Большие ожидания.
Глава LIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие ожидания. Глава LIII. (старая орфография)

Глава LIII.

Ночь была темная, хотя полная луна взошла, когда, миновав загороженные сады и поля, я выбрался на болота. Над их черным горизонтом выделялась узкая полоска ясного неба, на которой едва помещалась огромная красная луна; через несколько минут она вышла из этого светлого пространства и скрылась за громадами туч. Ветер печально завывал, болота имели самый зловещий вид. Тому, кто к ним не привык, они внушили бы нестерпимый ужас; даже и на меня они производили такое подавляющее впечатление, что я колебался, не вернуться ли мне обратно. Но я был так хорошо знаком с местностью, что нашел бы дорогу даже в том случае, если бы ночь была еще темнее, и у меня не было никаких оправданий для моего возвращения вспять. Против желания я отправился в эту поездку и теперь, скрепя сердце, продолжал идти вперед.

Мой путь лежал не в том направлении, где находился мой прежний дом, и не в том, по которому мы некогда преследовали каторжников. Арестантские понтоны остались позади; я мог бы различить их огни вдалеке за песчаной отмелью, но для этого мне пришлось бы обернуться назад. Я знал обжигательную печь так же хорошо, как и старую батарею, но их разделяло несколько миль, и если бы в обоих пунктах были зажжены теперь костры, эти две светлые точки разделялись бы длинной полосой темного горизонта. Вначале мне иногда приходилось закрывать за собой воротца, несколько раз я должен был останавливаться и выжидать, пока испуганный моим появлением скот, разлегшийся на дамбе, по которой пролегала тропинка, растерянно метался и наконец скрывался в траве и камышах болота. Но вскоре я не встречал уже ни единого живого существа; казалось, кроме меня, нет ни души на всей огромной равнине.

Спустя полчаса я подошел к печи: в ней обжигалась известь, отделяя тяжелые, удушливые пары; огонь уже потухал, о нем, должно быть, позабыли, так как поблизости не было видно ни одного человека. Неподалеку была маленькая каменоломня, дорога пролегала как-раз через нее; по оставленным инструментам и тачкам я заключил, что тут работали не дальше, как сегодня. Выбравшись из рытвины опять на поверхность болота, я увидел свет в старом шлюзном домике. Я ускорил шаги и спустя минуту уже стучался в дверь. Дожидаясь, пока мне отопрут, я осмотрелся кругом: шлюз был страшно запущен и поломан, ветхий деревянный домик с покривившейся черепичной кровлей был на волосок от полного разрушения и едва ли мог служить надежной защитой от непогоды; окружавшия его грязь и тина были покрыты слоем извести, удушливые пары, подымавшиеся из обжигательной печи, подползали ко мне, словно какой-то зловещий призрак.

Так как мне все еще не открывали, я постучался вторично, - опять нет ответа. Я надавил задвижку, она подалась, и дверь отворилась. Заглянув внутрь, я увидел заженную свечу на грубом столе, скамью, кровать с матрацом. Заметив ход на чердак, я громко крикнул: "Кто здесь есть?" но мне никто не ответил. Взглянув на часы и увидав, что уже позже девяти я крикнул снова: "Кто здесь есть?" и опять не получил ответа.

Я повернулся и отошел от двери, не зная, Как мне теперь быть. Начался сильный дождь. Кругом было все то же, что я уже раньше видел - та же тишина и безмолвие. Я опять вернулся к домику и остановился в дверях под навесом, вглядываясь в ночную мглу. Кто-нибудь недавно здесь был и должен скоро вернуться, так как оставил зажженную свечу, - разсуждал я; и мне взбрело на ум посмотреть, надолго ли хватит свечи, велик ли остался огарок. Я подошел к столу, но только что взял в руки подсвечник, как свеча погасла, - ее кто-то затушил; в тот же момент я почувствовал, что меня обхватил аркан, который мне набросили сзади, через голову.

-- Ага! попался! - произнес с ругательством хриплый голос,

-- Что это? - кричал я, барахтаясь в петле изо всей мочи. - Кто тут? Помогите, помогите!

