомерная гордость! - простонала мисс Гевишам, откидывая обеими руками свои седые волосы.

-- А кто внушил мне ее? - отвечала Эстелла. - Кто расточал мне похвалы, когда я преуспевала в своем развитии?

-- Но ты жестока, жестока!.. - простонала мисс Гевишам, повторяя то же движение.

-- А кто учил меня жестокости? - возразила Эстелла. - Кто не знал, как похвалить меня за мои успехи?

-- Но ты горда и жестока со мною! - вскричала мисс Г'евишам, протягивая руки. - Эстелла!.. Эстелла!.. Со мною!?..

Эстелла, нимало не смущаясь, поглядела на нее с некоторым удивлением и потом опять стала всматриваться в огонь.

-- Решительно не могу понять, - сказала она, опять подымая глаза после непродолжительной паузы, - куда девается ваша разсудительность, когда я приезжаю повидаться с вами после долгой разлуки. Я ни на минуту не забывала ни о вашем горе, ни о его причинах. Никогда я не изменяла вам, а тем более вашим правилам. Ни разу я не обнаружила слабости, в которой можно было бы раскаиваться.

-- Так и отплатить любовью за всю мою любовь - тоже слабость по твоему? - вскричала мисс Гевишам. - Впрочем, что я... Конечно, конечно, для нея это слабость?..

-- Я начинаю понимать, - сказала после новой паузы Эстелла, как будто разсуждая вслух, - как это случилось. Если бы вы с какой-нибудь целью воспитали свою приемную дочь в полном уединении и мраке, так что она и не подозревала бы, что на свете есть солнце, и если бы после этого захотели, чтобы она полюбила солнечный свет, а она не могла бы этого сделать, то вы и тогда сердились бы и негодовали на нее.

Мисс Гевишам схватилась руками за голову и молча качалась из стороны в сторону, а из её груди порой вырывались подавленные рыдания.

-- Или возьмем более удачное сравнение, - продолжала Эстелла. - Если бы вы, как только в ней появились проблески сознания, начали внушать ей со всею силой вашей убедительности, что солнечный свет существует, но что она должна враждовать с ним, что он опасен для нея, что она должна постоянно бояться его, так как он сгубил вас, а потому сгубит и ее; и если бы вам после того для чего-нибудь вдруг вздумалось приучать ее к свету, а она не могла бы выносить его, то вы и тогда были бы огорчены я^недовольны.

Мисс Гевишам продолжала молча слушать (так по крайней мере, мне казалось, так как я не видел её лица).

-- Одним словом, - сказала Эстелла, - вы меня сделали такою, какова я теперь. Не мне принадлежит успех или неудача в этом деле хотя они и отражаются на мне.

Не знаю, как мисс Гевишам очутилась на полу посреди разбросанных по нем поблекших принадлежностей свадебного наряда. Этим моментом я воспользовался, чтобы выйти из комнаты, так как с самого начала разговора ждал для этого удобного случая, - и жестом просил Эстеллу позаботиться о мисс Гевишам. Когда я выходил, Эстелла все еще стояла у камина в той же позе, которую она сохраняла в продолжение всего этого объяснения. Седые волосы мисс Гевишам свесились до полу, и жалкое зрелище представляла она среди всех этих свадебных реликвий.

Более часу в волнении пробродил я под звездным небом по двору, по пивоварне и по запущенному саду. Когда наконец я набрался храбрости и вернулся в комнаты, то Эстелла уже сидела у ног мисс Гевишам и починяла какую-то развалившуюся на части принадлежность её свадебного туалета. Эти лохмотья часто напоминали мне потом вылинявшие остатки старых знамен, развешанные в церквах. Мы с Эстеллой по заведенному порядку сели за карты; только теперь мы искусились в этом деле и играли уже во французския игры. Так прошел вечер, и я пошел спать.

Меня поместили во флигеле. В первый раз ночевал я в Сатис-Гаузе и решительно не мог заснуть. Тысячи раз грезилась мне мисс Гевишам. То являлась она с одной стороны, то с другой; то в ногах, то в головах, то стояла за полуоткрытой дверью гардеробной комнаты, то в самой гардеробной, то бродила внизу, то в верхнем этаже, - словом, являлась положительно всюду. Время тянулось убийственно медленно. Наконец к двум часам я почувствовал, что решительно не в состоянии заснуть тут и что лучше совсем встать. Я встал, оделся и, пройдя двор, пошел по длинному коридору с целью пробраться на наружный двор и побродить там, чтобы немного разсеяться. Но не прошел я и нескольких шагов, как вынужден был загасить свою свечку, так как увидел мисс Гевишам. Она брела, как призрак, и тихо стонала. Я пошел за нею, держась на приличном разстоянии. Она стала взбираться по лестнице. В руках у нея была свечка, которую она вероятно вынула из стенных бра в своей комнате, и при её слабом мерцании сама мисс Гевишам казалась привидением. Я остался на нижних ступенях лестницы и почувствовал, как на меня пахнуло затхлой атмосферой столовой, хотя и не мог видеть, как мисс Гевишам вошла туда. Но я услышал её шаги именно в столовой, а затем она перешла в свою комнату и снова вернулась в столовую, не переставая тихо стонать. Спустя несколько времени, я было пытался выбраться отсюда, но не мог найти дороги, пока слабый отблеск разсвета не проник в окружающую тьму. Все это время до и ни доносились её шаги и тихие стоны.

