Большие ожидания.
Глава XL.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие ожидания. Глава XL. (старая орфография)

Глава XL.

К счастью, на мне лежала важная забота: предстояло подумать о мерах предосторожности, какими я мог обезпечить, на сколько то было в моей власти, безопасность моего страшного гостя; я говорю - к счастью, потому что с того момента, как я проснулся на следующее утро, эта мысль всецело овладела моим умом, и все другия стушевались и отодвинулись на задний план.

Скрывать его присутствие в моей квартире было немыслимо; я ясно сознавал, что всякая попытка в таком направлении непременно должна была возбудить подозрение. Правда, грума уж больше не было, но мне прислуживала ехиднейшая старушонка, вкупе с одушевленным узлом тряпья, который она величала своей племянницей, и если бы я запретил этим двум особам входить в одну из моих комнат, это бы только подстрекнуло их любопытство. Оне обе жаловались на плохое зрение, - я объяснял эту близорукость привычкой постоянно подсматривать в замочные скважины, - и появлялись тогда, когда их вовсе не было нужно;, сказать правду, это было их единственное достоинство, не считая того, что обе были нечисты на руку Чтобы не подать им вида, будто в появлении Heзнакомца в моей квартире кроется тайна, я решил объявить им, что накануне ко мне неожиданно приехал дядя из провинции.

Это решение было принято мною, когда я ощупью разыскивал огня, - было еще совершенно темно. Долго я шарил по комнате, но безуспешно, и, наконец, был принужден пойти в привратницкую попросить дежурного сторожа зажечь мне свечу. Спускаясь с лестницы, я споткнулся в потемках о какой-то предмет, - то был человек, прикурнувший в углу,

Я спросил его, что он тут делает; он не дал мне никакого ответа и выскользнул из моих рук. Я опрометью бросился в каморку привратника, приказал сторожу следовать за собою и побежал назад, рассказывая ему на ходу, что случилось со мной на лестнице.

Ветер бушевал попрежнему; мы боялись зажигать потухшие фонари на лестнице, чтобы не погасить своего; мы самым тщательным образом, осмотрели всю лестницу с верху до низу и никого не нашли. Мне пришло в голову, не прокрался ли тот, кого мы разыскиваем, в мою квартиру; я поставил своего спутника сторожить выход, зажег свечу и осмотрел все комнаты, включая и ту, где спал мой ужасный гость. Везде было спокойно; я убедился, что, кроме моего мучителя, ни единой живой души не было в моей квартире.

Меня очень безпокоило, что именно в эту ночь на лестнице оказался какой-то соглядатай. Надеясь, получить какое-нибудь объяснение от привратника, я вынес ему на лестницу стакан водки и спросил, не впускал ли он сегодня вечером в Темпль какого-нибудь подгулявшого джентльмена.

Привратник ответил, что в разное время впустил троих господ, бывших немного навеселе; один из них живет во дворе с фонтаном, остальные двое в переулке, он каждого из них довел до самого дому. Джентльмен, занимавший другую половину флигеля, в котором я жил, несколько недель тому назад уехал из города, и, подымаясь по лестнице, мы видели замок на его двери, значит, он еще не возвратился.

-- Никогда еще не приходилось мне впускать так мало народу, как сегодня, - сказал в заключение привратник, возвращая мне стакан, - очень уж дурная была погода, сэр. После вот этих трех, о которых я вам сейчас докладывал, не могу припомнить никого, кроме того, незнакомого джентльмена, что часов этак около одиннадцати спрашивал вас.

-- Это мой дядя, - пробормотал я.

-- Вы видели его, сэр?

-- Да... О, да!

-- И того человека, что был с ним?

-- С ним был человек? - повторил я.

-- Мне сдавалось, что они пришли вместе. Когда он остановился, чтобы спросить меня про вас, и тот остановился, а потом, когда он пошел, пошел вслед за ним.

-- Что это был за человек?

Ему показалось, что то был простой рабочий, - помнится, на нем была одежда серая, под цвет пыли, а сверху темное пальто, но, правду сказать, он не обратил на этого человека особенного внимания. - Конечно, с его стороны это было вполне естественно: он не имел, подобно мне, повода придавать большую важность появлению этого человека.

