Большие ожидания.
Глава LIV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие ожидания. Глава LIV. (старая орфография)

Глава LIV.

Это был один из мартовских дней, когда одновременно и солнце припекает, и дует холодный ветер, когда в тени зима, а на солнце лето. Мы взяли с собою непромокаемые плащи, а я, кроме того, захватил дорожный мешок, в котором заключались самые необходимые вещи, единственное, что я брал с собою из всего, что мне принадлежало.

Куда я еду, что меня ожидает, когда я вернусь, все эти вопросы меня не занимали, я о них даже не думал, до такой степени весь был поглощен мыслью о спасении Провиса. Только в последний момент, когда уже на пороге дверей я окинул прощальным взглядом свою квартиру, я задал себе вопрос, при каких обстоятельствах увижу опять эти комнаты, если только мне суждено их когда-нибудь увидеть.

Чинно, степенно спустились мы по ступенькам Темпльской пристани, еще несколько времени помедлили внизу, как будто не решили еще, поедем ли кататься. Разумеется, я заранее распорядился, чтобы шлюпка была готова и все было в исправности. Свидетелями наших колебаний были только два три земноводных существа, составляющих неотъемлемую принадлежность Темпльской пристани, но мы все-таки скорчили вид, будто раздумываем, стоит ли ехать; наконец уселись в лодку и отвалили. Герберт поместился на носу, я на руле. Вода поднялась уже высоко, была половина девятого.

План у нас был такой: отлив должен был начаться в девять часов, до трех часов мы должны были плыть по течению, а с началом прилива намеревались помаленьку двигаться против течения и идти вперед, пока стемнеет. К этому времени мы надеялись добраться до тех мест Темзы, которые находятся пониже Гревзенда, между Эссексом и Кентом; там она становится широка и пустынна, прибрежные жители немногочисленны и лишь изредка попадаются одинокия таверны, в одной из которых мы могли найти себе приют на ночь. Оба пакетбота, Гамбургский и Роттердамский, отходили из Лондона в четверг, около девяти часов. Смотря по тому месту, где остановимся, - разсуждали мы, - мы разсчитаем, в котором часу их ждать, и подъедем к первому, который покажется у нас в виду, так что в случае, если бы нас не взяли, у нас в запасе оставался другой. Мы хорошо знали отличительные признаки обоих,

Я чувствовал огромное облегчение от того, что мы принялись наконец за выполнение давно задуманного плана, и с трудом мог представить себе то состояние, в каком находился всего лишь несколько часов тому назад. Свежий воздух, солнечный свет, движение по реке, даже сама река, двигавшаяся заодно с нами и, казалось, симпатизировавшая нам, воодушевлявшая и ободрявшая нас, вселили в меня новые надежды. Меня смертельно огорчало, что я со своей стороны приносил так мало пользы, но мои друзья были отличные гребцы, и так методично, так мастерски работали веслами, что без особенного утомления могли грести целый день.

В те -времена пароходное движение по Темзе было далеко не так велико, как в настоящее время, за то лодок попадалось гораздо больше; парусных и каботажных судов было, пожалуй, столько же, но пароходов больших и малых было в десять раз меньше, чем теперь.

Как ни было рано, но река кишела множеством яликов и барок, стремившихся к устью вместе с отливом. Переправа через Темзу в гребном судне была тогда больше принята, чем в настоящее время; поминутно ялики и шлюпки перерезывали нам дорогу. Мы скоро миновали Старый Лондонский мост, Старый Рыбный рынок с его устричными баркасами, белую башню Тоуэра, Ворота Изменников и очутились между рядами судов, стоявших у пристаней. Были здесь грузившиеся и разгружавшиеся пароходы из Лита, Абердина и Глазго, которые, когда мы проезжали мимо, казались нам страшно высоко поднявшимися над водою; было здесь безчисленное множество угольных барж с толпами разгрузчиков, валивших уголь прямо через борт в лодки.

