Большие ожидания.
Глава XXXIX.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие ожидания. Глава XXXIX. (старая орфография)

Глава XXXIX.

Мне минуло двадцать три года, а между тем будущность моя нисколько не выяснилась. Прошла неделя после моего рожденья. Уже более года мы жили не в Барнардовом подворье, а в Темпле, и окна нашей квартиры выходили на реку.

Наши первоначальные отношения с мистером Покетом с некоторого времени изменили свой характер, хотя мы продолжали быть друзьями. Несмотря на мою неспособность регулярно заниматься чем бы то ни было, которая проистекала, вероятно, от того, что я весьма безпорядочно распоряжался своими деньгами, я пристрастился к чтению и проводил за ним ежедневно по нескольку часов. Дела Герберта шли все лучше и лучше, а мои были все в таком же положении, как это описано в предыдущей главе.

Герберт по делам уехал в Марсель, а я остался в одиночестве и хандрил. От постоянной надежды, что вот на днях или на следующей неделе, наконец, выяснится мое будущее, я переходил к отчаянию и безпокойству, и мне в эти минуты особенно недоставало вечно веселого лица и живой беседы друга.

Погода стояла ужаснейшая: вечные бури и дождь развели невылазную грязь по всем улицам. С запада протянулся над Лондоном бесконечный свинцовый покров и двигался над ним в течение нескольких дней под ряд, как будто там, в западной части горизонта, был неисчерпаемый источник ветра и дождя. По временам буря свирепела до того, что с высоких домов срывала железные крыши. В окрестностях она вырывала с корнем деревья и ломала мельничные крылья. Из прибрежных мест неслись печальные вести о кораблекрушениях с человеческими жертвами. Бури сменялись жестокими ливнями. Описываемый мною день был самым ужасным из всех. Я собирался засесть за чтение.

Та часть Темпля, в которой мы жили, с тех пор очень изменилась: она теперь далеко не так пустынна и значительно застроилась со стороны реки. Мы жили в верхнем этаже, и в описываемый вечер наш дом дрожал от напора жестокого ветра, как от пушечной пальбы или от ударов разсвирепевших волн. Когда к этому прибавился еще дождь и захлестал по нашим окнам, я невольно поднял глаза и стал вглядываться в мглу, и мне казалось, что я на маяке, а кругом бушуют волны. По временам дым из камина врывался в комнату, как будто не решаясь выходить наружу в такое время; а когда я отпер дверь, чтобы взглянуть на лестницу, то оказалось, что все фонари на ней погасли. Через запертое окно, - отворить его было решительно невозможно, - я старался разглядеть, прислонившись к самому стеклу, что творится на улице, и увидел, что там также все фонари погасли, что мерцали даже глухие сигнальные фонари на мостах, а из пароходных труб вырывались языки и исчезали во тьме.

Я читал, положив перед собою на стол часы и решив окончить чтение, как всегда, в одиннадцать. Я слышал, как сначала в церкви св. Павла, а потом в других ближайших церквах пробило одиннадцать. Ветер заглушал бой часов, и я прислушивался к этой борьбе. Вдруг на лестнице послышались шаги.

Не знаю почему, меня охватил безумный страх. Я задрожал, и мгновенно в моей голове мелькнула мысль о покойной сестре. Мне почудилось, что эти шаги имеют какую-то таинственную связь с её смертью. Я прислушался и снова услышал шаги уже ближе. Вспомнив, что лампы на лестнице погасли, я взял со стола свою и вышел на площадку. Шедший остановился, увидав меня, так как все затихло.

-- Тут идет кто-нибудь? - вскричал я, вглядываясь в темноту.

-- Да, - отвечал голос из тьмы.

-- В какой вам этаж?

-- В верхний, к мистеру Пипу.

-- Он к вашим услугам... Не принесли ли вы каких-нибудь дурных вестей?

-- Нет, ничего худого, - отвечал незнакомец, продолжая подыматься по лестнице.

Я стоял на площадке, выставив лампу за перила, так что незнакомец скоро попал в освещенную полосу. Но так как моя лампа была с абажуром и предназначалась для чтения, то падавший от нея сноп света захватывал лишь небольшую часть лестницы, так что незнакомец быстро прошел освещенные ступени и опять попал в темноту. Однако, этого было довольно, чтобы разглядеть, что он с довольным видом оглядывал меня и радовался свиданию со мною.