Я испытывал ужасные мучения от того, что мои руки были крепко прижаты к бокам и обожженная рука нестерпимо болела. Чтобы я не кричал, мне зажимала рот то чья-то мускулистая рука, то здоровенная грудь; я чувствовал на себе чье-то горячее дыхание, чувствовал, что меня к чему-то крепко привязывают, и тщетно пытался вырваться.

-- Ну-ка, теперь попробуй кричать, - проговорил с новым ругательством тот же голос. - Попробуй, - я с тобой мигом покончу.

Я испытывал такия страдания, что у меня в голове мутилось; ослабевший от боли, оглушенный нечаянностью нападения, я сознавал, как легко привести в исполнение эту угрозу. Поэтому я перестал кричать и стал пытаться хоть немного высвободить свою больную руку; но веревки стягивали ее слишком крепко. Раньше я чувствовал боль от ожога, теперь же мне казалось, будто моя рука кипит в огне.

Вокруг меня был полумрак, но вдруг наступила полная темнота; я догадался, что человек, находившийся в комнате, закрыл ставни. Пошарив впотьмах, он разыскал кремень и огниво и принялся высекать огонь. С напряженным вниманием глядел на искры, падавшия на трут, на который он дул изо всей мочи. Но я видел, и то лишь на мгновение, одне только его губы и голубоватый кончик спички, которую он держал наготове. Трут отсырел, - что в такой сырости и не удивительно было, искры гасли одна за другой, но он не спешил и продолжал методично постукивать кремнем о сталь.

Искры падали чаще и ярче, я теперь мог различить его руки, очертания его лица, мог по догадкам сообразить, что он сидит, нагнувшись над столом, но и только. Синия губы продолжали упрямо раздувать трут, наконец вспыхнуло пламя и осветило... Орлика!

Не знаю, право, кого я надеялся увидеть, только никак не его. При виде его я понял, что мое положение действительно опасно, и мой взгляд приковался к нему.

Он не торопясь поднес разгоревшуюся спичку к свече, зажег ее, бросил спичку на пол и затоптал ногой. Потом отодвинул свечу на другой конец стола, чтобы лучше меня осветить, сел на стол, скрестил руки и устремил глаза на меня.

Я заметил теперь, что был привязан к массивной деревянной лестнице, спускавшейся с чердака, поставленной почти вертикально на весьма близком разстоянии от стены.

-- Ага, попался! - проговорил Орлик спустя несколько секунд, в продолжение которых мы молча смотрели друг на друга.

-- Развяжите меня, выпустите меня!

-- Погоди, дай срок, я тебя выпущу, отправлю к месяцу и звездам. На все свое время.

-- Зачем ты меня сюда заманил?

-- Зачем ты набросился на меня впотьмах?

-- Потому что я хочу обделать все один. Один вернее сохранит тайну, чем двое. О, ворог мой лютый!

Он с такой злобной радостью наслаждался зрелищем моих мучений, что меня проняла дрожь. Я безмолвно глядел на него; он сидел на столе, обхватив себя обеими руками и покачивая головой. Протянув руку в ближний угол, он достал оттуда ружье в медной оправе.

-- Знакома тебе эта штучка? - спросил он, делая вид, что прицеливается в меня. - Помнишь, где ты ее раньше видел? Отвечай же, волченок!

-- Помню.

-- Ты отнял у меня это место. Говори: отнял?

-- Я не мог иначе поступить.

-- Да, отнял, довольно было бы и этого одного, кроме всего, прочого. Как смел ты стать между мною и женщиной, которую я полюбил?

-- Когда же я это сделал?

-- Когда! да ты всегда чернил в её глазах старика Орлика.

-- Ты сам себя чернил, ты заслужил худую славу. Я не мог бы тебе повредить в её мнении, если б ты был человек хороший. Ты сам во всем виноват.

-- Лжешь. Небось ты не пожалел бы никаких денег, никаких хлопот, чтобы убрать меня отсюда? - повторил он слова, сказанные мною Бидди при нашем последнем свидании. - Слушай же, что я тебе скажу. Никогда еще тебе не было так важно убрать меня отсюда, как именно сегодня. О, ты отдал бы все свои деньги до последней полушки, и еще в двадцать раз больше, только чтоб спровадить меня к чорту на кулички!

