Большие ожидания.
Глава LII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие ожидания. Глава LII. (старая орфография)

Глава LII.

Из Литль-Бритена я с чеком в кармане отправился прямо к брату мисс Скинффинс, торговому агенту; брат мисс Скинффинс тотчас пошел за Клерикером, привел его ко мне, и, к величайшему моему удовольствию, мы с ним покончили нашу сделку. Это было единственное хорошее дело, единственное доведенное до конца дело, которое я совершил с того дня, как мне стало известно, что я располагаю "большими ожиданиями".

При сем случае Клерикер сообщил мне, что дела его торгового дома идут великолепно, что он вынужден основать новое отделение на Востоке, так как того требуегь расширение торговых оборотов фирмы, и намерен поручить заведывание этим отделением своему новому компаньону, Герберту. Узнав, что я должен приготовиться к скорой разлуке со своим другом, я почувствовал, что теряю последний якорь и скоро буду носиться по житейскому морю по воле ветра и волн.

Но для меня была наградой та радость, с какою Герберт, вернувшись вечером домой, сообщил мне об этих переменах в своей судьбе, ни мало не подозревая, что все это мне уже известно. Он строил воздушные замки, соображал, как повезет Клару в страну Тысячи и одной ночи, как я к ним приеду (помнится, с караваном верблюдов), как мы втроем отправимся путешествовать вверх по Нилу и насмотримся всяких чудес. Не заблуждаясь насчет своего участия в этих блистательных планах, я заодно с Гербертом верил, что дорога к счастью перед ним быстро расчищается: было ясно, что если только старый Барлей не изменит перцу и рому, Герберту в очень скором времени придется взять на себя попечение о его дочери.

Наступил март месяц. Моя левая рука, хоть и не проявляла худых симптомов, но подживала очень медленно, так что я все еще не мог надеть сюртука, с правой дело обстояло лучше: правда, она была сильно обезображена, но служила мне исправно.

В понедельник утром, когда мы с Гербертом сидели за завтраком, я получил по почте от Веммика следующую записку:

"Вальворт.

"Как только прочтете, сожгите это письмо. В начале недели, например в среду, вы можете сделать то, что вам известно, если не раздумали. Сожгите же".

Я показал это послание Герберту, сжег его, - конечно предварительно выучив его содержание наизусть, - и мы вдвоем принялись обдумывать, как нам поступить. Разумеется, теперь уже мы не могли дольше скрывать от себя, что я с моей больной рукой никуда не гожусь.

-- Я много об этом думал, - сказал Герберт, - и, как мне кажется, напал на счастливую мысль. Это будет лучше, чем нанимать лодочника с Темзы. Возьмем Стартопа; он добрый малый, отличный гребец, любит нас, энтузиаст, воплощенное благородство.

Я сам не раз подумывал о Стартопе.

-- Но что же ты ему скажешь, Герберт?

-- О, он удовольствуется немногим! Пусть думает, что это просто наш каприз, который до поры до времени надо держать в секрете, а утром в тот день скажем ему, что есть важные причины сплавить Провиса на иностранный пароход и вывезти из Англии.

-- Ты тоже с ним едешь?

-- Непременно.

-- Куда?

Все мои долгия, мучительные размышления об этом предмете привели меня к заключению, что безразлично, какой выбрать порт, - это мог быть Гамбург, Роттердам, Антверпен, место тут не имело никакого значения, лишь бы оно находилось вне Англии; для нашей цели годится первый встречный иностранный пароход, который согласится нас взять. В мыслях своих я всегда полагал выбраться с Провисом в лодке вниз по реке за Гревзенд, ибо в Гревзенде угрожали всякие допросы и досмотры, в случае если будет возбуждено подозрение. Так как иностранные пакетботы выходят из Лондона при полном приливе, то нам следовало по моему мнению выехать с отливом, дождаться парохода в каком-нибудь уединенном местечке и оттуда уже пристать к нему. Время появления парохода у того места, где мы будем скрываться, было не трудно разсчитать, справившись предварительно о времени отхода пароходов из Лондона.