Пускаться в дальнейшие разспросы было бы неблагоразумно, и я поспешил отпустить привратника. Ужасное безпокойство овладело мною. Меня смущали эти два обстоятельства, соединенные вместе; каждое из них, взятое порознь, допускало самое невинное объяснение, например: какой-нибудь кутила, хорошо угостившийся за обедом, легко мог миновать калитку привратника, попасть на мою лестницу, свалиться и заснуть, а у моего гостя мог быть провожатый, которого он просил указывать дорогу. Но, сопоставленные вместе, эти факты принимали зловещий вид в глазах человека подозрительного и боязливого, каким я стал после всего, пережитого в последние несколько часов.

Я развел в камине огонь, - бледным, тусклым пламенем горел он в этот ранний утренний час, - и задремал перед ним. Мне казалось, я проспал целую ночь, когда часы пробили только шесть; целых полтора часа оставалось еще до разсвета. Я снова задремал, но безпрестанно просыпался в страшной тревоге: то мне чудился какой-то шумный разговор, то я принимал за громовые раскаты ветер, бушевавший в печной трубе. Наконец, я крепко заснул. Дневной свет, блеснувший мне в глаза, разбудил меня, я вскочил в ужасе и окончательно проснулся. Но даже и теперь я не мог хладнокровно обдумать свое положение, я решительно не в силах был сосредоточить на нем свое внимание, - слишком я был несчастлив, слишком упал духом и потерял всякую способность размышлять последовательно и связно. Строить какие-нибудь планы относительно будущого для меня было теперь так же невозможно, как сделать луну.

Я открыл ставни, поглядел на сырое, печальное утро, на свинцовое небо, походил по комнате, присел, дрожа от холода, к камину и принялся ждать появления моей служанки. Что бы я ни делал, меня неотвязно преследовала мысль о моем несчастьи, но я не мог бы отдать себе отчета, в чем состоит мое несчастье, давно ли оно на меня обрушилось, не мог бы даже сказать, какой теперь день недели и кто таков я сам.

мой дядя, приехавший сегодня ночью, и приказал им сделать некоторые прибавления к завтраку. Пока оне передвигали мебель и подымали пыль столбом, я умылся, оделся, и в каком-то полудремотном состоянии очутился опять перед камином, ожидая появления к завтраку его. Через несколько времени дверь его комнаты отворилась, и он вошел; я не мог заставить себя взглянуть на него: при дневном освещении он показался мне еще хуже.

-- Я не знаю даже, каким именем мне вас звать, - сказал я, когда он уселся за стол. - Я объявил прислуге, что вы мой дядя.

-- Отлично, милый мальчик, зови меня дядей.

-- Во время своего пребывания на корабле вы ведь приняли какое-нибудь имя?

-- Да, милый мальчик, я назвал себя Провисом.

-- Вы намерены сохранить эту фамилию?

-- Да, милый мальчик, она ничем не хуже других, но, разумеется, если другая тебе больше нравится, я готов ее переменить на другую.

-- А как ваше настоящее имя? - спросил я шепотом.

-- Мегвич, - ответил он также шепотом, - а крестное имя Авель.

-- К чему вас с детства предназначали?

-- Мне предназначалось быть негодяем, милый мальчик, - отвечал он совершенно серьезно и выговорил слово негодяй так, как будто оно обозначало какую-нибудь профессию.

-- Когда вы пришли в Темпль вчера вечером... - начал было я, и вдруг остановился, удивленный тем, что это случилось только вчера; мне казалось, это было Бог весть как давно.

-- Так что же, мой милый?

-- Когда вы вчера пришли в Темпль и просили привратника показать вам дорогу сюда, был кто-нибудь с вами?

-- Со мной? Нет, никого не было, милый мальчик.

-- Но в ворота вошел еще кто-нибудь вслед за вами?

-- Я не обратил внимания, - произнес он с некоторым сомнением, - так как никого из проживающих здесь не знаю. Кажется, кто-то вошел со мною.

-- Знают ли, что вы в Лондоне?

-- Надеюсь что нет, - отвечал он, проводя пальцем вокруг шеи.

От этого жеста меня бросило в жар и в озноб.

-- В прежнее время вы были известны в Лондоне?

-- А вас... в Лондоне... судили?

Он спросил с лукавым взглядом:

-- Который раз?

-- Последний?

Он утвердительно кивнул головой.

-- Да, в Лондоне. Тогда-то я и познакомился с Джаггерсом. Он был за меня.

У меня чесался язык спросить, за что его судили, но он взял со стола нож и, описав им в воздухе круг, набросился на завтрак, говоря:

-- Что бы я ни сделал, с меня взыскано, и мы квиты.