По тому, как он потряс в мою сторону своей тяжелой ручищей и зарычал, словно тигр, я понял, что он говорит правду.

-- Что тебе от меня нужно?

-- Что нужно? - переспросил Орлик, хлопнув кулаком по столу, и нарочно приподнялся, чтобы удар вышел сильнее. - Мне нужна твоя жизнь!

Он подался вперед, уставился на меня, медленно утер рукою рот, как будто у него слюнки текли при виде меня; потом принял опять прежнюю позу.

-- Ты всегда стоял поперек дороги старику Орлику, еще когда был ребенком. Вот сегодня ты и уберешься с нея. Он с тобою покончит. Ты умрешь.

Я чувствовал, что стою на краю могилы, и растерянным взглядом окинул свою западню, в тщетной надежде найти какое-нибудь, средство к спасению. Нет, спасения не было.

-- И это еще не все, - продолжал он, скрестив опять руки. - Я хочу, чтоб от тебя не осталось ни единой косточки, чтобы ты со всеми твоими потрохами исчез с лица земли. Я спущу твое тело в обжигательную печь: я в силах дотащить на своих плечах двух таких, как ты. Пусть люди думают, что хотят, никто не узнает, какая судьба тебя постигла.

Негодяй не успел еще договорить, как в моем уме с непостижимой быстротой промелькнули все последствия такой смерти: отец Эстеллы будет думать, что я его покинул, он будет пойман и умирая проклянет меня; даже Герберт усомнится во мне, заметив противоречие между оставленной мною запиской и моим минутным визитом к мисс Гевишам; Джо и Бидди никогда не узнают, с каким раскаянием я думал о них сегодня вечером, никто никогда не узнает, сколько я выстрадал, как искренне я был всем предан, какие мучения были мною испытаны. Предстоявшая мне смерть была ужасна, но еще ужаснее был страх, что я оставлю по себе дурную память. Мои мысли неслись с такой быстротою, что я уже представлял себе - какая позорная слава ждет меня в потомстве, с каким презрением будут вспоминать обо мне дети Эстеллы и их дети.

лютый!

Мне пришло в голову, не крикнуть ли опять на помощь, хоть я отлично знал, как пустынно это место, и как безполезны будут мои крики. Но когда я увидел, с каким жадным любопытством смотрит на меня Орлик, в надежде насладиться зрелищем моих мучений, ненависть и презрение сковали мне уста и поддержали мое мужество. Я решил, что не стану умолять его и из последних сил буду с ним бороться, пока не умру. Хотя в ожидании ужасного конца я с глубокой нежностью думал обо всех, кого знал; хоть я и молил смиренно небо о прощении моих грехов, хоть я и был сильно растроган мыслью, что не простился и никогда не прощусь с теми, кто был дорог моему сердцу, никогда не оправдаюсь перед ними, не выскажу им, как я раскаялся в своих прошлых прегрешениях, - несмотря на все это, если бы, умирая, я мог его убить, я бы убил его.

Орлик был пьян, его глаза были красны и налиты кровью. На шее у него болталась жестяная фляжка, как прежде, бывало, висел узелок с обедом. Он поднес фляжку к губам и сделал большой глоток; до меня донесся запах крепкого спирта, от которого побагровели его щеки.

-- Волченок! - прохрипел он, опять складывая на груди руки. - Старый Орлик скажет тебе что-то. Это ведь ты убил твою ведьму-сестру.

Прежде чем его заплетающийся язык успел выговорить эти слова, в моем уме с прежней непостижимой быстротой пронесся весь последовательный ряд событий: нападение на сестру, её болезнь и смерть.

-- Это ты ее убил, негодяй! - воскликнул, я.

-- Говорю тебе, она через тебя была убита, это было твое дело! - возразил он и, схватив ружье, размахнулся и ударил по тому пространству, которое нас разделяло. - Я подкрался к ней сзади, вот как теперь к тебе, и съездил ее по башке. Я оставил ее в полной уверенности, что она умерла, и будь тогда так близко обжигательная печь, как теперь, ей не ожить бы. Только не старик Орлик убил ее, а ты волченок. Тебя баловали, а с ним обращались, как с собакой, да еще вдобавок поколотили. Поколотили! О, ты мне за это заплатишь. Ты убил, ты и расплачивайся!