Утром, до нашего отъезда, между Эстеллой и мисс Гевишам о вчерашней размолвке не было и речи. Вообще и в другия наши совместные посещения, а их "было, как я прекрасно помню, еще четыре, не было и намека на что-либо подобное, и я ни разу не замечал каких-либо перемен в обычном обращении мисс Гевишам с Эстеллой, " если не считать некоторой робости, иногда проскальзывавшей в её ласках.

Невозможно перевернуть эту страницу моей жизни, не упоминая имени Бенти Дремля, хотя я предпочел бы вовсе не упоминать о нем.

Как-то раз "дрозды" собрались в большом количестве, и, по обыкновению, чувство взаимной симпатии воодушевляло их, т. е. иначе говоря, они жестоко ссорились, так что дрозд-президент принужден был призвать пернатых к порядку, тем более, что мистер Дремль не предложил еще тоста в честь какой-нибудь леди, как требовал устав общества, а по установленной очереди эта честь выпадала на этот раз на его долю. Мне показалось, что он как-то особенно мерзко осклабился, глядя на меня, пока разливали вино, но это обстоятельство меня не особенно трогало, так как мы далеко не были друзьями. Каково же было мое удивление, когда он предложил тост за здоровье Эстеллы?

-- Вам-то что? - отвечал Дремль.

-- Откуда эта Эстелла, - сказал я, - вы это обязаны сказать.

И он действительно по званию "дрозда" обязан был сказать это.

-- Она из Ричмонда, джентльмены, - сказал Дремль, обращаясь ко всем, - удивительная красавица.

-- И этот идиот смеет выдавать патенты на красоту? - шепнул я на ухо Герберту.

-- Я знаю эту леди, - сказал Герберт через стол, когда тост был принят.

-- Неужели? - сказал Дремль.

-- И я тоже, - прибавил я, багровея.

-- Неужели? - опять повторил он.

Эта жирная тварь не нашлась ответить ничего более умного, но я был взбешен, как будто он сказал мне нечто весьма колкое. Я тотчас встал со своего места и заявил, что считаю просто нахальством со стороны почтенного "дрозда" предлагать в клубе тост за леди, с которой он совершенно незнаком. Тогда вскочил и мистер Дремль и спросил, что я этим желаю сказать. Я отвечал, не входя ни в какие объяснения, что вероятно ему известно, где меня можно найти.

"Дрозды" сейчас же заспорили, можно ли после всего случившагося обойтись без кровопролития в христианской стране. Спорили до того оживленно, что в продолжение дебатов по меньшей мере еще шесть самых почтенных "дроздов" заявили своим опонентам, что им вероятно известно, где их можно найти. В конце концов однако порешили (клуб "Дроздов" был своего рода судом чести), что если мистер Дремль представить от имени почтенной леди какое-нибудь удостоверение о том, что имеет честь быть знакомым с нею, то мистер Пип, как джентльмен и "дрозд", выразит сожаление по поводу своей вспыльчивости. Чтобы не охладел наш пыл, решено было, что удостоверение должно быть доставлено на следующий день, и Дремль в назначенное время явился с коротенькой, вежливой записочкой, писанною рукою Эстеллы, в которой она удостоверяла, что несколько раз танцовала с ним. Таким образом мне оставалось только выразить сожаление по поводу моей вспыльчивости и отказаться от мысли, что Дремлю придется искать меня. В течение целого часа, пока длилось совещание "дроздов", мы с Дремлем пялили друг на друга глаза. В конце концов было решено, что доброе согласие процветает в клубе.

Теперь я пишу об этой истории в юмористическом духе, но тогда она казалась мне серьезным делом, так как меня жестоко терзала мысль, что Эстелла могла обращать какое-нибудь внимание на такого презренного, узколобого, неповоротливого болвана. До настоящей минуты я продолжаю думать, что действовал тогда под влиянием чисто рыцарских, безкорыстных побуждений. Я просто не мог переварить мысли, что это животное прикасалось к ней. Конечно, я мучился бы, кому бы она ни оказывала внимание, но будь это человек более достойный, мои горькия чувства носили бы иной характер.