Он ел с такою жадностью, что противно было смотреть, и во всех его приемах было что-то грубое, неловкое, алчное. С тех пор, как я в первый раз видел его за едой, тогда, на болоте, у него выпало несколько зубов; когда теперь он чавкал, склонив голову на бок и перекидывая пищу во рту, чтобы жевать ее теми зубами, которые были покрепче, он мне ужасно напоминал старую голодную собаку.

Если б у меня был хоть какой-нибудь аппетит, когда я садился за стол, теперь, разумеется, он у меня пропал бы; я сидел, с отвращением отвернувшись от своего ужасного соседа и мрачно потупив глаза на скатерть.

-- Я большой обжора, милый мальчик, - сказал он по окончании завтрака в виде извинения. - Я всегда был такой; если бы я ел поменьше, мне было бы куда легче. Вот и без трубочки тоже не могу обойтись. Когда я в первый раз нанялся в пастухи на том краю света, я бы сам превратился от тоски в полоумного барана, если бы со мною не было трубки.

С этими словами он встал из-за стола и, запустив руку в боковой карман своего горохового сюртука, вынул оттуда коротенькую прокопченную дымом трубку и пригоршню дешевого табаку, так называемого негритянского. Набив трубку, он высыпал оставшийся табак назад в карман, точно в ящик, вытащил щипцами из огня горящий уголь, раскурил трубку и, став на ковре спиною к камину, по своей любимой привычке схватил обе мои руки в свои.

-- Так вот, джентльмен, которого я сделал, - проговорил он, раскачивая свои руки вверх и вниз и попыхивая трубкой. - Настоящий джентльмен, первый сорт. Если бы ты знал, какое для меня удовольствие смотреть на тебя, Пип! Всю жизнь стоял бы и смотрел бы на тебя, милый мальчик, больше мне ничего не надо.

При первой возможности я высвободил свои руки. Теперь мое положение стало понемногу мне выясняться. Слыша этот грубый голос, видя перед собою эту изборожденную шрамами лысую голову с клочками седых волос на висках, я стал понимать, к кому я прикован и как крепко прикован."

-- Не хочу я, чтобы мой джентльмен ходил пешком по грязным улицам. На его сапогах не должно быть грязи. Мой джентльмен, Пип, должен завести лошадей, у него должны быть и верховые, и упряжные, для него самого и для прислуги. Колонисты держат лошадей, - и еще каких: чистокровных! - а чтоб у моего лондонского джентльмена их не было? Как же, держи карман! Мы покажем им себя, Пип, не так ли, дружище?

Он вынул из кармана огромный туго набитый бумажник и бросил его на стол.

-- Тут есть на что покутить, мой милый мальчик. Это все твое. Все, что я имею, все твое. Не бойся, - трать; там, откуда это пришло, осталось еще куда больше. Я вернулся в Старый Свет собственно затем, чтоб посмотреть, как мой джентльмен станет по джентльменски тратить эти денежки. То-то мне будет радость, когда я это увижу! Вот уж, можно сказать, получу полное удовольствие. Ах, раздуй вас всех горой! - вскричал он, оглядываясь вокруг и громко прищелкнув пальцами, - раздуй вас всех, начиная от судьи в парике и кончая колонистом, пускавшим мне пыль в нос! Я вам покажу такого джентльмена, который будет почище вас всех, сложенных вместе!

-- Остановитесь, мне надо с вами поговорить! - вскричал я, вне себя от страха и отвращения. - Я хочу знать, что мне следует делать, чтобы предотвратить угрожающую вам опасность. Я должен знать, как долго вы намереваетесь здесь пробыть, какие у вас планы.

-- Погоди, Пип, - сказал он, внезапно меняясь и принимая самый смиренный вид. - Прежде всего вот что. - Тут он положил руку мне на плечо. - - Сейчас я забылся, выразился грубо, уж что правда, то правда, грубо, это верно. Пожалуйста, на первый раз извини, больше не буду.

-- Первое, о чем нам надо поговорить, - прервал я чуть не плача, - какие предосторожности принять, чтобы вас не узнали.

о! я знаю, какое с ним нужно обращение. Слушай, Пип, конечно, я ляпнул неделикатное словцо, мужицкое, грубое, но, пожалуйста, не гневайся, милый мальчик, уж пожалуйста!

