Большие ожидания.
Глава XLI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие ожидания. Глава XLI. (старая орфография)

Глава XLI.

Я не в силах описать изумление и безпокойство Герберта, когда, усадив его рядом с нами у камина, я поведал ему тайну. Скажу только, что я видел на его лице отражение моих собственных чувств и даже того отвращения, с каким я относился к своему благодетелю.

Если бы не существовало других причин, разделявших нас с этим человеком, довольно было одного его ликования при моем рассказе, чтобы создать между им и нами непроходимую пропасть. Ему и в голову не приходило, что я могу быть недоволен своим положением, что какие-нибудь обстоятельства могут омрачать полноту моего счастия, за исключением, впрочем, того случая, когда он выказал себя "мужланом" (об этом случае он принялся твердить Герберту, лишь только я окончил свое повествование, и смертельно надоел нам обоим). Хвастая тем, что он сделал из меня джентльмена и приехал посмотреть, как на его денежки я буду поддерживать свое достоинство, он был искренно убежден, что я радуюсь вместе с ним и что такая перспектива одинаково приятна нам обоим; в том же, что я горжусь участью, выпавшей мне на долю, он конечно и не думал сомневаться.

-- Так вот видите ли, товарищ Пипа, - говорил он Герберту в заключение, - я хорошо знаю, что я раз забылся на минутку, показал себя невежей. Я тогда же сказал Пипу: знаю, что вел себя, как настоящий мужлан. Только будьте уж покойны, не даром я сделал Пипа джентльменом и пообещался, что Пип из вас сделает джентльмена, понимаю, как мне вести себя при таких молодых людях, как вы. Милый мальчик, и вы, товарищ Пипа, будьте уверены, что наперед я буду держать себя в узде. С той самой минуты, как показал свое невежество, и до настоящого времени я держал себя в узде, и обещаю вам всегда держать.

Герберт произнес: "О, разумеется", но по его унылому и обезкураженному виду нельзя было заключить, чтобы это обещание доставило ему большое утешение.

Все время, пока Провис был с нами, мы сидели как на иголках, а он как нарочно не уходил до поздней ночи, ему очевидно не хотелось оставить нас вдвоем, - ревновал он меня к Герберту, что ли! Был уже первый час, когда я отвел его в Эссекс-Стрит и распростился с ним на пороге его квартиры.

Увидев, как за ним захлопнулась дверь, я, в первый раз после того, как он ко мне явился, вздохнул с облегчением.

Неприятная встреча с подозрительным человеком на лестнице все не выходила у меня из головы, поэтому, когда по вечерам я выводил своего гостя на прогулку или возвращался с ним назад, я всякий раз тревожно озирался вокруг; и теперь я сделал то же.

В большом городе трудно отделаться от подозрения, что за тобою следят, если знаешь, что тебе может угрожать эта опасность, но положительно утверждать, что за мною кто-нибудь следит, я не имел никаких оснований: из редких прохожих, какие с нами встречались, повидимому, никто не обращал на нас ни малейшого внимания, каждый был занят своим делом и шел своей дорогой; когда же я возвращался назад в Темпль, улица была совершенно пуста. Никто не вышел вслед за нами из ворот Темпля, никто не вошел теперь со мною. Миновав фонтан, я бросил взгляд на квартиру Провиса, - его окна светились ясным покойным светом,

Прежде чем войти к себе на лестницу, я несколько мгновений прислушивался: во всем Гарден-Корте была такая же мертвая тишина, как и в доме.

Герберть бросился мне навстречу и крепко обнял меня; теперь только я вполне оценил, какое это счастье иметь друга. Он сказал мне несколько сочувственных ободрительных слов, усадил меня, и мы приступили к обсуждению важного вопроса: что делать?

Стул, на котором сидел Провис, стоял на том же месте, где он его оставил, - у мистера Провиса была на все своя особенная манера: он не мог посидеть спокойно, все вертелся, то ему был нужен табак, то трубка, то карты, то нож да мало ли еще что! - итак, говорю я, стул его оставался на прежнем месте. Герберт в разсеянности сел было на него, но в ту же минуту вскочил, оттолкнул его прочь и пересел на другой. После этого ему не было надобности говорить, что он чувствовал отвращение к моему покровителю, да и мне не нужно было признаваться в своем отвращении: мы без слов поняли друг друга.