Стараясь двигать лампу так, чтобы свет падал на незнакомца, я разглядел, что он одет тепло, но без всякого изящества, как человек, привыкший к морским путешествиям. Ему на вид было около шестидесяти лет; он носил длинные седые волосы, был крепкого, плотного телосложения и, казалось, загрубел в борьбе с человеческой несправедливостью. Лишь только стал он всходить на последнее колено лестницы и лампа осветила нас обоих разом, я в полном удивлении увидал, что он протягивает мне обе руки.

-- Извините, что вам угодно? - спросил я.

-- Чего мне угодно? - повторил он, - Ах, да... я вам сейчас объясню, если позволите.

-- Угодно вам войти?

-- Да, да я войду, - отвечал он.

Я предложил ему последний вопрос тоном неособенно любезного хозяина, так как находился еще под впечатлением выразившейся на его лице радости при виде меня и думал, что он ждет и с моей стороны в ответ чего-либо подобного же. Я провел его в комнату, из которой только что вышел, поставил лампу на стол и попросил, стараясь быть на сколько возможно вежливее, объяснить мне причину его посещения.

из какой-то грубой материи, и я заметил, что на голове у него была большая лысина, а седые волосы росли только по краям. Но все-таки не находил во всем этом никакого объяснения. Напротив, спустя минуту, он опять протянул мне обе руки.

-- Что вам угодно? - спросил я, думая, что передо мной помешанный.

Он перестал глядеть на меня и провел правою рукой по голове.

-- Да, такой прием - порядочное разочарование для человека, - сказал он грубым и прерывающимся голосом, - для человека, который так долго ждал этого момента и приехал Бог знает откуда... Но в этом не виноваты ни вы, ни я. Я объясню вам сейчас... Повремените, пожалуйста, одну минуту...

Он уселся в кресло у камина и закрыл глаза своею широкою мозолистою рукою. Я внимательно вглядывался в него и даже отступил немного, чтобы лучше разглядеть всю его фигуру. Но я решительно не узнавал его.

-- Тут больше никого нет? - спросил он, оглядываясь через плечо. - Наверно?

-- К чему вам знать это, когда вы в первый раз видите меня, да еще являетесь в такое время? - отвечал я.

-- Да вы молодец, - отвечал он, потряхивая головой и с выражением какой-то нежности, которой я совершенно не мог объяснить себе и которая приводила меня в отчаяние.

-- Я и был, впрочем, уверен, что из вас выйдет молодчина. Только не вздумайте сцапать меня, а то потом раскаетесь в этом.

Я оставил свое намерение, которое он заметил. В этот момент я начал узнавать его. Я не мог припомнить ни одной его черты в отдельности, но тем не менее я узнавал его. Если бы буря и ветер унесли прошедшие с тех пор года и разсеяли все окружавшие нас предметы, чтобы перенести нас разом на кладбище, где мы встретились в гиервый раз при совершенно иной обстановке, то и тогда я не мог бы с большею уверенностью признать своего каторжника в этом незнакомце, который сидел перед камином. Незачем ему было вытаскивать из кармана напильники и показывать мне, незачем было снимать с шеи платка и повязывать им голову, незачем было, дрожа всем телом, ходить по комнате и судорожно хвататься руками за живот... я и так узнал бы его. Я узнал его раньше, чем он помог мне в этом своей мимикой, хотя минуту назад я и не подозревал, что это он.

Он подошел ко мне и опять протянул мне обе руки. Не зная, что делать, так как от неожиданности меня покинуло всякое самообладание, я с отвращением дал ему свои руки. Он горячо пожал их, поднес к губам, поцеловал и продолжал удерживать в своих.

-- Вы честно поступили со мною, дружище, - сказал он. - " Молодчина, Пип! Я ни на минуту не забывал этого!

Он сделал движение, как бы собираясь обнять меня, но я выставил руку вперед и оттолкнул его.

-- Стойте! умерьте ваши восторги! Если вы чувствуете ко мне благодарность за то, что я сделал для вас, будучи еще ребенком, то надеюсь, что вы изменили свою жизнь. Если вы пришли сюда благодарить меня, то совершенно напрасно. Вы однако разыскали меня и вероятно вас привело сюда какое-нибудь доброе побуждение. Я не отталкиваю вас, но вы, конечно, должны понять, что я...