Вот на якоре стоит пароход, отправляющийся завтра в Роттердам, - мы его внимательно осмотрели; подальше и другой, идущий в Гамбург, - мы проехали под самым его бугшпритом. Но вот я, сидящий у руля лицом к носу лодки, с сильно бьющимся сердцем замечаю пристань Заштатной Запруды.

-- Он там? - спрашивает Герберт.

-- Нет еще.

-- Отлично. Он не должен выходить из дома, пока не увидит нас. Различаешь ли ты его сигнал в окне?

-- Отсюда трудно разглядеть, кажется вижу... Да, вижу, а вот и¹ он сам. Навались! Тише, Герберт. Весла.

На один момент мы приостанавливаемся у пристани; он в лодке, и мы снова отчаливаем. На нем прежняя матроская шинель, в руках черный парусинный мешок. Он имеет вид лоцмана.

-- Милый мальчик! - говорит он, усаживаясь на место и положив руку мне на плечо. - Верный мой мальчик! Все великолепно обделал. Благодарю, благодарю.

Опять несемся мы между рядами кораблей, стараясь не наткнуться на ржавые якоря, истертые пеньковые канаты, баканы и буйки, предавая потоплению попадающияся навстречу поломанные корзинки, расталкивая плывущия по реке щепки, поленья, угольные выгарки. Проезжаем мы то под резной фигурой Джона из Сундерланда, бросающого смелый вызов ветрам, то под Бетси из Ярмута с твердой деревянной грудью и выпученными, как у рака, глазами. Едем мы мимо стучащих на верфях молотов, мимо пил, с визгом кромсающих доски и бревна, мимо неугомонных машин, с шумом и лязгом совершающих какую-то неведомую работу, мимо помп, выкачивающих воду с давших течь судов, мимо вертящихся кабестанов, мимо кораблей с какими-то диковинными морскими существами на палубе, посылающими с борта страшные проклятия встречным лодочникам, отвечающим им такими же красноречивыми приветствиями. Наконец, мы очутились в открытом пространстве, где корабельные юнги волей неволей снимают с палубы кранцы, так как тут им уже не придется удить с борта рыбу в мутной воде! здесь ветер гулял на просторе и развертывались сложенные паруса.

У пристани, когда мы брали Провиса, и потом несколько раз я осторожно оглядывался, не замечу ли чего подозрительного. Но все казалось благополучно. Можно было присягнуть, что в виду нет ни единой лодки, которая бы нас преследовала или подстерегала. В случае, если бы показалась такая, я стал бы держать к берегу и таким маневром принудил бы ее обнаружить свою скрытую цель: она должна бы была пуститься вслед за нами, или, как ни в чем не бывало, пойти своей дорогой. Но мы плыли без всякой помехи, поблизости не видно было ничего подозрительного.

Провис, как я уже сказал, был одет в матроскую шинель и своим видом вполне гармонировал с окружающей обстановкой. Замечательно (хотя, быть может, это объяснялось его бурной жизнью): он был взволнован менее всех нас. Нельзя сказать, чтобы он был равнодушен: он говорил мне, что ему очень хочется дожить до того времени, когда он увидит своего джентльмена одним из самых первых в чужих краях. Но бездействие и апатия были не в его духе, он не намерен был встречать опасность, когда она еще не пришла. Приди она - и он встретит ее лицом к лицу, но до тех пор не станет себя тревожить.

-- Если бы ты знал, как мне приятно, покуривая трубочку, сидеть здесь рядом с тобой, дорогой мой мальчик, после того, как пробыл целую вечность в четырех стенах, - ей Богу, ты позавидовал бы мне! Но тебе этого не понять.

-- Нет, я понимаю, какое наслаждение доставляет свобода, - сказал я.

не зарапортовался.

На мой взгляд, с его стороны было страшной непоследовательностью, при такой любви к свободе, рисковать ею во имя своей господствующей идеи, видеть меня джентльменом.

