Большие ожидания.
Глава XLIX.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие ожидания. Глава XLIX. (старая орфография)

Глава XLIX.

На другой же день я отправился в дилижансе в Сатис-Гауз, захватив с собою в качестве оправдательного документа записку мисс Гевишам, на случай, если капризная старуха вздумает выразить удивление при виде меня. Я доехал только до гостиницы, стоявшей на половине дороги, там позавтракал, и отправился дальше пешком: мне хотелось явиться в город никем не замеченным и таким же образом из него исчезнуть.

День уже склонился к вечеру, когда я вступил в городския окраины и проходил такими переулками, куда доносился только слабый отголосок шума Большой улицы. Толстые полуразрушенные стены древняго монастыря, служившия некогда оградой трапезных и садов, а ныне обращенные в конюшни и сараи, были теперь так же безмолвны, как и сами монахи, давно уже покоившиеся в своих могилах.

Звон соборных колоколов, раздавшийся в то мгновение, когда я торопливо пробегал мимо собора, стараясь промелькнуть незамеченным, показался мне каким-то чуждым и грустным: звуки старого органа отзывались в моих ушах погребальною музыкой; грачи, кружившиеся над серою башней и качавшиеся на высоких оголенных деревьях монастырского сада, казалось, жаловались мне на то, что город переменился и Эстелла покинула его навсегда.

Мне отперла калитку пожилая женщина, которую я уже прежде видал, она принадлежала к числу прислуги, жившей во флигеле на заднем дворе.

Попрежнему в темном коридоре стояла зажженная свеча, я взял ее и поднялся наверх один. Мисс Гевишам не было в той комнате, где она обыкновенно сидела; она была в большой столовой, находившейся по другую сторону лестницы, несколько раз постучавшись и не получив ответа, я заглянул в дверь; мисс Гевишам сидела в истрепанном кресле, придвинутом вплотную к камину, и была погружена в созерцание подернутых пеплом угольев.

Я, как случалось нередко и прежде, тихонько вошел в комнату и стал у камина так, чтобы мисс Гевишам, когда подымет глаза, могла меня увидеть. Она казалась такой одинокой, такой жалкой, что я простил ей все горе, которое она ненамеренно мне причинила.

Засмотревшись на нее, я задумался над тем, как судьба приобщила меня к злосчастной участи этого дома, и не заметил, как взгляд мисс Гевишам остановился на мне. Она впилась в меня глазами и проговорила тихим голосом:

-- Что- это? на яву ли я?

-- Это я, Пип. Вчера мистер Джаггерс передал мне вашу записку и я немедленно отправился сюда.

-- Спасибо.

Я придвинул к камину другое оборванное кресло и, усевшись рядом с мисс Гевишам, заметил на её лице новое выражение: она как будто боялась меня.,

-- Я хочу потолковать с тобою о том деле, о котором ты говорил мне, когда был здесь в последний раз, и показать тебе, что я не такая каменная, какою ты меня считаешь. Или ты теперь уж не поверишь, что мое сердце доступно каким бы то ни было человеческим чувствам?;

Я поспешил ее разуверить. Она протянула было мне свою дрожащую руку, но тотчас же отдернула ее назад, прежде чем я успел понять её движение и сообразить, как мне к нему отнестись.

-- Ты говорил, что можешь научить меня, как сделать для твоего приятеля какое-то доброе и полезное дело, которое тебе самому хотелось для него сделать. Ведь так, кажется?

-- О, очень, очень бы хотелось!

-- Что же это такое?

Я пришел объяснить тайную подкладку истории компаньонства Герберта, но вскоре по её глазам заметил, что её мысли заняты мною, а не тем, что рассказываю. Повидимому, это было действительно так, потому что, когда я внезапно замолчал, она долго этого не замечала.

-- Ты остановился потому, что тебе противно со мною говорить, так велика твоя ненависть ко мне, - проговорила она, и её лицо приняло прежнее испуганное выражение.

-- О, мисс Гевишам, как вы могли это подумать! - вскричал я. - Остановился я, так как мне показалось, что вы меня не слушаете.