Он опять выпил и стал еще свирепее; по тому, как он наклонял фляжку, я заключил, что там уже немного остается. Я хорошо понимал, что содержимое этой фляжки придавало ему храбрости со мною покончить. Каждая оставшаяся в ней капля была каплей моей жизни.

"Когда меня не станет, - думал я, - когда я превращусь в такие же пары, как те, что еще недавно подкрадывались ко мне, словно призрак с последним предостережением, Орлик сделает то же, что он сделал после убийства моей сестры: поспешит в город и будет слоняться по всем питейным заведениям, чтобы весь город его видел". Я уже представлял себе, как он будет там расхаживать: в моем воображении рисовались освещенные, оживленные улицы и, как контраст к ним, пустынное болото, подернутое белым паром, в который я сам скоро обращусь.

Я мысленно охватывал промежуток в несколько лет, пока Орлик успевал произнести какой-нибудь десяток слов, и все, что он говорил, представлялось мне в отчетливых картинах. Мой мозг был в таком возбужденном состоянии, что лишь только я начинал думать о каком бы то ни было месте, о каком бы то ни было человеке, тотчас же они являлись у меня перед глазами. Образы эти были как живые, я воочию видел их, хотя в то же время с напряженным вниманием следил за моим врагом (да и кто бы не глядел на тигра, который вот-вот готовится на тебя прыгнуть), - и всякое, самое ничтожное его движение не ускользало от меня.

Орлик во второй раз отхлебнул из фляжки, поднялся со скамьи, на которую перед тем сел, отодвинул стол в сторону. Потом взял свечку и, затенив ее рукою, чтобы весь свет падал на меня, стал передо мною и с наслаждением впился глазами в мое лицо.

-- Волченок, я скажу тебе еще что-то. Ведь это на старика Орлика ты натолкнулся тогда ночью на лестнице.

Я увидел перед собою лестницу с потухшими фонарями, увидел тень массивных перил, падавшую на стену от фонаря привратника, увидел комнаты, которых уже больше никогда не увижу: вот другая - запертая дверь, вот и мебель кругом...

-- А почему же был там старик Орлик? Сейчас я скажу тебе еще кое-что, волченок. Вы с нею постарались выжить меня отсюда, отняли у меня место; вот я и нашел себе новых хозяев, новых товарищей. Они пишут мне письма, когда надо; понимаешь, волченок, - пишут за меня письма! И пишут они пятьюдесятью почерками, а не одним, как вы, подлые души! Я твердо решился порешить тебя в тот день, когда ты приезжал сюда на похороны сестры. Только я не знал, как мне тебя повернее захватить, и я стал приглядывать за тобою, чтобы разведать, в какие часы ты выходишь из дома и куда. Но старый Орлик сказал себе: так или иначе, а я его сцапаю. И что же? Подглядываю за тобою и открываю твоего дядюшку Провиса. Эге!

Мельничная запруда, Заштатный бассейн, Упраздненный канатный завод, - как ясно, как живо они встают передо мною! Провис в своей комнатке, на окне условленный сигнал, - совершенно безполезный теперь; прелестная Клара, добрая приветливая старушка, лежащий пластом Барлей, - все проносится передо мною, точно бурный поток моей жизни, устремляющийся к безбрежному морю.

-- У тебя оказывается вдруг дядюшка. Я знал тебя у Гарджери, когда ты был еще таким маленьким волченком, что мне ничего не стоило бы придушить тебя, ущемив тебе глотку двумя пальцами (часто мне это приходило в голову, когда я смотрел, как ты по воскресеньям разгуливал бывало по аллее). Тогда у тебя и в заводе не было никаких дядюшек. И вдруг старик Орлик узнает, что твой дядя Провис вероятно носил те самые кандалы, которые старый Орлик на шел распиленными на болоте много лет тому назад: он тогда припрятал их, пока они не понадобились ему, чтобы как быка треснуть по башке твою сестру - он и тебя так ошарашит. Гм! Так вот какие вещи узнал Орлик про твоего дядюшку. Интересно, что ты на это скажешь, а? - издевался Орлик и в каком то диком упоении поднес свечу к самому моему лицу. Я должен был отвернуться, чтобы не обжечься.