"Но, вероятно, - думал я, - свобода без опасности, слишком для него непривычная, не имеет такой прелести в его глазах, как в глазах других людей".

Оказалось, что я не слишком был далек от истины, так как он, покурив молча несколько времени, сказал:

-- Видишь ли, мой милый, когда я был там, на другом краю света, меня все тянуло сюда. Тошно мне там было, хоть я и богател не по дням, а по часам. Все там знали Мегвича, Мегвич мог бывать, где хотел, и никто о нем не безпокоился. Здесь они ко мне не так легко относятся, то есть не так легко относились бы, если бы знали, где. я.

-- Если все пойдет хорошо, вы через несколько часов будете совершенно свободны и в полной безопасности.

-- Да, - ответил он с долгим вздохом. - Вероятно.

-- Разве вы в это не верите?

Он опустил руку за борт лодки, окунул в воду и проговорил с той кроткой улыбкой, которую я видел у него уже не в первый раз.

-- Кажется, верю, милый мальчик. Спокойнее и привольнее, чем нам в настоящую минуту, трудно быть, но... быть может, этот тихий нежный прилив навевает на меня такия мысли... заглядевшись на дым своей трубочки, я думал сейчас, что нам так же трудно знать, что ожидает нас через несколько часов, как увидеть, что скрывается там на дне, под этой водою, которая теперь бежит у меня между пальцами. Остановить эти часы так же невозможно, как и течение реки. Вот я захватил полную горсть воды, и видишь, - " её уже нет, - закончил он, вынимая из воды руку.

-- По вашему лицу я сказал бы, что вы немного упали духом, - заметил я.

-- О нет, нисколько! На меня нагнал такия мысли этот тихий ласкающий прилив, это похожее на воскресное пение журчание воды под гальюном шлюпки. А может быть, я просто начинаю стариться.

Он опять сунул трубку в рот. Его лицо было так безмятежно, он сидел так покойно, с таким довольным видом, как будто мы уже покинули пределы Англии. Однако он послушно и безпрекословно исполнял все наши советы соблюдать осторожность, словно находился в постоянном страхе за свою жизнь; так, например, когда мы вышли на берег, чтобы запастись на дорогу пивом, он хотел идти с нами, но довольно было мне намекнуть, что ему безопаснее остаться в лодке, чтоб он остался на месте, и только промолвил: "Ты так думаешь?"

На реке было свежо, но день был ясный, и солнышко весело играло. Вода спадала очень быстро, и я изо всех сил старался как можно лучше воспользоваться отливом; дружные удары весел уносили нас вперед, мы спускались все ниже и ниже по течению, холмы и леса уходили от нас все дальше и дальше, их заменили по обеим сторонам реки низкие топкие берега. Отлив еще не кончился, когда мы миновали Гревзенд. Так как с виду нашего пассажира можно было принять за лоцмана, то я нарочно прошел на очень близком разстоянии от плавучей таможни, потом, возвращаясь на середину реки, обогнул два эмигрантских судна и проехал под носом огромного военного транспорта, со шканцев которого глядели на нас солдаты. Как только отлив начал ослабевать, мелкия суда закачались на якорях, потом закачались и крупные, и мимо нас потянулась целая флотилия кораблей, желающих воспользоваться началом прилива, чтобы войти в гавань. Теперь моей задачей было держаться как можно дальше от самого сильного течения, и мы пошли вдоль берега, тщательно обходя мели и тинистые банки.