-- Может быть, я действительно не слушала, - проговорила она, прикладывая руку ко лбу. - Начни опять; я буду смотреть куда-нибудь в сторону. Ну, вот теперь продолжай.

все сначала и заключал тем, что теперь мне не удастся поставить Герберта на ноги, как я прежде надеялся. Мне нельзя объяснить ей, почему я не могу довести начатое до- конца, ибо я должен ей напомнить, что тут замешана чужая очень важная тайна.

-- Ладно, произнесла она, кивая головой, но все еще не глядя на меня. - Сколько денег осталось внести?

Я со страхом выговорил (так как сумма была довольно крупная): "Девятьсот фунтов".

-- Если я дам эти деньги - сохранишь ли ты мою тайну так же свято, как хранишь свою?

-- Обещаю вам хранить ее так же свято.

-- И, когда это дело кончится, на душе у тебя будет спокойнее?

-- О, да.

-- Ты очень несчастлив?

Она задала этот вопрос, все еще не глядя на меня и совсем не обычным для меня тоном сочувствия. Я не в силах был отвечать ей тотчас: у меня не хватало голосу. Она скрестила руки на набалдашнике палки и тихо приникла к ним головой.

-- Я далеко не счастлив, мисс Гевишам, но, кроме известных вам, у меня есть и другия огорчения: они касаются той тайны, о которой я уже говорил вам.

Прошло несколько минут. Она приподняла голову и опять уставилась на огонь.

-- С твоей стороны благородно уверять меня, что у тебя есть и другия огорчения, но правду ли ты говоришь?

-- Истинную правду.

-- Что еще я могу для тебя сделать, кроме этой услуги твоему приятелю, - это дело считай решенным; но не могу ли я сделать чего-нибудь и для тебя самого?

-- Ничего. Благодарю вас за это предложение и еще более за его тон, но для меня лично вы ничего не можете сделать.

Мисс Гевишам поднялась с кресла, поискала глазами письменных принадлежностей, но в этой заброшенной комнате их не оказалось. Тогда она вынула из кармана оправленные в потускневшее золото совершенно пожелтевшия таблетки из слоновой кости и принялась писать на них висевшим у нея на шее потускневшим золотым карандашем.

-- С Джаггерсом ты по прежнему в дружеских отношениях?

-- Да, не дальше как вчера я обедал у него.

-- По этой записке ты получишь от него девятьсот фунтов в свое безконтрольное распоряжение для того, чтобы употребить их на нужды твоего приятеля. У себя¹ я не держу денег, но если ты хочешь, чтобы Джаггерс не знал, я могу тебе. их прислать.

-- Благодарю вас, мисс Гевишам. Меня нисколько не стеснит получить их от Джаггерса.

Она прочла вслух то, что написала. Записка была составлена в точных и ясных выражениях и проникнута очевидным желанием снять с меня всякое подозрение в корыстолюбивых намерениях. Её рука опять дрогнула, когда я взял от нея таблетки, и дрожала все время, пока она снимала с шеи цепочку, на которой висел карандаш, и передавала его мне. Она все еще избегала глядеть на меня.

"Я ей прощаю", - хотя бы это было не скоро, хотя бы к тому времени мое разбитое сердце уже давно истлело в могиле, - пожалуйста, сделай это.

-- О, мисс Гевишам, я могу это сделать сейчас. Я был слеп, неблагодарен, я сам слишком нуждаюсь в прощениях и добрых советах, как же мне злобствовать против вас!

Её лицо обернулось ко мне в первый раз с тех пор, как она решилась больше на меня не смотреть, и, к величайшему моему изумлению и даже ужасу, она упала передо мною на колени и подняла ко мне сложенные руки, как вероятно часто поднимала их детстве на молитве, когда её бедное сердце еще не закаменело в холодном отчаянии.