Мрачный комизм этих извинений заставил меня злобно расхохотаться, и я с раздражением отвечал:

-- Хорошо, хорошо, но ради Бога перестаньте твердить сто раз одно и то же.

-- Ты только помни, мой милый: я не за тем притащился в такую даль, чтобы вести себя здесь, как неотесанный мужлан. Теперь можешь продолжать, милый мальчик; о чем, бишь, ты говорил?

-- Как предотвратить опасность, которая вам угрожает?

-- Милый мальчик, опасность вовсе не так велика, чтоб стоило о ней безпокоиться. Пока на меня не донесут, и вовсе нет никакой опасности. Джаггерс, Веммик да ты, - вот все, кому известно. Кто ж станет доносить?

-- Разве нет таких лиц, которые могут вас признать на улице?

-- Ну, их-то немного. Я ведь не намереваюсь публиковать в газетах, что в Англию прибыл Авель Мегвич, из Ботани-Бея. Много лет прошло с тех пор, да кому польза уличать меня? И вот еще что я скажу тебе, Пип: если бы опасность была в пятьдесят раз больше, я все-таки приехал бы повидать тебя. Так вот как, Пип. Заруби это себе на носу.

-- А надолго ли вы сюда приехали?

-- Надолго ли?

Он вынул трубку и посмотрел на меня, разинув рот.

-- Да я совсем не собираюсь отсюда уезжать. Я приехал навсегда,

-- Где же вы будете жить? Что мне с вами делать? Как устроить вас так, чтоб вы были в безопасности?

-- Милый мальчик, за деньги можно достать парики, которые меняют человека до неузнаваемости. А накладные бороды, а пудра, а очки, а всякие костюмы? Да мало ли еще что! Удавались же такия превращения многим прежде меня, а что удалось один раз, может удасться и другой. А где и как мне жить, это уж ты сам решай, мой милый.

-- Сегодня вы очень легко относитесь к этому вопросу, вчера вы придавали ему более серьезное значение; вы клялись, что за свое возвращение рискуете поплатиться жизнью.

-- Клянусь и теперь, что это так, - проговорил он, засовывая опять трубку в рот. - Мне грозит смерть, смерть на виселице, на площади, что неподалеку отсюда. Но что ж из того? Дело сделано, я здесь. Возвращаться назад теперь так же худо, как и оставаться здесь, даже, пожалуй, еще хуже. И кроме того, Пип, я ведь вернулся потому, что много, много лет мечтал о том, как я буду возле тебя. А опасность мне - тьфу! я старый воробей. С тех пор, как оперился, я видал всякия ловушки, не боюсь никаких пугал; если за ними скрывается смерть - ладно, пусть пожалует, я взгляну ей в лицо и тогда поверю, но никак не раньше. Однако, довольно, дай-ка мне еще разок поглядеть на моего джентльмена.

Опять он схватил мои руки в свои, уставился на меня с видом человека, любующагося принадлежащей ему вещью, и в то же время продолжал с наслаждением сосать свою трубку.

Самое лучшее, что по моему мнению я мог для него сделать, так это приискать неподалеку какое-нибудь тихое жилище, где бы он мог поселиться, пока Герберт вернется, - я ждал его приезда через два, три дня. В том, что моего друга придется посвятить в тайну, я нисколько не сомневался: это было необходимо и неизбежно, не говоря уж о том облегчении, которое я испытал бы, разделив с ним мое горе. Но мистеру Провису (я решил называть его так) никак нельзя было этого втолковать. Он уперся на том, что не согласится сделать моего друга участником тайны, пока не увидит его собственными глазами; и только в том случае, если физиономия Герберта ему понравится, соизволит дать свое согласие.

-- Но и тогда, мой милый, мы сперва приведем его к присяге, - заключил он, доставая из кармана маленькую засаленную Библию в черном переплете с медными застежками.

Я не имею в своем распоряжении достаточно данных, чтобы утверждать, что мой ужасный покровитель носил эту книгу с собою лишь за тем, чтобы в случае необходимости приводить людей к присяге; знаю одно: никогда я не видел, чтоб он делал из этой книги какое-нибудь иное употребление. Судя по виду книги, она была украдена из какого-нибудь судебного учреждения; может быть, благодаря тому, что Провису известно было её происхождение, и вместе с тем в силу той опытности, которую он сам имел в этом отношении, он непоколебимо верил в могущество этой книги, считая ее чем-то вроде юридического талисмана. Увидев ее в первый раз, я вспомнил, как, много лет тому назад, он заставил меня поклясться в верности на кладбище, и как вчера он рассказывал, что в ссылке безпрестанно давал себе клятву привести в исполнение задуманный план.