Наши гребцы были еще свежи и бодры, так как в течение дня мы несколько раз пускали шлюпку по течению, и этого краткого отдыха было достаточно, чтобы возстановить их силы. Мы пристали к скользким прибрежным камням, подкрепились пищей и питьем и произвели тщательный осмотр окружающей местности. Она напоминала мою родину - такая же болотистая, низменная, плоская, с таким же туманным печальным горизонтом. Река извивалась спиралью, извивались спиралью огромные плавучие баканы, а все остальное, казалось, застыло и замерло. Хвост удаляющейся флотилии скрылся 38" последним мысом, который мы обогнули, вслед за ним исчезла и нагруженная соломой зеленая барка с бурым парусом; несколько плашкотов с балластом, напоминавших вышедшее из детских рук первое грубое подражание лодке, глубоко ушли в тину; стоявший на отмели на столбах, точно на костылях или на ходулях, маленький приземистый маяк был похож на завязшого в грязи калеку, склизкия сваи, склизкие камни вязли в тине, красные вехи и значки, указывавшие высоту воды, вязли в тине, ветхая пристань и ветхое строение без крыши вязли в тине, - везде вокруг нас была тина и мертвая тишь.

Мы снова отчалили и понемножку стали подвигаться вперед: грести было теперь гораздо труднее,;ю Герберт и Стартоп без устали работали веслами до самого заката. К этому времени вода прибыла на столько, что мы наконец могли обозреть пространство, лежавшее за отмелью. Над узкой полоской берега стояло багровое солнце, окруженное пурпурным сиянием, темневшим на наших глазах; далеко вокруг разстилалось пустынное болото, за ним на краю горизонта подымались холмы, и на всем пространстве между ними не видно было ни одного живого существа, кроме нескольких печальных чаек,

Темнело быстро, луна, бывшая в последней четверти, должна была показаться поздно, и мы стали держать совет, как нам быть. Совещались мы недолго, - было очевидно, что нам следует высадиться у первой уединенной таверны, какую мы увидим. Гребцы опять навалились на весла, а я принялся пристально осматривать берег. Так мы проехали почти при полном молчании еще несколько миль, показавшихся нам очень длинными. Холод давал себя чувствовать, и когда мимо нас, дымясь и блестя огнями, прошел грузовой пароход, мы позавидовали тем, кто сидел там в тепле и уюте. Мрак сгущался все сильнее и сильнее, стемнело так, как бывает перед разсветом, и тот слабый свет, который еще был вокруг нас, казалось, исходил не с неба, а от реки, где весла окунаясь задевали иногда отражения звезд.

Жутко было на душе в эти минуты, мысль о погоне угнетала нас. Всякий раз, как слышался глухой рокот прилива, через неправильные промежутки времени тяжело ударявшого о берег, кто-нибудь из нас вздрагивал и оборачивался в ту сторону. Мы подозрительно косились на маленькия бухточки, промытые течением в берегу. "Что это за журчание?" спросит, бывало, шепотом один из нас. "Не лодка ли там?" заметит другой. И снова воцаряется молчание, и снова я с досадой размышляю о том, как необыкновенно громко стучат сегодня весла в уключинах.

Наконец мы приметили свет и какое-то здание на берегу, и вскоре подъехали к маленькой пристани, к которой вела дорожка, сложенная из речных валунов. Я один вышел на берег и, сделав маленькую рекогносцировку, убедился, что огонь светился в окне харчевни. Это была довольно таки грязная харчевня, должно быть, хорошо известная контрабандистам; за то на кухне горел яркий огонь, в буфете были яйца и ветчина, не считая разных напитков, и кроме того, к услугам проезжающих имелось два номера и в каждом две кровати - "какия уж есть, не прогневайтесь" - предупредил хозяин. Кроме его самого и жены, в доме проживало еще одно седое существо мужеского пола, по имени Джек. Джек смотрел за пристанью и был так вымазан грязью и мокр, словно сам служил вехой.