Когда я увидел у ног своих эти седины, это дряхлое измученное лицо, меня всего потрясло. Я умолял ее встать, старался поднять ее с полу, но она уцепилась за мою руку, приникла к ней головой и горько плакала. Я никогда не видал, чтобы она пролила хоть единую слезу, и надеясь, что слезы ее облегчат, молча склонился к ней. Она уже не стояла на коленях, а распростерлась на полу, восклицая в глубоком молчании:

-- Ах, что я наделала, что я наделала!..

-- Если вы из-за меня убиваетесь, мисс Гевишам, знайте, что не вы виноваты в моем несчастий. Я полюбил бы Эстеллу при всяких обстоятельствах. Была уже её свадьба?

-- Да.

Зачем я задавал этот вопрос? Разве запустение и одиночество, сказывавшияся теперь еще сильнее в этом доме, не ответили мне на него уже давно!

Мисс Гевишам ломала руки, рвала свои седые волосы и не переставала твердить: "Что я наделала, что я наделала!..."

Я решительно не знал, что ей сказать, как ее утешить. Конечно, она совершила дурное дело, избрав орудием мести впечатлительную душу ребенка, воспитав его так, как ей подсказывали дикое озлобление, поруганная любовь, оскорбленная гордость. Но я понимал, что, затворившись от света, она лишила себя и многого другого; что, удаляясь от общества людей, она удалилась от благодетельных, целебных влияний жизненного опыта; что под влиянием уединенных размышлений её ум пришел в болезненное состояние, как бывает и должно быть со всеми, кто устраивает свою жизнь противно порядку, начертанному Творцом,

И мог ли я не чувствовать к ней сострадания, видя, как жестоко она наказана, видя окружавшее ее запустение, её полную отчужденность от Божьяго мира, среди которого она жила, видя, что её тщеславие своим горем превратилось в болезненную манию, подобно тому как превращаются в такия же мании тщеславие покаянием, тщеславие смирением, и все другие чудовищные виды тщеславия, которые сделались проклятием человека в здешней жизни.

-- До твоего последняго разговора с нею я не сознавала, что я совершила; в тот раз я увидела в тебе, как в зеркале, то, что я сама когда то перечувствовала, и все поняла. Ах, что я наделала, что я наделала!.. - опять и опять твердила она.

-- Мисс Гевишам, - сказал я, когда её рыдания немного стихли. - Не думайте больше обо мне, пусть моя участь не лежит на вашей совести. Другое дело Эстелла. Если вам когда-либо представится возможность загладить хоть частицу зла, которое вы ей сделали, вытравив в ней лучшия побуждения её натуры, сделайте это. Это будет лучше, чем плакать и убиваться. Прошедшого не воротишь.

-- Да, знаю, знаю. Но, Пип, дорогой мой Пип!.. - Её внезапно вспыхнувшая симпатия ко мне была проникнута пылким, истинно женским состраданием. - О, дорогой мой! Поверь, когда я взяла ее к себе, еще малюткой, я думала лишь о том, как бы застраховать ее от такого несчастия, какое случилось со мной. Сперва у меня на уме больше ничего не было.

-- Я верю вам.

-- Но по мере того, как она подростала и хорошела с каждым днем, обещая сделаться настоящей красавицей, я постепенно ее портила похвалами, драгоценными уборами, своими наставлениями, всей своей личностью, которая постоянно была у нея перед глазами, как наглядная иллюстрация к моим урокам, и служила ей предостережением. Кончилось тем, что я похитила у нея сердце, а на место его вложила кусок льда.

Я не удержался и заметил:

-- Лучше бы вы оставили сердце, данное ей от природы, если бы даже ему предстояло впоследствии быть истерзанным и разбитым.

Мисс Гевишам дико взглянула на меня и опять принялась причитать: "Что я наделала, что я наделала!"

-- Если бы тебе только известна была моя история, - оправдывалась она, - ты бы имел ко мне больше сострадания и лучше бы понял меня.

-- Я знаю до некоторой степени вашу историю, мисс Гевишам, - сказал я со всею деликатностью, на какую был способен. - Она стала мне известной с тех пор, как я уехал из здешних мест. Она внушила мне глубокое сострада/НИе к вам, и верьте, я понимаю, какое влияние она должна была оказать на вас. После того, что произошло сейчас между нами, надеюсь, вы разрешите мне задать вам один вопрос, касающийся Эстеллы. Этот вопрос относится не к настоящему времени, а к той эпохе, когда она только что была вами взята.