Меня до того поразил его странный, пристально устремленный на меня взгляд, что слова замерли у меня на языке.

-- Вы сейчас говорили, - сказал он, когда мы встретились глазами, - что я должен понять... Что же я должен понять?

-- Что я не могу особенно стремиться возобновить с вами знакомство при теперешних изменившихся обстоятельствах. Я готов верить, что вы раскаялись и исправились... Я рад высказать это... Я рад, что вы считаете меня достойным благодарности и пришли поблагодарить меня. Но наши пути в жизни расходятся. Вы однако устали и промокли... Не желаете ли выпить чего-нибудь на дорогу?

Он опять повязал шею платком, один конец которого закусил зубами, и продолжал смотреть на меня.

-- Да, - отвечал он, не выпуская платка изо рта и продолжая в упор глядеть на меня, - спасибо, я выпью чего-нибудь на дорогу.

На другом конце стола стоял поднос со всем необходимым, я придвинул его поближе к огню и спросил, чего он желает. Он молча указал на одну из бутылок, не глядя на поднос, и я приготовил ему крепкого грога с ромом. Во время этого приготовления я тщетно пытался заставить мои руки перестать дрожать. Но его вид - он сидел, откинувшись на спинку кресла и в разсеянности не выпускал изо рта закушенного конца платка - и его взгляд положительно не позволяли мне овладеть собою. Подавая наконец приготовленный напиток, я с новым удивлением заметил у него в глазах слезы.

До сих пор я не старался скрыть, что желал бы его поскорее спровадить, но меня тронули эти слезы, и теперь я почувствовал некоторое раскаяние.

-- Надеюсь, - сказал я, быстро наливая чего-то и себе в стакан и, придвигаясь к столу, - вы не обиделись, если я говорил с вами слишком резко, Я не желал оскорбить вас и жалею, если сделал это. Желаю вам всякого благополучия..

-- Чем вы занимаетесь?

-- Я был фермером, - отвечал он, - занимался овцеводством и имел много других дел в Новом Свете, за океаном... далеко...

-- Надеюсь, имели удачу?

-- Удивительную удачу. Хорошо устроились и другие, кто отправился со мною вместе, но со мной никто не сравнялся. Это уж так.

-- Весьма рад слышать.

-- Я был уверен, что вы будете рады этому, дружище!

Не стараясь разгадать смысла этих слов и того удивительного тона, которым они были сказаны, я перешел к другому предмету, о котором вспомнил кстати.

-- Видались ли вы, - спросил я, - с тем человеком, которого посылали ко мне после того, как он уже выполнил ваше поручение?

-- Нет, не видался, да и не мог свидеться.

-- Он честно выполнил все и передал мне два фунтовых билета; тогда я был, как вам известно, бедным мальчуганом, и для меня это было целое состояние. Но с тех пор, подобно вам, и я разбогател. Позвольте же вернуть вам эти деньги, а вы их можете подарить другому бедному мальчугану.

Я уже вытащил из кармана кошелек.

Он следил за моими движениями, когда я клал его на стол и вынимал из него два билета. Они были новенькие и чистенькие; я развернул их и протянул ему. Продолжая глядеть на меня, он положил их один на другой, медленно свернул в трубку и сжег на лампе, так что только пепел посыпался на поднос.

-- Осмелюсь спросить, - сказал он с улыбкой, которая смахивала на гримасу, или с гримасой, напоминавшей улыбку, - каким образом вы разбогатели с тех пор, как мы встретились там на болоте?

-- Каким образом?..

-- Да.

Он осушил свой стакан, встал и выпрямился перед камином, положив свою тяжелую мозолистую руку на каминную доску. Одну ногу он поставил на самую решетку, чтобы лучше отогреть и обсушить ее, - и от сырого сапога повалил пар; но он не обращал никакого внимания ни на сапог, ни на огонь, а продолжал в упор смотреть на меня. Я задрожал.

Я пытался отвечать, но сначала не мог произнести ни звука. Едва внятно, со страшным усилием я объяснил ему, что мне предстоит получить богатое наследство.