Провис был одет в матросское платье, и имел в нем такой вид, что всякий, глядя на него, невольно мог подумать: вот сейчас предложит купить по сходной цене контрабандных сигар или попугая. Поэтому первым долгом я принялся с ним обсуждать, как ему переодеться. Он почему-то питал необыкновенное доверие к чудодейственным свойствам костюма, в который входят короткие панталоны с чулками и башмаками; ему казалось, что, переодевшись в них, он станет неузнаваем, и он создал в своем воображении одеяние, представлявшее нечто среднее между костюмами духовной особы и дантиста. Не малого труда стоило мне уговорить его отказаться от этой затеи. Было решено, что он оденется так, чтобы походить на зажиточного фермера, коротко острижет волосы и слегка напудрится. Наконец, так как ни старуха, ни племянница его еще не видели, то мы положили не показываться ему им на глаза, пока превращение не совершится.

часу пополудни я мог выбраться из дому. Во время моего отсутствия мой гость должен был сидеть под замком и ни под каким видом не отпирать дверей.

Я знал в Эссэкс-Стрит очень приличный дом с меблированными квартирами; задним фасадом он был обращен к Темплю и находился в таком близком разстоянии от моего жилища, что оттуда можно бы было переговариваться со мною из окна в окно. Прежде всего я отправился в этот дом, к счастью, во втором этаже оказалась свободная квартира, и мне удалось нанять ее для моего дяди Провиса; потом я закупил в лавках все, что было нужно для его туалета, и, покончив с этими хлопотами, завернул в Литль-Бритен уже по своему личному делу. Мистер Джагтерс сидел за письменным столом, когда я вошел, но, увидев меня, тотчас же встал и подошел к камину.

-- Ну, Пип, - проговорил он, - держите ухо востро.

-- Буду стараться, сэр, - отвечал я (Идя к нему, я обдумал, как мне вести с ним разговор).

-- Не скомпрометируйте ни себя, ни других, продолжал мистер Джаггерс. - Ни других - понимаете? Не говорите мне ни о чем, мне ничего не нужно знать, я не любопытен.

Разумеется, я понял, что мистеру Джаггерсу известно о прибытии Мегвича.

-- Мистер Джаггерс, я хотел бы только удостовериться, правда ли то, что мне сказали. В том, что это правда, я почти не сомневаюсь, но мне хотелось бы знать наверное.

-- Позвольте, как вы выразились: мне сказали или меня известили? - спросил мистер Джаггерс, не глядя на меня, а устремляя взор свой долу и склоняя голову на бок, с таким видом, будто к чему-нибудь прислушивался, - слово "сказали" предполагает устное сообщение, а вы, разумеется, не могли иметь словесного объяснения с человеком, проживающим в Новом Южном Валлисе,

-- Мистер Джаггерс, я должен был сказать: меня известили.

-- Хорошо-с.

-- Меня известил некто, по имени Авель Мегвич, что он тот благодетель, который столь долго оставался мне неизвестен.

-- Да, ваш благодетель именно названное лицо, проживающее в Новом Южном Валлисе.

-- Он один?

-- Он один.

-- Сэр, конечно я не так безразсуден, чтобы считать вас ответственным за мои заблуждения и ошибки, но я всегда предполагал, что мисс Гевишам это лицо.

-- Вы сами согласны, Пип, что я не ответствен за ваши заблуждения и ошибки, - проговорил мистер Джаггерс, хладнокровно взглядывая ни меня и кусая указательный палец,

-- Однако, - со стесненным сердцем возразил я, - с виду казалось так похоже...

-- Не было решительно ничего похожого на юридическую улику, Пип, - прервал меня мистер Джаггерс, качая головой и подбирая фалды фрака. - Никогда не стройте заключений на основании однех догадок, не имея под руками фактических доказательств, - советую вам всегда держаться этого золотого правила.

-- Больше мне не о чем говорить, - проговорил я со вздохом, после некоторого молчания. - Я удостоверился в справедливости полученного мною известия, теперь нет больше места сомнениям.