-- Что же делать, что делать? - сказал я Герберту, когда он наконец уселся рядом со мною на другом стуле.

-- Милый, бедный Гендель! - проговорил он, схватившись за голову. - Я не в состоянии ни о чем думать, я слишком поражен.

-- То же было Со мной первое время, как на меня обрушился этот удар. Однако нужно же что нибудь предпринять: у него на уме теперь лошади, экипажи и другия безумные траты; нужно же как нибудь его остановить.

-- Ты считаешь невозможным принимать...

-- Сам посуди, могу ли я? - вырвалось у меня. - Подумай о нем, взгляни на него!

Мы оба вздрогнули от отвращения.

-- Одно меня страшит, Герберт: он ко мне привязан, сильно привязан. Какая ирония судьбы!

-- Милый, бедный Гендель, - повторил Герберт.

-- Допустим даже, что с этих пор я больше не возьму у него ни гроша; подумай, скольким я уже ему обязан! - продолжал я. - Кроме того: у меня крупные долги, очень крупные для человека, у которого в будущем нет больших надежд. Ни к одной профессии я не подготовлен, ни на что не годен...

-- Вот пустяки! - возразил Гендель. - Ни на что не годен! Как ты можешь говорить такия вещи.

-- На что же я гожусь? Разве пойти в солдаты, - вот одно, что мне по плечу. И вероятно я был бы уже солдатом, но мне хотелось предварительно посоветоваться с тобой, моим лучшим другом.

Разумеется, тут я растрогался, разумеется, Герберт представился, будто этого не замечает, и только крепко стиснул мне руку.

-- Нет, милый Гендель, уж солдатчина-то во всяком случае не годится, - говорил он, спустя мгновение. - Отказываясь от его покровительства и от его милостей, ты наверное питаешь надежду расплатиться с ним когда-нибудь за все, что ты от него получил. Раз ты поступишь в солдаты, что станется с этой надеждой? Да и помимо того, твой проект - нелепость. Тебе несравненно лучше будет у Клерикера. Знай, что я скоро буду его компаньоном, дело идет к тому.

Бедный юноша ни мало не подозревал, чьими деньгами создана его карьера!

-- Но в этом вопросе есть и другая сторона, - продолжал Герберт. - Он - человек невежественный и вместе с тем решительный, он долго лелеял в душе один план, сосредоточил на нем все свои помыслы... Мне кажется еще, может быть я и ошибаюсь, что нрав у него необузданный, жестокий.

-- О, у меня есть на то доказательства! Слушай, я разскажу тебе, чему я был очевидцем.

-- Вот и сопоставь-ка все это! Он с опасностью жизни является сюда, чтобы осуществить свою idée fixe, и в ту самую минуту, когда он почти у цели, к которой так давно стремился, для которой так много трудился, ты выхватываешь у него из под ног почву, разрушаешь его заветные мечты, не даешь ему насладиться тем, что он приобрел такой дорогой ценой. Разве ты не видишь, на что он может решиться в своем отчаянии?

-- Вижу, Герберт, вижу. С того дня, как он приехал, эта мысль преследует меня, как кошмар. Он может отдать себя в руки полиции, - это ясно, как день.

-- И поверь, своим поступлением в солдаты ты накличешь эту беду. Пока он находится в Англии, он держит этим тебя в руках: если ты его покинешь, он непременно решится на этот отчаянный поступок.

Эта самая мысль тяготила меня со времени моего первого свидания с ним; когда она приходила мне в голову, я начинал смотреть на себя, как на его убийцу. В ужасе вскочил я со стула и забегал по комнате.

Я ответил Герберту, что даже в том случае, если Провис не сам себя выдаст, а его выследят и арестуют, я все-таки буду в отчаянии, так как причиной катастрофы буду все-таки я, хотя она произойдет и не по моей вине.

-- Да, если это случится, я буду чувствовать себя страшно несчастным, - заключил я, - хоть я несчастен и теперь, когда он на свободе, когда он возле меня. Ах, лучше бы мне всю жизнь остаться работником на кузнице Джо, чем переживать такия минуты!

Но, как бы там ни было, а вопрос: что делать? все еще не был решен.

