Большие ожидания.
Глава L.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие ожидания. Глава L. (старая орфография)

Глава L.

Ночью руки мои были перевязаны два или три раза, утром мне была сделана новая перевязка. Вся моя левая рука была обожжена и сильно болела, особенно кисть и локоть, к плечу ожог был меньше; но я благодарил небо, что огонь только этим и ограничился и не пошел дальше. На правой руке не было таких серьезных повреждений, я мог даже шевелить пальцами, но, разумеется, она тоже была забинтована, а левую принужден был носить на повязке. Сюртука мне нельзя была надеть в рукава, я должен был носить его, как тальму, в накидку, только застегнутый у горла. Волосы были сильно опалены, но головы и лица огонь не тронул.

Сбегав в Гаммерсмит оповестить отца, Герберт вернулся домой и посвятил весь день мне. Он ухаживал за мной, как самая нежная, самая внимательная сиделка: в определенные часы снимал с меня бинты, смачивал их в заранее приготовленной охлаждающей примочке, накладывал их вновь, и делал все это с такою лаской и терпением, что я был тронут до глубины души.

Лежа у себя на диване, среди полной тишины и спокойствия, я сначала никак не мог отделаться от только что испытанных впечатлений: волнующихся огненных языков, шума пламени, едкого запаха гари. Если мои глаза на минуту смыкались, меня пробуждали вопли мисс Гевишам, бежавшей ко мне в огненном вихре. Мне труднее было бороться с этими мучительными галлюцинациями, чем с телесными страданиями, и Герберт, видевший мои муки, из сил выбивался, стараясь развлечь меня и направить мое внимание в другую сторону.

Ни один из нас не заговаривал о шлюпке, но мы оба о ней думали; это видно было по тому, что мы всячески обходили этот щекотливый вопрос и, точно сговорившись, уверяли друг друга, что мои руки заживут не в несколько недель, а в несколько часов.

Само собою разумеется, что, как только я увидел Герберта, моим первым вопросом было: все ли благополучно на Мельничной Запруде? Он таким веселым и уверенным тоном дал мне утвердительный ответ, что я совершенно успокоился, и до самого вечера мы не заговаривали об этом предмете. Но Герберт внезапно вернулся к нему в конце дня, когда занялся перевязкой моих рук при свете огня, горевшого в камине, - на дворе уже смеркалось.

-- Вчера, Гендель, я пробыл у Провиса битых два часа.

-- А Клара?

-- Бедная девочка! Кашей заставил ее весь вечер бегать по лестнице: чуть только она уйдет на минуту, тотчас же начинает стучать в пол. Мне сдается, он уже теперь недолго протянет. Ром да перец, перец и ром - скорехонько его угомонят.

-- И тогда вы сейчас же обвенчаетесь?

-- Как же иначе мне взять ее на свое попечение? Положи руку на спинку дивана, мой милый, я сяду здесь и стану полегоньку снимать перевязку; ты и не заметишь, как она уже будет снята. Да, я начал о Провисе. Знаешь, Гендель, он стал несравненно лучше.

-- Я говорил тебе, что в наше последнее свидание он показался мне гораздо мягче.

-- Да, ты говорил, и действительно это так. Вчера он был очень сообщителен, рассказывал мне многое из своей жизни. Помнишь, он тогда заговорил было об одной женщине, которая принесла ему много горя? Что, я тебе сделал больно?

Я вдзрогнул не от боли; его слова заставили меня вздрогнуть.

-- Я об этом совершенно забыл, но когда ты заговорил, я что-то припоминаю.

-- Так вот вчера он распространился об этой эпохе своей жизни. Мрачная, ужасная эпоха. Хочешь я разскажу? Или ты еще слишком утомлен и не в состоянии слушать?

-- Разскажи, непременно разскажи, все от слова до слова! - вскричал я.

Герберт наклонился и посмотрел мне в лицо, так его удивил мой стремительный, нетерпеливый ответ.

-- Нет ли у тебя жара? - спросил он, щупая мне голову.

-- Ни малейшого. Разскажи же мне, любезный Герберт, что ты узнал от Провиса.

-- По его словам... Вот повязка и снята самым распрекрасным образом, теперь холодный компресс. Сначала - ты, кажется, вздрагиваешь, мой бедный друг? Ну, теперь уже все хорошо. Так по его словам, эта женщина была молода, ревнива, мстительна, мстительна до последней степени.