В сопровождении этого земноводного я вернулся обратно к шлюпке. Все сошли на берег, захватили с собою руль, весла, багор, а лодку вытащили на ночь из воды. Подкрепившись ужином в кухне у ярко растопленного очага, мы разошлись по своим комнатам: мои товарищи отправились в одну, а я с Провисом в другую. При ближайшем знакомстве с отведенными нам помещениями мы открыли, что из них воздух был так тщательно изгнан, как будто он-был страшно вредным для жизни элементом, а под кроватями было напихано такое невероятное количество грязного белья и пыльных картонок, какое я не ожидал даже найти в маленьком семействе трактирщика. Но, несмотря на эти маленькия неудобства, мы все-таки были довольны, ибо более уединенного места, чем эта харчевня, нельзя было сыскать.

Пока мы после ужина грелись у очага, Джек, сидевший в уголку в разбухших от воды сапогах (эти сапоги, как он поспешил нам похвастаться, были им недавно сняты с одного утопленника) спросил, не встречался ли нам четырехвесельный катер, подымавшийся по течению вместе с приливом.

После моего отрицательного ответа, Джек заметил:

-- Четырехвесельный катер, - говорите вы?

-- Да, четверо гребцов и двое пассажиров.

-- Они высаживались здесь?

-- Да, они приходили сюда за пивом с большущим глиняным кувшином. С удовольствием всыпал бы им в это пиво отравы, или какой-нибудь такой специи, чтоб их хорошенько прикрутило.

-- Почему же?

-- А про то уж мне знать, - промолвил Джек таким сиплым голосом, словно у него в горле застряла тина.

-- Парень думает, что они не то, чем прикидываются, - объяснил трактирщик, слабогрудый человечек с безцветными глазами и глубокомысленным видом, имевший, повидимому, большое доверие к своему работнику.

-- Я знаю, что мне думать, - проворчал Джек

-- Ты думаешь, Джек, что эти молодцы из таможни?

-- Да.

-- Ошибаешься, парень.

-- Неужто?

Джек дал этот неопределенный ответ с видом человека, не допускающого сомнений в своей прозорливости, и вероятно желая это подчеркнуть, стащил один из разбухших сапогов, заглянул в него, вытряс на пол несколько камешков и опять натянул его на ногу, - дескать, человек, непоколебимо уверенный в своей правоте, может все себе позволить.

-- А куда же, по твоему, они девали форменные пуговицы? - спросил хозяин, начиная несколько колебаться.

-- Куда девали пуговицы? - откликнулся Джек задетый заживое. - Выбросили за борт, проглотили, посеяли, чтоб из них выросла капуста! Да мало ли еще что они могли сделать со своими пуговицами!

-- Ну, понес! - запротестовал трактирщик жалобным тоном.

-- Таможенные, небось, знают, куда девать пуговицы, когда оне им мешают, - продолжал Джек, с величайшим презрением повторяя ненавистное слово. - Четырехвесельный катер с двумя пассажирами не станет разгуливать вверх и вниз по реке, коли тут не пахнет таможней.

Джек с негодованием удалился, и трактирщик, лишившись собеседника, поневоле замолчал.

Этот разговор встревожил всех нас, меня в особенности. И без того жалобные завывания ветра, глухой шум прибоя, ударявшого о берег, нагнали на меня тоскливые мысли; мною овладело тяжелое предчувствие грозящей беды. Четырехвесельный катер, крейсировавший по реке таким необычным образом, казался мне очень подозрительным и не выходил у меня из ума. Уложив спать Провиса, я вместе с товарищами вышел на двор, и мы втроем (так как Стартоп уже был посвящен в тайну) стали держать совет: оставаться ли нам в таверне до прибытия парохода, который должен был подойти в первом часу пополудни, или выехать пораньше утром. После долгих споров мы решили подольше пробыть там, где были, а часа за два до появления парохода выйти на фарватер и потихоньку двигаться вперед вместе с приливом, пока пароход нас не догонит. Остановившись на таком решении, мы вернулись в комнаты.