-- Увезти его из Англии - вот первое, вот главное, что надо сделать, - сказал Герберт. - Если ты согласишься сопровождать его, его легко можно будет уговорить уехать.

-- Но, куда бы я его ни завез, я не в силах буду помешать его возвращению, если он захочет вернуться.

-- Мой милый Гендель, разве ты не видишь, что здесь, где до Ньюгета рукой подать, гораздо больше шансов, что он решится себя выдать, узнав, какие планы у тебя на уме! Чтобы заставить его уехать, можно будет напугать его этим другим каторжником или воспользоваться каким-нибудь фактом из его жизни.

не сходил с ума, сидя здесь по вечерам и видя перед собою человека, с которым так тесно меня связала судьба и которого, между тем, я совсем не знаю, - ведь я ровно ничего о нем не знаю, кроме того, что этот жалкий отверженец в течение двух дней держал меня в смертельном страхе, когда я был ребенком,

Герберт взял меня под руку и начал медленно расхаживать со мною по комнате. Мы ходили, потупив глаза в землю; можно было подумать, что мы внимательно изучаем рисунок ковра.

-- Гендель, - сказал он, внезапно останавливаясь, - ты вполне уверен, что не можешь дальше пользоваться его щедротами?

-- Вполне уверен. Конечно, и ты решил бы так же, будь ты на моем месте.

-- Ты окончательно убежден, что должен порвать с ним прежния отношения?

-- Но ты дорожишь и, разумеется, обязан дорожить его жизнью, которую он ради тебя подверг опасности, и считаешь своим долгом удержать его от всякого рискованного шага. Значит, нечего и думать о твоем освобождении, прежде чем ты не удалишь его из Англии. Когда же ты его сплавишь, ради Господа Бога, выпутывайся поскорее сам, и тогда уж сообща обсудим, за что тебе приняться.

После этих слов мы только пожали друг другу руки и молча прошлись несколько раз по комнате, но каким утешением было для меня это дружеское пожатие руки.

-- Теперь, Герберт, на очереди стоит другой вопрос: Как нам быть, чтобы узнать его историю? Я знаю только один способ, - прямо попрошу его рассказать нам свою жизнь.

-- Хорошо, - сказал Герберт. - Попроси его завтра же за завтраком. (Провис сказал на прощанье, что придет на другой день к нам завтракать.)

сном, с тем чтобы опять мучиться страхом, который днем никогда не покидал меня, страхом, что вот его схватят и арестуют.

Провис пришел в назначенный час, вынул свой складной нож и принялся за еду. Он сообщил нам кучу планов относительно своего джентльмена, который должен был немедленно "развернуться во всю", как подобает настоящему джентльмену, и настаивал, чтоб я поскорее "тряхнул" бумажником, оставленным в моем распоряжении. Он смотрел на мою темпльскую квартиру и на свою теперешнюю, как на временное местопребывание, и советовал мне немедленно "присмотреть" около Гайд-парка "этакия барския хоромы", где бы не стыдно было жить джентльмену и где нашлось бы местечко и для него. Когда по окончании завтрака он вытирал нож о колено, я сказал без всяких предисловий:

-- Вчера, после вашего ухода, я рассказал моему приятелю про баталию, которой мы были свидетелями там, на болоте, когда вас нашли солдаты. Помните?

-- Как не помнить!

-- Нам хотелось бы знать что-нибудь о том человеке и о вас; странно, что я до сих пор так мало знаю о вас обоих, и особенно это странно по отношению к вам. Ведь то, что я рассказал вчера - это все, что мне о вас известно, а не мешало бы знать нам больше. Минута теперь самая удобная.

-- Помню, - отвечал Герберт.

-- Эта присяга относится ко всему, что вы сейчас услышите, - продолжал настаивать Провис. - Ко всему, понимаете ли?

-- И помните: что бы я ни сделал, я за все поплатился, все с меня взыскано.

Провис достал трубку и собирался уже ее набить, но, посмотрев на горсть табаку, которую вытащил из кармана, повидимому, пришел к заключению, что трубка может помешать правильному течению его повествования, и высыпал табак обратно в карман, а трубку засунул в петлицу сюртука. Опершись руками о колени, он несколько мгновений насупившись смотрел на огонь, потом обернулся к нам и заговорил.