Герберт был во всем согласен со мною, и сейчас же после завтрака мы отправились на разведки. Из наведенных справок оказалось, что нам больше всего подходит Гамбургский пароход, и мы остановились на нем; одновременно с ним и другие пароходы выходили из Лондона, и мы были очень рады, что нам известны приметы каждого из них. Затем я отправился добывать паспорты, а Герберт пошел ъ к Стартопу; в час пополудни мы сошлись в условном месте и объявили друг другу, что каждый благополучно, без всяких помех, исполнил взятую на себя обязанность: я запасся паспортами, Герберт виделся с Стартопом, и тот очень охотно дал свое согласие.

Мы условились, что каждый из них будет грести двумя веслами, я буду рулевым, а Провис будет сидеть спокойно в качестве пассажира. Так как мы не гнались за скоростью, то гребцы наши не могли особенно устать. Герберт сказал, что не придет домой обедать, а прямо со службы отправится на Мельничную Запруду, но завтра вечером, то есть во вторник, уже не пойдет туда. Решено было передать Провису, чтобы тот сошел на пристань, находившуюся неподалеку от дома мистрис Вимиль, как только увидит нас, но отнюдь не раньше; Герберт должен был переговорить с ним обо всем сегодня, и с этих пор до той самой минуты, когда мы его примем на свою лодку, уже не должно быть никаких сношений между нами.

Условившись обо всех этих предосторожностях, мы разстались, и я пошел домой.

Отворив наружную дверь квартиры ключом, который я всегда носил с собою, я нашел в ящике письмо, адресованное ко мне, письмо очень грязное, но написанное грамотно и хорошим почерком; почтового штемпеля на нем не было и принесли его, конечно, после того, как я ушел из дому. Вот что в нем содержалось:

"Если не побоитесь, то советую вам прийти на старое болото сегодня или завтра вечером, г девять часов, к маленькому домику у шлюзов, возле обжигательной печи. Если желаете получить некоторые сведения, касающияся , приходите не теряя времени и не говорите об этом никому. Вы должны прийти одни. Принесите с собою эту записку.

И без этого странного послания у меня было тяжело на душе; я решительно не знал, что мне теперь делать. И хуже всего было то, что я должен был решаться как можно скорее, иначе я пропустил бы послеобеденный дилижанс и не попал бы к домику у шлюзов в назначенное время. Нечего было и думать ехать на следующий день, - вечер вторника был слишком близок к условленному дню, в который должно было совершиться бегство, и помимо того, почем я мог знать, - может быть, обещанные сведения имеют отношение именно к побегу и очень важно получить их как можно скорее.

Если бы у меня было больше времени для размышлений, думаю, что я все-таки бы поехал. Но теперь, не имея времени раздумывать, - часы мои показывали, что остается всего полчаса до отхода дилижанса, - я решился немедленно. Конечно, и не поехал бы, если бы тут не был замешан мой дядя Провис; по тот факт, что это письмо пришло после записки Веммика и после всех утренних приготовлений, перевешивал все другия соображения.

При этом страшно взволнованном состоянии, в котором я находился, мне понадобилось два раза перечесть это загадочное послание, чтобы наставление держать поездку в секрете механически запечатлелось в моем мозгу. Повинуясь ему, я так же механически набросал карандашом коротенькую записку Герберту, в которой извещал, что, в виду предстоящого отъезда из Англии на неопределенный срок, я решил съездить справиться о здоровье мисс Гевишам и постараюсь вернуться как можно скорее. Затем я наскоро накинул пальто, запер квартиру и опрометью бросился в контору дилижансов по кратчайшему пути через переулок. Если бы я взял извозчика, он бы повез меня улицей, в объезд, а пробежав переулком, я успел захватить дилижанс в тот момент, когда он выезжал со двора. Опомнился я уже тогда, когда заметил, что сижу внутри кареты по колено в соломе и кроме меня в купэ нет других пассажиров.