Мне не трудно было убедиться, и я убедился очень скоро, что Дремль начал ухаживать за нею, а она допускала это. Скоро он стал всюду бегать за Эстеллой, и каждый день мы сталкивались с ним. Он действовал со своим обычным упорством, которое Эстелла еще разжигала; она то обнадеживала его, то отнимала, повидимому, всякую надежду, то почти льстила ему, то выражала явное презрение, то фамильярничала с ним, то едва замечала его.

так как не раз благодаря этому, ему удавалось обратить на себя внимание и достигнуть намеченной цели. Таким образом паук упорно подкарауливал Эстеллу, окруженную более блестящими насекомыми, а она часто устремлялась кстати и на другую добычу.

Как то на балу в Ричмонде (в то время всюду еще устраивались балы), где Эстелла, по обыкновению, всех затмила своею красотой, этот чурбан-Дремль так увивался за нею, и она так поощряла его, что я решил наконец поговорить с нею об этом. Я воспользовался первым удобным случаем, когда Эстелла ждала мистрис Брендли, чтобы ехать домой.

Она сидела одна в целой беседке из комнатных цветов. Я был теперь около нея, потому что почти всегда провожал их всюду.

-- Вы утомлены, Эстелла?

-- Порядочно, Пип.

-- Нет, не должна бы. Мне еще перед сном предстоит написать письмо мисс Гевишам.

-- Чтобы описать сегодняшнюю победу? - сказал я. - Но ведь победа-то не из особенно блестящих.

-- Эстелла, - возразил я, - взгляните на того вон субъекта, что смотрит на нас из угла...

-- Именно об этом я и хотел спросить вас, Эстелла, потому что он целый вечер вертелся около вас.

-- Если ночные бабочки и всякия ничтожные букашки постоянно летят на горящую свечу, - отвечала Эстелла, - разве свеча может помешать им?

-- Конечно, нет, - сказал я. - Но вы Эстелла, разве не можете?

-- Я? - отвечала она смеясь, после минутной паузы. - Пожалуй, могу... для вас.

-- Прекрасно, - сказала она.

-- Вы знаете, каков он. Вы знаете, что это человек взбалмошный, низкий, глупый.

-- Прекрасно.

-- Вам ведь известно, что у него ничего нет за душою, кроме богатства и таких же, как он, знаменитых предков?

Чтобы окончить объяснение и не слышать более её односложных реплик, я постарался овладеть собою и горячо сказал:

-- Все это делает меня несчастным.

Если б я мог в эту минуту думать, что она оказывает внимание Дремлю только для того, чтобы мучить меня, я был бы гораздо спокойнее; но она по обыкновению ответила так уклончиво, что я решительно не знал, что и думать.

-- Не пугайтесь, Пип, - произнесла она, обводя глазами зал, - если это действует так на вас, то, может быть, так же действует и на других: а этого то, может быть, мне и надо. Да не стоит об этом и говорить.

-- А мне это решительно безразлично, - сказала Эстелла.

-- Ах, Эстелла, к чему такая гордость и упрямство!?

-- Он упрекает меня в гордости, - возразила Эстелла, разводя руками, - и вместе с тем сокрушается о моем унижении.

-- Да, вы унизили себя, - отвечал я, задетый за живое. - Я видел сегодня, как вы дарили его такими взглядами и улыбками, каких ни разу не доставалось мне.

-- Так вы, Эстелла, обманываете его и разыгрываете с ним комедию?

-- Да, и с ним, и со многими, другими, и со всеми, кроме вас... Вот и мистрис Брендли. Довольно...

Теперь, закончив главу, посвященную предмету, наполнявшему мою душу, воспоминания о котором и теперь еще волнуют меня, я перехожу к описанию катастрофы, которая долго висела надо мной и которая готовилась еще с того времени, когда я и не подозревал о существовании Эстеллы, а её детский ум едва начал воспринимать развращающую философию мисс Гевишам.

В одной восточной сказке рассказывается, как долго тяжелая каменная плита, которая в момент величайшого торжества должна обрушиться на царский трон, высекалась в каменоломне и с каким трудом вынута оттуда и положена на место; как долго высекался в скале подземный ход, через который провели канат, на котором подвесили плиту, и продели его через железное кольцо. Когда все готово, султана будят ночью в назначенный час и подают ему острую секиру, которой он должен перерубить роковой канат. Он взмахивает секирой; канат разсечен, - и свод рушится. Так было и со мною: все, что требовалось выполнить для наступления неизбежной развязки, было выполнено; разом был нанесен удар, и мой воздушный замок рухнул на меня.