-- А! - закричал Орлик, заливаясь громким смехом и еще раз проделывая то же, - обожглось, дитятко, боится теперь огня! Старик Орлик знает, как ты чуть не сгорел; старик Орлик знает, как ты собираешься тайком увезти своего дядюшку Провиса. Да, не провести тебе старика Орлика: он знал, что ты явишься сюда сегодня! Скажу я тебе, волченок, еще одно, это уж будет последнее. Есть люди, которые за пояс заткнут и твоего дядюшку Провиса, как старик Орлик тебя. Не вам с ними тягаться! Дадут они ему себя знать, когда племянничек исчезнет с лица земли со всеми своими потрохами, и от него не останется ни единой косточки. Есть люди, которые не хотят и не потерпят, чтобы Мегвич, - видишь, я и имя то его знаю, - жил в одной стране с ними. Есть люди, которые имели о нем такия точные сведения, когда он жил в другой стране, что он без их ведома не мог улизнуть оттуда и насолить им здесь. Может быть, они и пишут пятьюдесятью разными почерками, а не одним, как вы, подлые души. Берегись Комписона, Мегвич, берегись виселицы!

Он опять поднес свечу близко ко мне, опалил мне лицо и волосы, заставил меня на мгновение зажмуриться, потом его широкая спина повернулась ко мне, он поставил свечу обратно на стол.

что у него прибыло силы, когда он ходил в этом узком закоулке, мешковато переваливаясь с боку на бок, размахивая своими огромными ручищами и грозно хмурясь на меня. У меня не осталось ни крупицы надежды.

Несмотря на сильное внутреннее возбуждение, несмотря на изумительную живость образов, в которые воплощались все мои мысли, мелькавшия в моем мозгу, - я отчетливо сознавал, что моя участь решена: Орлик не стал бы говорить мне того, что теперь сказал, если бы не положил меня непременно убить.

Вдруг он остановился, откупорил фляжку и отбросил пробку прочь. Как ни была она легка, но мне показалось, что она упала, словно свинцовая гиря. Он медленно глотал, все больше и больше наклоняя фляжку, уже не глядя на меня. Наконец опрокинул ее себе на ладонь и подлизал последния капли. Тут им овладел внезапный припадок ярости: со страшными ругательствами отбросил он от себя фляжку, нагнулся, и я увидел, как в его руке появился тяжелый молот с длинной рукояткой, которым разбивают камни. Я не отступил от прежнего решения: не стал его молить о пощаде, но закричал изо всей мочи и принялся защищаться, насколько то было в моей власти; у меня были свободны только ноги да голова, но я отбивался от него с такою силою, какую раньше в себе и не подозревал. В тот же момент до меня донеслись ответные крики, я увидел человеческия фигуры и свет в дверях, услышал голоса, шум борьбы, увидел, как Орлик вырвался из рук каких-то людей, одним прыжком перелетел через стол и исчез во мраке ночи.

- при взгляде на нее я понял, что нахожусь все в том же самом месте, где потерял сознание. Сначала я был в таком оцепенении, что не поинтересовался даже узнать, кто поддерживает мою голову, и, хотя пришел в себя, продолжал лежать неподвижно и безсмысленно глядеть на стоявшую передо мною лестницу. Вдруг ее заслонило от меня чье-то лицо. Это было лицо Траббова мальчика!

-- Кажется, он очнулся, - сказал он вполголоса. - Но какой он все еще бледный.

-- Герберт! Великий Боже!

-- Тише, - сказал Герберт, - тише Гендель. Не волнуйся.

-- И старый товарищ, Стартоп, - вскричал я, когда тот нагнулся ко мне,

-- Вспомни в каком деле он обещал помогать нам, и успокойся, - проговорил Герберт.

-- Не ушло еще время, Герберт? Какой сегодня день? Как долго пробыл я здесь? - спрашивал я, так как у меня явилось страшное предчувствие, что я пролежал здесь очень долго, быть может, даже двое суток.