от Веммика, она явилась для меня сюрпризом, застала меня врасплох, и только очутившись в дилижансе, я начал помаленьку приходить в себя. Теперь я сам дивился тому, каким образом я здесь очутился; у меня явилось сомнение в основательности поводов, заставивших меня решиться на эту поездку; я готов был выскочить из кареты и вернуться домой; я убеждал себя, что нельзя давать веры анонимным письмам; словом, прошел через все те фазы противоречий и нерешительности, через которые, я думаю, проходит большинство людей, когда они чем-нибудь сильно взволнованы. Однако имя Провиса, упоминавшееся в письме, положило конец всем моим колебаниям. Я разсуждал так, как разсуждал прежде (если только тут можно употреблять слово разсуждать), а именно: в случае, если Провиса постигнет какая-нибудь беда от того, что я не решусь отправиться в шлюзный домик, я себе этого никогда не прощу.

Мы приехали уже в сумерки; переезд мне показался долог и утомителен, особенно потому, что я сидел, как в тюрьме, в своем купэ, и не решался высунуть носа наружу. Я остановился не в "Голубом Вепре", а в другой гостинице с более скромной репутацией, стоявшей при выезде из города, и заказал себе обед. Пока его готовили, я побывал у мисс Гевишам и справился о её здоровье; мне сказали, что она все еще не поправились, хотя ей несколько лучше.

Моя гостиница была некогда частью старинного монастыря, и обед мне подали в маленькой осьмиугольной зале, напоминавшей купель. Так как я сам не в состоянии был резать кушанье, то мне явился на помощь содержатель гостиницы, благообразный старик с блестящей лысиной. У нас завязался разговор, и он сообщил мне мою собственную историю, представив ее, разумеется, в том виде, в каком она стяжала себе широкую популярность, то есть, что Пембльчук - мой первый благодетель, истинный виновник моего благополучия.

-- Вы знаете этого молодого человека? - спросил я.

-- Помилуйте! Да я его знал еще вот этаким, - отвечал трактирщик.

-- Да, по временам он навещает своих знатных друзей, но не хочет знать человека, который вывел его в люди.

-- Кто же этот человек?

-- Боже мой, конечно Пембльчук.

-- Ну, а к другим он тоже выказывает неблагодарность?

-- Это говорить Пембльчук?

-- С какой стати ему говорить-то? И без того все знают, ему не зачем рассказывать,

-- Но он так рассказывает?

-- Послушать его, как он об этом рассказывает, так кровь в жилах стынет.

"А Джо, милый Джо, - ты никогда не рассказываешь? Долготерпеливый, любящий Джо, ты никогда не жалуешься! И ты также, кроткая, добрая Бидди!"

-- Нет благодарствуйте, мне что-то не хочется есть, - отвечал я, отходя от стола и присаживаясь к камину, - Можете убирать со стола.

Никогда я не сознавал так глубоко свою неблагодарность по отношению к Джо, как теперь, когда сопоставил его с меднолобым нахалом Пембльчуком. Один - воплощение лживости и подлости; другой - весь правда, весь благородство.

Сердце мое сжималось, я чувствовал себя глубоко униженным, и по заслугам. Я просидел у камина, должно быть, более часу; бой часов вывел меня из задумчивости, хотя и не отогнал от меня, ни горьких мыслей, ни угрызений совести. Я встал, накинул шинель и вышел. Еще раньше я искал в карманах письма, чтобы еще раз взглянуть на него, но так и не нашел. Меня очень безпокоило, что я потерял его: вероятно от тряской езды оно выпало и ушло в солому, постланную в дилижансе. Впрочем я хорошо помнил, что место, куда следует мне явиться - шлюзный домик у обжигательной печи, а время - девять часов. Мешкать было некогда; я быстрым шагом двинулся к болотам.