Я лег не раздеваясь и крепко проспал несколько часов. Меня разбудил ветер, который страшно разбушевался и неистово потрясал вывеску харчевни с намалеванным кораблем; она скрипела, качалась, трещала. Я тихонько поднялся с кровати, чтобы не разбудить сладко спавшого Провиса, и выглянул из окна. Она выходило на сложенную из камней дорожку, куда мы вытащили шлюпку. Когда мои глаза привыкли к слабому свету месяца, задернутого тучами, я различил на берегу двух людей, которые разсматривали нашу шлюпку. Они прошли под моим окном и, минуя пристань, которая, как я разглядел, была совершенно пуста, пошли по направлению к болотам.

Первое, что мне пришло в голову, - позвать Герберта и показать ему этих быстро удалявшихся людей. Но, прежде чем я дошел до его комнаты, (смежной с моей и тоже обращенной к пристани) я раздумал его будить, вспомнив, как много работы выпало ему в этот день и как он устал. Вторично подойдя к окну, я еще мог распознать две фигуры на болоте, но вскоре оне исчезли из виду. Я сильно озяб и, чтобы несколько согреться и хорошенько обдумать смутившее меня обстоятельство, лег в постель и как-то незаметно уснул.

-- По всей вероятности это таможенные, и конечно им до нас нет никакого дела, - спокойно заметил он.

Я старался уверить себя, что он прав, и действительно, это было весьма возможно. Однако я все-таки счел нужным предложить ему, чтобы мы с ним вдвоем дошли пешком до самого дальняго мыса и там уже сели в шлюпку, которая догонит нас около полудня. Эта предосторожность была всеми одобрена, и вскоре после завтрака мы с Провисом вышли из таверны, не сказав ни слова о том, что уходим.

Он шел, покуривая свою вечную трубку и иногда останавливался, чтобы потрепать меня по плечу. Со стороны можно было подумать, что не ему, а мне угрожает опасность, и он меня ободряет. Почти всю дорогу мы шли молча; По близости от назначенного пункта я попросил моего спутника остановиться и подождать где-нибудь в укромном месте, пока я осмотрю окрестность. Он повиновался, и я пошел вперед один. На реке не видно было ни одного гребного судна, на берегу ничто не указывало, чтобы здесь приставала лодка и высаживались люди, впрочем прилив уже высоко поднялся, и следы ног могли быть скрыты под водою.

Провис издали следил за мною, я замахал ему шляпой в знак того, что он может идти. Он вышел из своего убежища, и мы вдвоем принялись дожидаться шлюпки; мы то лежали на земле, кутаясь в шинели, то ходили взад и вперед, чтобы согреться. Наконец показалась ожидаемая шлюпка, мы вскочили в нее и отплыли к тому месту, где должен был пройти пароход.

Оставалось не более десяти минут до часу; можно было ожидать, что вот-вот покажется дым на горизонте. Мы завидели его только спустя двадцать минут, а вслед затем увидели дым и другого парохода, они шли на всех парах. Мы достали дорожные мешки и стали прощаться с друзьями. Я горячо пожал руку Герберту, и у него, и у меня глаза были влажны. В это мгновение я увидел четырехвесельный катер, который выехал из за выступа берега, находившагося на небольшом разстоянии впереди нас, и направлялся в нашу сторону. Пароход, который до сих пор был скрыт извилинами реки, наконец показался в виду. Он шел прямо на нас; я поставил шлюпку так, чтобы с парохода заметили, что мы его ждем, и умолял Провиса спокойно сидеть и поплотнее завернуться в плащ. Он весело успокоил меня: "Не бойся, милый мальчик," и застыл в неподвижной позе.

Между тем катер, управляемый искусной рукою, пересек нам дорогу и стал возле нашей шлюпки, оставив между собою и ею как раз столько места, чтобы его весла и наши не цеплялись друг за друга.

Пока мы стояли неподвижно, и он не двигался, когда же мы делали несколько взмахов веслами, он делал то же. Один из пассажиров катера, правивший рулем, пристально смотрел на нас, гребцы тоже глядели на нас; другой пассажир, закутанный в плащ еще тщательнее, чем Провис, как мне показалось, весь дрожал и изредка шептал на ухо рулевому какие-то инструкции. Ни в катере, ни в лодке не было произнесено ни единого слова.