Мисс Гевишам сидела теперь на полу, упираясь руками в истрепанную обивку кресла и склонив на них голову. Услышав мой вопрос, она сначала пристально посмотрела на меня, потом ответила:

-- Чья дочь Эстелла?

Мисс Гевишам отрицательно покачала головой.

-- Вы не знаете?

Она опять покачала головой.

-- Ее привел или прислал сюда мистер Джаггерс?

-- Да, он ее привел.

-- Не разскажете ли вы мне, при каких обстоятельствах это случилось?

Шепотом и с большими предосторожностями она рассказала мне следующее.

-- Я довольно долго жила уже взаперти в этих комнатах (сколько именно - не могу сказать, ты знаешь, часы здесь не показывают времени), когда однажды сказала мистеру Джаггерсу, что хочу взять к себе девочку, к которой могла бы привязаться, которую могла бы воспитать так, чтобы предохранить от моей несчастной участи. В первый раз я видела Джаггерса, когда поручала ему привести мой дом в его теперешний вид; я послала за ним, потому что встречала имя его в газетах еще прежде, когда еще не разставалась со светом. Он ответил, что подыщет подходящую сиротку и однажды вечером принес мне спящую девочку; я назвала ее Эстеллою.

-- Могу я спросить, каких лет она тогда была?

-- Ей было два или три года. Она знает о себе только то, что Она сирота, усыновленная мною.

Я и раньше был совершенно убежден, что та женщина мать Эстеллы, и мне лично не нужно было дальнейших доказательств, но, после того, что я теперь услышал, их родственная связь, - так по крайней мере мне казалось, - стала яснее дня.

Чего еще я мог достигнуть, затягивая это свидание? Мое ходатайство за Герберта увенчалось полным успехом, мисс Гевишам поведала мне то, что ей было известно об Эстелле, я сделал все, чем надеялся успокоить бедную старуху. Распространяться о том, что говорилось между нами на прощанье - не стоить, так или иначе, но мы разстались.

предчувствие, что я никогда более его не увижу, и мне казалось, что погасающий день был самым подходящим временем для моего прощанья с этим местом.

Я пробрался в запущенный сад через кучу пустых бочек, по которым прогуливался когда-то в детстве. Теперь эти бочки, мокнувшия столько лет под дождем, во многих местах прогнили, а на донышках тех, которые стояли стоймя, образовались миниатюрные лужицы и болота. Я обошел весь сад, посетил тот угол, где мы с Гербертом дрались на кулачках, посетил дорожки, где прогуливался с Эстеллой. Везде холодно, пустынно, печально!

На обратном пути я зашел на пивоварню, отомкнув ржавую задвижку маленькой калитки в конце сада. Я прошел здание насквозь и хотел выйти черезе противоположную дверь. Она отворялась теперь с большим трудом, отсыревшее дерево разбухло и разошлось, петли едва держались, на пороге пышно разрослись кучи грибов. Наконец я ее отворил и в последний раз оглянулся назад; в тот момент фантазия ребяческих лет с поразительной силой воскресла в моей памяти, мне почудилось, что я вижу мисс Гевишам, висящую на балке. Эта галлюцинация, хотя и продолжалась не более минуты, была так сильна, что я, весь дрожа, несколько времени простоял под балкой, чтобы убедиться, что это только игра воображения.

Зловещий вид этого здания, надвигающаяся темнота, страшный призрак, явившийся мне на одно мгновение, но смертельно меня напугавший, привели меня в такое состояние, что пока я дошел до открытых настежь ворот, где некогда рвал на себе волосы из-за Эстеллы, ранившей меня в самое сердце, мною овладел неописанный ужас.

Очутившись на главном дворе, я колебался, не зная, кликнуть ли мне старуху, у которой хранился ключ от ворот, и попросить ее меня выпустить, или же сперва наведаться к мисс Гевишам и убедиться, что она так же здрава и невредима, как и в ту минуту, когда я ее покинул. Остановившись на последнем решении, я пошел опять на верх.