-- Время еще не ушло. Теперь все еще ночь с понедельника на вторник.

-- О Боже, благодарю тебя!

-- У тебя еще впереди целый день для отдыха. Но ты стонешь, бедный Гендель! Что у тебя болит? Можешь ли ты встать?

Герберт и Стартоп сделали, что было в их силах, чтобы унять боль. Рука страшно вздулась и воспалилась; я едва мог вытерпеть, когда к ней прикасались. Друзья мои разорвали свои носовые платки, сделали свежую перевязку, осторожно подвязали мне руку, чтобы я мог как-нибудь добраться до города, где имелась возможность достать охладительную примочку. Через несколько минут мы заперли за собою дверь опустелого шлюзного домика и направились к каменоломне. Траббов мальчик (ныне уже Траббов молодой человек) - шел впереди с фонарем, - свет этого фонаря и был замечен мною в дверях в тот момент, когда я лишился чувств.

Теперь луна стояла на небе гораздо выше; судя по ней, должно быть, прошло часа два с тех пор, как я видел ее в первый раз; хотя все еще накрапывал дождик, но стало гораздо светлее. Белый пар обжигательной печи теперь ветром уносило прочь от нас, и, проходя мимо нея, я возсылал благодарение небу, как прежде возсылал к нему свою мольбу.

Герберт долго отказывался рассказать, каким образом он явился ко мне на выручку, долго уговаривал меня успокоиться, но наконец сдался на мои просьбы, и я узнал, что, уходя из дому, я впопыхах уронил анонимное письмо, и его нашел Герберт, пришедший вскоре после моего ухода вместе с Стартопом, которого встретил на улице. Письмо показалось ему подозрительным, тем более, что оно находилось в противоречии с оставленной мною запиской. Чем больше он думал об этом странном письме, тем сильнее увеличивалось его безпокойство. Кончилось тем, что, спустя четверть часа, он вдвоем с Стартопом, который вызвался сопровождать его, побежал в контору дилижансов справиться о времени отхода следующого дилижанса и узнал, что последний дилижанс ушел. По мере того, как возростали препятствия, усиливалось безпокойство Герберта, наконец он решился нанять почтовых и ехать разыскивать меня. Таким-то образом они со Стартопом очутились в "Голубом Вепре", где разсчитывали найти меня или получить какие-нибудь сведения обо мне; когда же им и там не удалось ничего узнать, они отправились к мисс Гевишам, где окончательно потеряли мой след. Тогда они направились назад в гостиницу (вероятно, около того времени, когда я выслушивал широко-популярный вариант моей собственной истории), разсчитывая там пообедать и приискать кого-нибудь, кто мог бы им указать дорогу к шлюзному домику. В числе зевак, околачивающихся у ворот "Голубого Вепря", случайно был и Траббов мальчик - верный своему старому обычаю попадаться везде, где не следовало. Траббов мальчик видел, как я вышел от мисс Гевишам, и заметил, по какому направлению я пошел. Поэтому мои друзья выбрали в провожатые Траббова мальчишку, и он повел их к шлюзному домику, но не по той дороге, по которой шел я, а по другой, через город. Дорогой Герберту пришло в голову, что меня могли вызвать сюда по какому-нибудь делу, имеющему важное значение для безопасности Провиса. Размыслив, что в таком случае их вторжение может выйти очень не к стати, он оставил вожатого и Стартапа у каменоломни, а сам тихонько обошел два или три раза шлюзный домик, прислушиваясь, что там делается. Он мог разслышать только неясные звуки какого-то грубого хриплого голоса (это было как раз в то время, когда я весь был поглощен мыслью о близкой кончине), и он стал уже сомневаться, тут ли я, как вдруг я громко закричал, он крикнул мне в ответ и вместе со своими спутниками ворвался в дом.