-- То есть?

-- Нисколько. Как же она убила и кого?

-- То, что она совершила, может быть, и не заслуживает такого страшного названия, но ее судили за убийство; мистер Джаггерс ее защищал, и этой защитой стяжал себе громкую репутацию. (Тогда-то Провис впервые услышал о нем). Жертвою была другая женщина, гораздо сильнее той. Борьба между ними произошла в пустом сарае. Кто из них был зачинщицей? честно ли велась борьба? все это не выяснено, но результат вне всяких сомнений: её соперница была найдена задушенной.

-- Что же, признали ее виновной?

-- Нет, она была оправдана. Бедняжка, я опять сделал тебе больно.

-- Нет, ты сама нежность, Но что же дальше?

-- У оправданной был ребенок от Провиса, и Провис его ужасно любил. В тот же самый вечер, когда была задушена та, к которой его ревновали, эта молодая женщина на минутку являлась к Провису и поклялась ему, что умертвит своего ребенка (ребенок не у него находился, а жил при ней), что он больше его не увидит, и вслед за тем исчезла. Вот самая больная рука уже забинтована и по прежнему висит на повязке; теперь остается только правая, с тою дело пойдет гораздо легче. Когда в комнате такой полусвет, у меня работа идет лучше: я не так ясно вижу твои ужасные раны, и моя рука тверже. Должно быть, тебе трудно дышать, мой милый? Мне кажется, у тебя слишком ускоренное дыхание.

-- Может быть, Герберт. Что же, сдержала она свою клятву?

-- Здесь начинается самая мрачная часть этой истории. Да, она умертвила ребенка.

-- То есть Провис тебе так сказал.

-- Разумеется, милый друг, - возразил Герберт удивленным тоном, и опять наклонился и заглянул мне в лицо. - Я тебе передаю, что от него слышал, самому мне откуда же знать: других источников у меня нет.

-- Да, да, конечно.

месте. Повидимому, он ее очень жалел и относился к ней с большим снисхождением; так, несмотря на то, что смерть ребенка была для него страшным ударом, он скрылся из боязни, что его вызовут на суд давать показания о ребенке и что он сделается виновником её гибели. Пока над нею шел суд, он скрывался, или, - как он выражается, - держался в тени, и суд не имел о нем никаких определенных сведений. Знали только, что причиной ревности был какой-то человек, по имени Авель. После того, как подсудимой вынесли оправдательный приговор, она исчезла, точно сквозь землю провалилась. Так Провис потерял и свое дитя, и мать своего дитяти.

-- Желал бы я знать..

-- Минутку терпения, милый друг, сейчас кончаю. Его злой гений, Комписон, самый худший изо всех негодяев, зная, что он одно время скрывался и почему он укрывался, конечно не преминул впоследствии воспользоваться тем, что ему было известно, чтобы держать Провиса в ежовых рукавицах. Я вчера убедился, что из-за этого-то собственно и возникла ненависть Провиса к нему.

-- Желал бы я знать, точно знать, Герберт, когда случилось это, происшествие.

-- Ты хочешь знать точно? Погоди, я припомню все, что он говорил по этому поводу. Вот его собственные слова: "было это лет двадцать тому назад, вскоре после того, как началось мое знакомство с Комписоном." Сколько было тебе лет, когда вы встретились на кладбище?

-- Ну да! Он говорил, что встретился с тобою три или четыре года спустя после этого происшествия и ты напомнил ему погибшую так трагически его маленькую дочку, которая, если бы жила, была бы почти твоей ровесницей.

-- Герберт! - после краткого молчания произнес я задыхающимся голосом. - Взгляни на меня. Где тебе лучше меня видно: здесь, при свете камина, или подойти к окну?

-- Здесь светлее, - ответил Герберт, наклоняясь ко мне еще ближе.

-- Смотри же на меня хорошенько.

-- Изволь, милый друг.

-- Ты не думаешь, что у меня горячка, или что я помешался после вчерашней катастрофы?

-- Нет, милый друг, - ответил Герберт спустя некоторое время, обозрев меня испытующим оком. - Ты немного взволнован, но ты в здравом уме.