-- А может такая, как я, презренная тварь спросить, какое именно? - сказал он.

-- Не знаю, - пробормотал и.

-- А если презренная тварь спросит еще, после кого это наследство?

-- Не знаю, - опять пробормотал я.

Сердце мое стучало, как паровой молот. Я поднялся со стула и, вцепившись руками в его спинку, дико смотрел на каторжника.

-- Перейдем к опекуну, - продолжал он. - Ведь у вас был же опекун или кто-нибудь в этом роде, пока вы не достигли совершеннолетия, может быть, даже юрист. Не с буквы ли Д начинается фамилия этого юриста?

Жестокая истина, как молния, поразила меня. Обманутые надежды, позор моего положения, все последствия ужасного открытия разом представились мне, давили меня, и я едва дышал по этой тяжестью.

-- Допустим, - повторил он, - что лицо, пользовавшееся услугами юриста, фамилия которого начинается в Д - пусть это будет Джаггерс, - так допустим, что это лицо приехало через Портсмут, чтобы повидаться с вами... Вы сейчас спросите, как я разыскал вас. Из Портсмута я писал одному человеку в Лондон, чтобы добыть ваш адрес... Пусть его фамилия будет Веммик...

Я, кажется, не смог бы произнести ни слова, если б теперь это понадобилось даже для спасения моей жизни. Я стоял, одною рукою опираясь на спинку стула, а другую прижав к груди, и буквально задыхался. С ужасом смотрел я на него. Вдруг вся комната заплясала и закружилась передо мною, так что я вынужден был обеими руками ухватиться за стул. Он подхватил меня, отнес на кушетку, уложил на подушки, опустился передо мною на колени и близко склонился ко мне. Я теперь отлично узнавал его лицо: оно было очень близко от меня, и я дрожал от ужаса.

-- Да, Пип, дружище, это я сделал тебя джентльменом!.. Все, все сделал я!.. С того самого дня я порешил, что всякая добытая мною гинея сделается твоей... После я поклялся, что если мне удастся разбогатеть, то и ты будешь богат... Я вел тяжелую жизнь, чтобы для тебя она была полегче... Я работал через силу, чтобы тебе не пришлось работать... Я говорю это не с тем, чтобы дать тебе почувствовать, что ты мне обязан чем-нибудь... Совсем нет... Я говорю для того, чтобы ты понял, что несчастному, загнанному псу, которому ты спас жизнь, удалось воспитать джентльмена! Именно джентльмена, потому что ты, Пип, настоящий джентльмен!..

Если бы передо мною был свирепый зверь, то и тогда я вряд ли мог бы чувствовать к нему большее отвращение и больший ужас, чем к этому человеку.

-- Видишь, Пип, я тебе второй отец... ты мой сын... нет, больше чем сын!.. Я откладывал деньги, чтобы ты только мог их тратить... Когда я годами караулил овец в уединенном шалаше и вместо человеческих лиц только и видел овечьи морды, так что забывал, каков человеческий образ, то и тогда мне чудилось твое лицо. Часто во время обеда я ронялт, свой нож и говорил себе: "вот опять мальчик смотрит, как я ем!" Часто я видал там тебя перед собою так же отчетливо, как тогда на болоте. "Разрази меня Бог", говорил я всякий раз и выходил под открытое небо, чтобы повторить это, - "если я не сделаю джентльмена из этого мальчугана, как только освобожусь и зашибу деньгу". Погляди, в твоей квартире и лорду какому-нибудь жить не стыдно. Да что лорду? Где ему тягаться с тобою!.. У тебя денег гораздо больше!..

В увлечении он не замечал, как я отношусь к его излияниям, хотя и видел, что я близок к обмороку. Это еще хоть сколько-нибудь облегчало мое положение.

-- Вот часы... изящные... золотые! - продолжал он, вынимая у меня из кармана часы и разглядывая кольцо на моем пальце, между тем как я содрогался от его прикосновения, как будто меня касалась змея. - Как и подобает джентльмену! А этот этот алмаз, окруженный рубинами... Тоже впору настоящему джентльмену. А белье? прекрасное, тонкое... А платье!.. Все самое лучшее!.. Вот и книги тоже!.. - говорил он, окидывая комнату взглядом, - целыми сотнями! Ты ведь читаешь их?.. Правда?.. Я ведь заметил, что ты читал перед моим приходом. Ха, ха, ха!.. И мне почитаешь, дружище?.. Если попадутся иностранные, которых я и не пойму; не беда!.. Гордость моя будет достаточно удовлетворена!..