Когда я рассказал Герберту, что происходило внутри шлюзного домика, он хотел, несмотря на поздний час ночи, тотчас же бежать к городскому судье и вытребовать приказ об аресте Орлика. Но я уже раньше обдумал, что жалоба задержит нас в городе или же обяжет в скором времени сюда вернуться, вследствие чего такой шаг мог сделаться роковым по отношению к Провису. Отрицать это было невозможно, и мы решили до поры до времени оставить всякую мысль о преследовании Орлика. Мы сочли более благоразумным не придавать значения случившемуся казусу в присутствии Траббова мальчика, который, я уверен, был бы сильно разогорчен, если бы узнал, что его вмешательство спасло меня от обжигательной печи, - не потому чтобы он был зол от природы, но в его характере был избыток живости, и, не зная, куда его девать, он искал сильных ощущений, не смущаясь мыслью, что за них его ближним придется отдуваться собственными боками. Я подарил ему на прощанье две гинеи (повидимому, это вполне соответствовало его ожиданиям) и сказал ему, что жалею о том, что был о нем дурного мнения (повидимому, это не произвело на него никакого впечатления).

из города прежде, чем распространятся слухи о ночном приключении.

Герберт запасся на дорогу огромной бутылкой примочки и всю ночь прикладывал мне на руку охлаждающие компрессы, так что боль несколько унялась, и я в силах был выдержать переезд. Мы уже на разсвете прибыли в Темпль, меня тотчас же уложили в постель, и я пролежал весь день.

Меня страшно пугала мысль, что я расхвораюсь и завтра никуда не буду годен; удивляюсь, право, как я не заболел от одной этой ужасной мысли. И я непременно бы захворал после всех душевных мук и терзаний, вынесенных в прошлую ночь, если бы не то сверхъестественное напряжение, в котором держало меня ожидание наступающого дня, - на него возлагались такия надежды, с ним связаны были такия важные последствия, результаты его были так близки и вместе с тем были скрыты от нас непроницаемой завесой.

Безспорно, первое, что нам предписывала осторожность, - не иметь никаких сношений с Провисом вплоть до завтрашняго дня, и эта неизвестность усиливала мое безпокойство. При каждом шаге, при всяком звуке я вздрагивал, думая, что он уже арестован и меня идут известить об этом. Я убеждал себя, что его арест - совершившийся факт, что во мне говорит не страх, не предчувствие, а уверенность; мне казалось, что я каким-то чудом о нем узнал. Но день склонялся к вечеру, а дурной вести все не приходило; когда наконец наступила ночь, мною овладел непобедимый страх, что к завтрашнему дню болезнь совершенно обезсилит меня. Моя больная рука была вся в огне, голова горела, в висках стучало, мне казалось, что у меня начинается бред. Чтобы уверить себя в том, что я нахожусь еще в сознании, я считал до самых больших чисел, повторял все, что знал наизусть в стихах и прозе, и когда случалось, что усталый мозг отказывался служить и я на несколько минуть впадал в забытье и начинал дремать; я с испугом пробуждался и говорил себе: "свершилось, у меня начинается горячка".

у шлюза, что я болен уже много дней и что случай спасти Провиса потерян безвозвратно.

я заснул, как убитый.

Утро только что занималось, когда я выглянул в окно. Огоньки фонарей на мостах уже побледнели, восходящее солнце образовало на горизонте огненное озеро. Река оставалась еще темна и таинственна, пересекавшие ее мосты приняли холодный серый цвет и только их верхушки кое-где были озарены теплым прикосновением занимавшейся зари. Пока я глядел на массу кровель, среди которой там и сям подымались к небу церковные башни и тонкие шпицы, ясно вырисовывавшиеся в необыкновенно прозрачном воздухе, солнце встало, с реки точно вдруг сорвалась заволакивавшая ее пелена, и вода зажглась миллионами искр. С меня тоже как будто сорвали покрывало, я встряхнулся, почувствовал себя здоровым и бодрым.

Герберт, и Стартоп еще спали, один на своей кровати, другой на диване. Без их помощи я не мог одеться, за то я поправил потухающий огонь в камине и сварил для них кофе. Вскоре поднялись мои друзья, тоже совершенно здоровые и бодрые. Мы раскрыли окна, впустили к себе свежий утренний воздух и загляделись на реку, на которой все еще подымался прилив.

-- Когда пробьет девять часов, будьте готовы и ждите нас там, на Мельничной Запруде! - весело крикнул Герберт.