Прошло несколько секунд. Стартопу, сидевшему напротив меня, удалось разсмотреть, какой пароход шел первым, и он шепнул мне "Гамбургский". Пароход быстро приближался, лопасти его колес, все громче и громче шлепали по воде; мне казалось, что его тень уже надвигается на нашу шлюпку. В этот момент нас окликнули с катера. Я ответил.

мне свое содействие.

С этими словами рулевой, не давая вслух никакого приказания своей команде, направил катер прямо на нас. Одним взмахом весел гребцы поставили катер нам поперек дороги и, прежде чем мы поняли в чем дело, весла их были уже брошены, и гребцы катера уцепились за нос нашей шлюпки.

На пароходе началась суматоха. Я слышал, как оттуда нам кричали, как капитан скомандовал "стоп машина!" как замолкли колеса, почувствовал, что пароход все-таки несется прямо на нас. Я видел, как человек, сидевший на руле, положил руку на плечо арестованному, как течение завертело наши обе лодки, как матросы забегали по палубе парохода. Я видел, как Провис вскочил, подался вперед, отстранив удерживавшую его руку, и сорвал плащ с закутанного человека: моим глазам предстало лицо, которое было давно мне знакомо, - лицо второго каторжника. Это лицо помертвело от страха и отпрянуло назад; ужасный крик раздался на палубе парохода, я услышал громкий плеск воды и почувствовал, что наша шлюпка идет ко дну. Все это произошло в одно мгновение. Я не успел опомниться, как очутился в воде, мне показалось, что меня завертела тысяча мельничных колес, что меня окружила тысяча молний; в следующий момент я уже лежал на палубе катера. Герберт и Стартоп были тут же, но наша шлюпка исчезла, исчезли и оба каторжника.

В первые минуты я не мог отличить неба от земли, одного берега от другого, так меня оглушили крики, несшиеся с палубы парохода, пронзительный свист пара, суматоха при отчаливании катера. После нескольких ударов веслами команда катера перестала грести, все молчаливо и жадно стали смотреть на поверхность воды за кормою катера. Скоро там показался какой-то темный предмет, который несло к нам течением.

Никто не проронил ни слова. Рулевой молча поднял руку, гребцы принялись табанить веслами и подали катер назад, ближе к темному предмету. Когда мы подошли к нему вплотную, я увидел, что то был Мегвич, плывший с большим трудом. Его вытащили на катер и тотчас же на руки и на ноги надели ему колодки.

ход, потом ушел вслед за Гамбургским; катер закачался на волнах, которые они подняли.

Еще долго после того, как все утихло, и оба парохода скрылись, мы смотрели на воду, хотя в глубине души каждый знал, что теперь уже ничего не увидим. Наконец мы оставили эти безполезные поиски и направились к недавно оставленной нами таверне, где нас встретили с большим удивлением. Здесь я мог подать кое-какую помощь Мегвичу, - уже более не Провису; оказалось, что он сильно расшиб себе грудь и получил серьезную рану в голову.

Он рассказал мне, что, должно быть, попал под киль парохода и, подымаясь, ударился о него головой, а ушиб груди (вследствие которого он дышал с большим трудом) был, как он думал, вызван ударом о борт катера. По его собственному признанию, он способен был сделать с Комписоном все, что угодно, ни перед чем бы не остановился, но, тем не менее, катастрофа произошла совершенно случайно: в тот момент, когда он ухватился за его плащ, чтобы удостовериться, действительно ли это Комписон, тот отшатнулся назад, и оба полетели за борт. Толчок от падения его, Мегвича, и усилия полицейского, желавшого во что бы то ни стало втащить его обратно, опрокинули нашу лодку.