Он еще раз схватил меня за руки и поднес их к губам, а у меня в жилах просто застывала кровь.

-- Тебя поразили мои слова, Пип? - сказал он, еще раз потерев себе рукою лоб и глаза, и в его голосе послышался столь памятный мне хрип. Еще страшней показался он мне в эту минуту. - Лучше всего успокойся, дружище; ты не ожидал этого момента, как я, не успел приготовиться ко всему этому. Но неужели тебе никогда не приходило в голову, что все это делал я?

-- Нет, - отвечал я. - Никогда!.. Никогда!..

-- Ну, так теперь ты знаешь, что все это сделал я собственной персоной. И никто сюда не мешался, кроме меня и мистера Джаггерса.

-- Решительно никто? - спросил я.

-- Решительно, - отвечал он с видом удивления. - Да кому же еще?.. Э, да какой ты стал молодчина! Э, да не завелись ли у нас хорошенькие глазки? А?.. Снятся по ночам?..

О Эстелла! Эстелла!..

-- Если деньги что-нибудь значат, они тебе достанутся, дружище! Я не говорю, чтобы такой, как ты, джентльмен не мог добиться своего и помимо денег, но оне помогут тебе, конечно. Только я жил в своем шалаше в пастухах, умер мой хозяин (такой же ссыльный, как и я) и оставил мне свои деньги. Я получил свободу и стал работать на себя. Все, что ни предпринимал, я предпринимал ради тебя. Разрази меня, Бог, если это неправда! - Удавалось мне все на диво. Как я сказал только что, дела шли на первый сорт. Доставшияся мне от хозяина деньги и доходы первых леть я отправил для тебя мистеру Джаггерсу, когда он в первый раз пришел за тобой по моим указаниям.

О, лучше бы он оставил меня в кузнице, лишь бы появлялся теперь! Там мое положение было далеко не из блестящих, но, сравнительно, как я был счастлив!

-- И какое для меня было утешение, дружище, сознавать втайне, что я воспитываю джентльмена! Проклятые лошади колонистов закидывали меня грязью, когда я пешком таскался по дорогам. Что же? Я говорил себе только: я воспитываю джентльмена, до которого вашим хозяевам и рукой не достать. Бывало, они говорили про меня друг другу: он несколько лет назад был простым каторжником, а теперь разжирел, но остался таким же чурбаном и невеждой. Что же? Я говорил только себе: если я не джентльмен, а невежда, за то у меня есть свой джентльмен, ученый, образованный. У вас то что? Земля да стада овец! А у кого из вас найдется джентльмен в Лондоне? Так то я и поддерживал свою бодрость и решил, что приеду когда-нибудь в Лондон посмотреть на своего дорогого маленького джентльмена и познакомиться с ним в его собственной квартире.

Он положил свою, руку мне на плечо, и я задрожал при мысли, что она может быть обагрена кровью,

и удалось, - удалось таки.

Я пытался привести в порядок свои мысли, но был совершенно ошеломлен случившимся. Все время, пока он говорил, мне казалось, что это шумят ветер и дождь, а теперь, когда он-смолк, и рев бури стал явственнее, мне казалось, что это не буря, а его голос, до того все это перепуталось в моей голове.

-- Куда ты уложишь меня? - спросил он. - Тебе придется куда-нибудь приткнуть меня, дружище.

-- Чтоб выспаться?

-- Да, чтоб выспаться - и основательно, отвечал он, - ведь меня целые месяцы трепало в море.

-- Мой сожитель и друг уехал, - сказал я, - и вы можете занять его комнату.

-- Но он еще не вернется завтра? А?..

-- Видишь ли, дружище, к чему я спрашиваю, - сказал он, понижая голос и для большей внушительности касаясь моей груди своим огромным пальцем, - тут надо держать ухо востро.

-- Что такое?.. Почему?..

-- Потому что, клянусь Богом, дело идет о жизни и смерти!

-- О жизни и смерти?..