-- Итак, Мегвич из Нового Южного Валлиса, наконец, нам открылся, - продолжал мистер Джаггерс, как ни в чем не бывало. - Теперь вы видите, Пип, с какой неуклонностью я держался фактической почвы при всех сношениях с вами. Я не позволил себе ни на пядь уклониться в сторону от фактов, не так ли?

-- Да, сэр.

того, я сделал ему еще одно предупреждение. Мне показалось, что в его письме был какой-то неясный намек на надежду в далеком будущем увидеться с вами здесь, в Англии. Я предупредил его, что об этом не хочу больше слышать, что получить прощение ему невозможно, так как он сослан на всю жизнь, что появление его в Англии будет уголовным преступлением, за которое по закону ему угрожает высшая мера наказания. Такое предостережение я послал Мегвичу в Новый Южный Валлис, - заключил мистер Джаггерс, пристально смотря на меня, - и без сомнения, он принял его к сведению.

-- Без всякого сомнения, - промолвил я.

-- Веммик сообщил мне, - продолжал мистер Джаггерс, все еще пристально смотря на меня, - что он получил письмо из Портсмута от некоего колониста по фамилии, как бишь, - Парвиса...

-- Провиса, - подсказал я,

-- Благодарю вас. Да, от Провиса. Он получил письмо из Портсмута от колониста по фамилии Провиса, который осведомлялся о вашем адресе для Мегвича. Веммик, на сколько мне известно, послал этому Провису ваш адрес со следующей же почтой. Вероятно от этого Провиса вы и получили известие о Мегвиче, находящемся в Новом Южном Валлисе?

-- Да, я получил известие о нем от Провиса, - отвечал я.

-- До свидания, Пип, - сказал мистер Джаггерс, протягивая мне руку. - Весьма рад был увидеться с вами. Когда будете писать Мегвичу в Новый Южный Валлис или сноситься с ним через Провиса, пожалуйста, передайте ему, что подробный отчет и все росписки по нашим обширным счетам с ним будут присланы вам вместе с остающейся суммой, - так как при балансе еще имеется в остатке некоторая сумма. До свидания, Пип.

Мы пожали друг другу руки. Он не сводил с меня глаз, пока мог меня видеть; даже подходя к дверям, я чувствовал на себе его пристальный взгляд, и мне чудилось, что отвратительные слепки на полке силятся раскрыть глаза и закричать во всю глотку: "Каков человек, а?"

Веммика не было на его обычном месте, да если бы он и был, он не мог бы ничего для меня сделать. От Джаггерса я отправился прямо к себе в Темпль и застал своего гостя преспокойно распивающим грог и сосущим свою носогрейку.

На следующий день были принесены заказанные мною платья, и он в них облекся. Но, что бы он на себя ни надевал, все шло к нему, как к корове седло, во всяком новом одеянии он был еще хуже, чем в прежнем, по крайней мере так мне казалось. На мой взгляд в нем было что-то такое, что разбивало в дребезги все попытки придать ему мало-мальски сносный вид. Чем лучше я его наряжал, тем яснее в нем проглядывал беглый каторжник с болота. По всей вероятности действие, производимое им на мое разстроенное воображение, объяснялось отчасти тем, что с течением времени в моей памяти мало-помалу воскресало его давно забытое лицо, его походка и манеры, но мне казалось, - нет, я был уверен, что он волочит одну ногу, как будто на ней еще висит тяжелая колодка; я был уверен, что каторжник сидит в нем в каждой капле его крови.

и в довершение всего сознание, что он должен прятаться и заметать свои следы, как зверь на травле. Во всех его движениях, когда он стоял, сидел, ел, пил или, робко согнувшись и приподняв плечи, задумчиво прохаживался по комнате, когда он вынимал из кармана огромный складной нож с роговой ручкой и, вытерев его о колено, принимался резать кушанье, когда он подносил к губам легкие стаканы и рюмки с таким усилием, словно это были тяжелые ковши, когда он, отрезав огромный ломоть хлеба, вымазывал им с тарелки последния капли подливки, словно желая съесть до-чиста казенную порцию, потом вытирал о тот же хлеб кончики пальцев и наконец его съедал, - во всех этих и в тысяче других случаев ежеминутно передо мною являлся арестант, каторжник, ссыльный, словом - человек, сидевший в неволе.