вниз, как вдруг увидел в комнате огромный столб пламени, в тот же момент со страшным воплем ко мне бросилась мисс Гевишам, охваченная огненным вихрем, который подымался над её головою по крайней мере на высоту её роста.

На мне было пальто с двойным капюшоном, на руке у меня висел плащ из толстой материи. Я сдернул с себя эти вещи, набросил их на нее, повалил ее на пол и укутал ее ими. Для той же цели я стащил со стола большую скатерть и вместе с нею стащил кучу гнили, возвышавшуюся посредине стола, и всех отвратительных тварей, которые там гнездились. Каким-то образом я тоже очутился на полу, и между мною и мисс Гевишам завязалась ожесточенная борьба: чем крепче я ее укутывал, тем яростнее она кричала и сильнее билась. Обо всем этом я узнал уж потом; в ту же минуту я не сознавал, что я делаю, что я чувствую, что я думаю. Когда я опомнился, мы оба барахтались на полу у большого стола, а в клубах дыма над нами носились горящие клочья, которые за минуту перед тем были обветшалым венчальным платьем мисс Гевишам.

Оглянувшись вокруг, я увидел на полу разбежавшихся в разные стороны потревоженных тараканов и пауков, а в дверях - запыхавшихся, голосивших слуг. Я изо всей силы продолжал обнимать обеими руками мисс Гевишам, точно пленника, который пытается ускользнуть, но вряд ли сознавал, кого держу и почему мы боремся.

было тронуть ее с места, я не позволил и другим к ней прикоснуться. Послали за врачем, и пока он явился, я продолжал ее держать, боясь, что огонь опять вспыхнет, если я оставлю ее. Только тогда, когда явился лекарь, я поднялся с полу и крайне удивился, заметив, что мои обе руки обожжены: до сих пор я этого не чувствовал.

После осмотра мисс Гевишам, доктор объявил, что её обжоги серьезные, но не смертельные; главная же опастность, по его мнению, заключалась в испытанном ею нервном потрясении. По его инструкциям ей постлали постель на большом обеденном столе, так как тут удобнее делать перевязки. Когда я увидел ее час спустя, она лежала на том самом месте, на которое некогда указывала костылем, говоря, что когда-нибудь ее тут положат.

призрака невесты.

От слуг я узнал, что Эстелла в Париже, и просил доктора написать ей со следующею же почтой. Уведомить родственников мисс Гевишам я взял на себя; впрочем я намерен был известить одного мистера Матью Покета и предоставить ему решить, давать или не давать знать остальным. К мистеру Матью я послал Герберта с печальной вестью на другой же день, тотчас же, как вернулся в Лондон.

Спустя некоторое время мисс Гевишам пришла в сознание и совершенно связно, хотя с каким-то лихорадочным оживлением, рассказывала о том, что случилось. К полночи её язык стал заплетаться, и постепенно её речь свелась к трем фразам, которые она повторяла медленным торжественным тоном безчисленное множество раз. Сперва: "Что- я наделала!" Потом: "Когда я брала ее к себе, я думала лишь о том, как бы спасти ее от моей несчастной участи". И наконец: "Возьми карандаш и под моим именем подпиши: "Я ей прощаю". Эти фразы она произносила в одном и том же порядке, иногда пропускала в них одно какое-нибудь слово, но никогда не замещала его другим, а непосредственно переходила к следующему.

Я ничем не мог быть ей полезен, а дома меня ждали другия заботы, другия тревоги, которых даже её бред не мог изгнать из моей памяти; поэтому ночью я принял решение вернуться в Лондон с первым утренним дилижансом. Но я хотел выбраться из города пешком и захватить дилижанс уже на пути, и для этого должен был пораньше выйти из Сатис-Гауза. Было около шести часов утра, когда я склонился к мисс Гевишам и прикоснулся губами к её устам как раз в тот момент, когда она произносила: - Возьми карандаш и подпиши под моим именем "Я ей прощаю".