Еще одолжение!.. Этот несчастный, сковав меня в течение стольких лет золотыми и серебряными цепями, оказывается, еще рискует жизнью из-за того только, чтобы повидаться со мною, и теперь его жизнь в моих руках! Если бы я любил его, вместо того, чтоб ненавидеть; если бы я питал к нему глубочайшее уважение и безграничную преданность, вместо того, чтобы с отвращением сторониться от него, то тогда мое положение было бы не так ужасно, потому что тогда заботы о его безопасности вполне гармонировали бы с естественными порывами моей души.

Прежде всего я позаботился закрыть ставни, чтобы снаружи не видно было свету, а потом запер и освидетельствовал двери. Пока я делал это, он опять вернулся к столу и принялся за грог и за бисквиты. Глядя на него теперь, я совершенно явственно представлял себе его в виде того моего каторжника, который тогда так жадно ел на болоте, и мне казалось, что сейчас вот он нагнется и начнет пилить кандалы.

Я запер еще дверь из комнаты Герберта на другую лестницу и тогда спросил его, не желает ли он лечь спать. Он отвечал, что желает, и просил дать ему немного моего приличного белья, чтобы завтра переодеться. Я принес и приготовил все необходимое, и кровь опять застыла у меня в жилах, когда он, прощаясь, пожал мне обе руки.

Не знаю, как я вышел от него. Я опять развел огонь в той комнате, где мы сидели, и сел перед камином, боясь отправиться спать. Целый час еще я не мог ни о чем думать под ошеломляющим влиянием всего случившагося и только тогда уже, когда способность разсуждать вернулась ко мне, я-понял всю глубину своего горя и ясно увидел, что корабль, на котором я плыл, разбился в дребезги.

и играли моим сердцем, когда не было под руками ничего другого. Прежде всего я страдал от этого. Но тяжелее всего было сознание, что я покинул Джо для каторжника совершившого неведомые мне преступления, которого могут схватить в этой самой комнате и повесить у ворот Ольд-Бейли.

Ничто в мире не могло бы меня заставить вернуться к Джо и к Бидди, я думаю, просто потому, что сознание моей вины перед ними было сильнее возможных доводов. Никакая доступная людям мудрость не могла, конечно, заменить мне того утешения, какое я нашел бы в их простой и неизменной дружбе. Но исправить того, что случилось было совершенно невозможно.

В каждом порыве ветра, в каждом ударе ливня мне чудились шаги полицейских агентов. Два раза мне послышался стук в дверь и тихий говор за нею. Под влиянием этих страхов я начал воображать, припоминая разные мелочные события из моей жизни за последнее время, что имел какое-то таинственное предчувствие появления этого человека. Мне казалось, что в течение последних недель я встречал на улице лица, похожия на его лицо; что подобные встречи становились все чаще и чаще по мере того, как он приближался к Лондону; что его злой гений отправлял ко мне этих послов и что, верный своему обещанию, он сам явился в эту бурную ночь.

Вместе с этими мыслями в этой памяти воскресло детское воспоминание о его необузданности; я вспомнил, как другой каторжник несколько раз жаловался на то, что он хотел убить его; как он, точно дикий зверь, бил и терзал несчастного на две канавы. Под влиянием этих воспоминаний я почувствовал непреодолимый страх. Меня пугал даже отблеск пламени в пылавшем камине, и я боялся оставаться вдвоем с этим каторжником в эту бурную, непроглядную ночь. Непреодолимый ужас овладевал мною и, казалось, наступал на меня изо всех углов комнаты, так что я взял свечу и пошел взглянуть на своего ужасного гостя.

Он обвязал себе голову платком. Его лицо было покойно и сон глубок, но пистолет все-таки лежал в головах. Уверившись, что он спит, я потихоньку вынул ключ из двери и прежде, чем опять усесться у камина, запер ее снаружи. Понемногу я задремал и соскользнул со стула на пол. Когда я проснулся, не переставая и во сне сознавать свое горе, на церковных башнях западной части Лондона пробило пять часов. Свечи догорели, огонь в камине погас, а ветер и дождь еще усиливали темноту ночи.

Собрание сочинений Чарльза Диккенса.

Том восемнадцатый.

Большие ожидания
Роман.

С.-Петербург.
Типо-литография Товарищества "Просвещение", Забалканский просп., соб. д. No 75.