Пустить в дело пудру было тоже его собственной мыслью, и я согласился на пудру, настояв на том, чтобы он отказался от коротких панталон. Но не преувеличу, если скажу, что на его физиономии пудра производила такой же эффект, как румяна на лице покойника, - так ужасно выделялись на легком слое притираний все те изъяны, которые мы хотели скрыть, и еще резче бросались в глаза. После первого же опыта мы отказались от пудры; его волосы были оставлены такими седыми, как были, только их выстригли под гребенку.

Никакими словами нельзя передать, сколько мучений доставило мне сознание, что ужасная тайна, носителем которой являлся этот человек, все еще мне неизвестна. Когда, бывало, по вечерам он засыпал в глубоком кресле, стиснув его ручки своими жилистыми лапами и уронив на грудь изборожденную глубокими морщинами лысую голову, я начинал ломать себе голову над вопросом, какое злое дело он совершил. Устремив на него пристальный взгляд, я мысленно перебирал и прикидывал к нему все преступления Ньюгетского календаря, и на меня наконец нападал такой ужас, что я вскакивал с места, с твердой решимостью бежать от него хоть на край света. Мое отвращение к нему усиливалось с каждым часом, и думаю, что в одну из таких мучительных минут я поддался бы тому могучему побуждению, которое отталкивало меня от него и убежал бы, покинув его на произвол судьбы, несмотря на все, чем я ему был обязан, несмотря на опасность, которая ему угрожала, если бы меня не. поддерживала надежда на скорый приезд Герберта. Однажды ночью я действительно встал с постели и начал было поспешно одеваться в свое самое худшее платье, решив оставить моему благодетелю все, что у меня было, а самому поступить в солдаты и уехать в Индию.

Если бы мне пришлось проводить эти бесконечно длинные вечера в моей уединенной квартире с глазу на глаз с привидением, при завываниях ветра и шуме неумолкаемого дождя, я думаю, мне и в половину не было бы так страшно. Привидение по крайней мере нельзя было схватить и повесить из-за меня, а с ним могло и это случиться; эта мысль повергала меня в ужас, служила одним из главных источников моих мучений.

Когда он не спал, то вынимал из кармана истрепанные карты, раскладывал какой-то сложный пасьянс (этого пасьянса я ни прежде ни после не видел) и каждый раз, как он выходил, делал на столе отметку своим складным ножом. Или, если карты не являлись на сцену, просил меня почитать "из иностранной книжки". Он не понимал ни слова из того, что я читал, но становился у камина и смотрел на меня с миной содержателя музея редкостей, показывающого публике какое-нибудь необыкновенное диво. Взглядывая изредка на него сквозь пальцы руки, которой я прикрывал лицо, я видел, как он обращался с разными жестами к столам и стульям, приглашая их обратить внимание на мое искусство. Легендарный ученый, преследуемый уродливым созданием, которое он в своем нечестии вздумал сотворить, наверное не был несчастнее меня, когда меня преследовал тот, кто меня создал, а меня от него отталкивало тем сильнее, чем больше он мною восхищался, чем больше в меня влюблялся.

только в темные вечера я выводил Провиса подышать чистым воздухом.

Наконец, однажды вечером, доведенный до полного изнеможения ночной безсонницей, перемежающейся страшными сновидениями, я задремал в кресле. Вдруг меня разбудили знакомые шаги на лестнице. Провис, который тоже спал, услышав шум, моментально вскочил, и я увидел, как складной нож блеснул в его руке.

-- Успокойтесь, это Герберт! - вскричал я, и в ту же минуту в комнату ворвался Герберт, внося с собою струю свежести и веселья после своего путешествия по Франции.

-- Милый Гендель! Здравствуй, здравствуй и еще раз здравствуй! Мне кажется, что целый год прошел с тех пор, как я тебя покинул. Да должно быть так и было в действительности, потому что ты успел похудеть и побледнеть. Что с тобой, Гендель, мой... Ах, извините!

Он умолк и выпустил мою руку, заметив Провиса. Провис, разглядывавший его с жадным вниманием, медленно спустил нож в один из своих карманов и принялся шарить в другом.

-- Все л"ак нельзя лучше, милый мальчик, - перебил меня Провис, выступая вперед с маленькой черной Библией в руках и, обратившись к Герберту, сказал:

-- Возьмите ее в правую руку. Да поразит вас Господь Бог внезапной смертью, если вы как-нибудь проговоритесь. Поцелуйте.

-- Сделай то, о чем он просит, - сказал я Герберту.

-- Помните, вы теперь связаны клятвой. И верьте моему слову, Пип и из вас тоже сделает джентльмена!