Он досказал мне шепотом, что они пошли ко дну, яростно обхватив друг друга руками, что под водою между ними завязалась яростная борьба, но ему удалось вырваться из удерживавших его рук и выплыть на поверхность. У меня не было оснований сомневаться в правдивости его рассказа; полицейский, правивший рулем, точно таким же образом передавал историю их падения за борт.

Когда я обратился к этому полицейскому с просьбой дозволить арестованному снять промокшую одежду и надеть сухое платье, которое я купил в таверне, он охотно изъявил согласие на мою просьбу, но объявил, что все, бывшее на арестанте, должно поступить в его руки. Таким образом к нему перешел и когда-то хранившийся у меня бумажник. Мне было разрешено сопровождать Мегвича в Лондон, но моим приятелям было в этом отказано.

поисками после того, как узнал, что утопленник был в чулках; повидимому, для его полного туалета нужен был по крайней мере целый десяток утопленников, и по этой-то причине, должно быть, все части его костюма находились в различных степенях разрушения.

Мы пробыли в таверне довольно долго, ожидая прилива. Когда вода поднялась, Мегвича вынесли на руках и уложили на палубе катера. Герберт с Стартопом отправились в Лондон сухим путем и должны были постараться прибыть туда как можно скорее. Грустно было наше прощанье! Заняв свое место подле Мегвича, я сказал себе, что отныне это место будет моим до последней минуты его жизни. Все мое прежнее отвращение к нему теперь безследно исчезло. В затравленном, израненном, скованном существе, державшем меня за руку, я видел теперь только человека, который хотел быть моим благодетелем, который в продолжение многих лет с удивительным постоянством питал ко мне самые нежные, благодарные, великодушные чувства. Я видел в нем человека, несравненно лучшого, чем был я сам по отношению к Джо.

К концу дня ему все тяжелее, все мучительнее становилось дышать, часто у него вырывался невольный стон; я поддерживал его, как мог, своей здоровой рукой, стараясь придать ему более покойное положение. Как ни было это ужасно, но в глубине души я не жалел о том, что он опасно ранен, потому что для него лучше всего было теперь же умереть. Я не мог разсчитывать на то, что не найдется никого, кто пожелал бы и мог бы доказать, что он действительно Мегвич; я не имел оснований надеяться, что к нему отнесутся снисходительно: он еще в тот раз, когда впервые попал на скамью подсудимых, был представлен судьям в самом дурном свете; бежал из тюрьмы, был судим вторично, несмотря на угрожающую кару закона вернулся из ссылки и в довершение всего он же причинил смерть человеку, который способствовал его аресту.

Я говорил с Мегвичем о том, как мне тяжело думать, что он из-за меня вернулся на родину, себе на погибель.

-- Милый мальчик, я не ропщу на судьбу, - отвечал он. - Я виделся со своим мальчиком, теперь он и без меня может поддерживать свое джентльменское достоинство.

будет конфисковано казной.

-- Слушай, мой милый, - продолжал он. - Лучше пусть они не знают, что мой джентльмен мне близок. Приходи изредка проведать меня, как будто бы случайно, вместе с Веммиком. А когда меня в последний раз станут приводить к присяге, сядь так, чтобы я мог тебя видеть, больше мне ничего не надо.

-- Нет, я ни за что не покину вас, - сказал я. - Я выхлопочу себе разрешение быть при вас и, с помощью Божьей, надеюсь быть вам таким же верным другом, каким вы были мне.

Его рука, державшая мою руку, дрогнула, он отвернулся от меня, и я услышал, что в его горле, как в давнопрошедшие дни, что-то захрипело; но теперь, когда все в нем смягчилось, и эти хриплые звуки не были так резки, как в былое время.

Хорошо, что он затронул эту тему; сам я, пожалуй, спохватился бы слишком поздно: его слова напомнили мне, что для него навсегда должно было остаться тайной, что его надежды сделать меня богачом навеки рухнули.