Бэрнаби Родж.
Глава III.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Бэрнаби Родж. Глава III. (старая орфография)

III.

Такия мысли волновали слесаря, когда он сидел уже в известном нам уголке и медленно освобождался от приятной глазной боли, - мы говорим "приятной", потому что она происходила от ветра, дувшого в глаза, и теперь постепенно проходила от теплоты, объявшей все тело путешественника. По той же причине он нарочно усиливал небольшой свой кашель и объявил, что совсем выбился из сил. Такия мысли волновали его еще час спустя, когда ужин кончился, и он сидел с веселой, блестящей физиономией в том же уютном уголке, прислушиваясь к чириканью маленького Соломона Дэйзи, занимая и сам немаловажную роль между веселыми собеседниками вокруг камина "Майского-Дерева".

-- Желаю, чтоб он был честный человек, и не скажу больше ничего, - говорил Соломон, развивая нить целой массы различных наблюдений и предположений о незнакомце, в отношении которого Габриель сравнивал свои наблюдения с наблюдениями общества, чем и возбудил важное объяснение. - Желаю, чтоб он был честный человек...

-- Думаю, что и все будут этого мнения? - заметил слесарь.

-- Только не я, - сказал Джой.

-- Не ты? - воскликнул Габриель.

-- Да. Этот подлый трус ударил меня хлыстом, сев на лошадь, тогда как я был пеший, и за это я желаю, чтоб он оказался тем, чем я считаю его.

-- А что же ты думаешь о нем, Джой?

-- Да, ничего доброго не думаю, мистер Барден... Кивайте головой, батюшка, сколько угодно - мне все равно; я всетаки скажу, что ничего доброго о нем не думаю, и буду всегда говорить это, и сказал бы еще сто раз, еслиб тем мог принудить его вернуться за побоями, которые он заслужил..

-- Молчать, сэр! - сказал Джон Уиллит.

-- Не хочу. Мы одни виноваты в том, что он осмелился поднять на меня руку. Видя, что со мною поступают как с ребенком, что мне запрещают говорить, он тоже ободрился и смел оскорбить человека, у которого в голове, - как он думал, и как все должны думать по вашей милости - нет ни искры ума. Но он ошибается, я докажу ему это, - ему и всем вам в скором времени!

-- Понимает ли этот мальчишка, что говорит? - воскликнул удивленный Джон Уиллит.

-- Батюшка! - отвечал Джой: - я очень хорошо понимаю, что говорю, - понимаю лучше чем вы, слушая меня. От вас я могу еще сносить все, но не могу сносить от других презрения, навлекаемого на меня вашим обращением. Поглядите-ка на других молодых людей моих лет. Разве они лишены воли, свободы, права говорить? Разве они вынуждены сидеть как болваны, не смея пикнуть? Разве они позволяют помыкать собою до такой степени, что делаются целью насмешек и обид старого и малого? Я стал притчею во всем Чигуэлле, и говорю вам - потому что гораздо благороднее сказать это теперь, чем дождавшись вашей смерти, когда ваши деньги зазвенят в моих карманах - говорю вам, что скоро буду принужден разорвать эти оковы, и тогда вините уж себя, а не меня!

Джон Уиллит был до того поражен досадою и смелостию своего сына, что сидел как окаменелый, чрезвычайно комически глядя на котел и напрасно стараясь собрать ленивые свои мысли и придумать ответ. Гости, едва ли меньше его пораженные, были в подобном же замешательстве; наконец, они встали, пробормотали несколько полупонятных сожалений и советов и удалились, потому что были тоже порядочно отуманены.

Честный слесарь один сказал несколько связных и понятных слов обеим партиям; он напомнил Джону Уиллиту, что Джой вступил уже в возраст мужа и не должен быть школен так жестоко, а к Джою обратил увещания сносить капризы отца и лучше противиться им умеренными возражениями, чем несвоевременным явным возстанием. Совет этот был принят так, как обыкновенно принимаются подобные советы. На Джона Уиллита он произвел почти такое же впечатление, как на вывеску гостиницы, а Джой, хоть и вовсе не разсердился на него, а напротив объявил себя столько обязанным, что не может выразить, - однакож намекнул очень вежливо, что тем не менее отныне пойдет собственным, самостоятельным шагом.

-- Вы всегда были до меня очень добры, мистер Уарден, - сказал он, когда они вышли на подъезд, и слесарь приготовлялся ехать домой: - я вижу доброжелательство с вашей стороны в том, что вы уговаривали меня таким образом, но все-таки, кажется, мне уж пора разстаться с "Майским-Деревом".

-- Катящийся камень не обрастает мохом, Джой! - сказал Габриель.

-- Да и поверстный столб также, - отвечал Джой. - А мне здесь не лучше, чем поверстному столбу на большой дороге; я столько же знаю о свете, сколько и он.

-- Да что ж вы хотите делать, Джой? - продолжал слесарь, задумчиво поглаживая свой подбородок. - Чем можете вы быть? - Смотрите, куда пойдете вы?

-- Я предоставляю это своему счастию.

-- Плохое дело - счастие; на него не надо много полагаться, Джой. Я не люблю его. Я всегда твержу своей девчонке, чтоб, при речи о замужестве, она никогда не полагалась на счастие, а шла бы вперед с уверенностью и старалась найти себе доброго и верного мужа! - Тогда счастье ничего не может ей сделать. Что вы там хлопочете, Джой! Надеюсь, у меня ничего не пропало из повозки, ничего не испортилось в упряжи?

-- Нет, нет, - сказал Джой, хлопотавший, однако, около пряжек и ремней: - здорова ли мисс Долли?

-- Здорова, покорно благодарю. Она попрежнему мила и добра.

-- Она всегда мила и добра, сэр..

-- Да, слава Богу!

-- Надеюсь, - сказал Джой, после некоторого молчания: - что не будете рассказывать о той истории - знаете... ну, о той, что меня побили, как будто я в самом деле такой мальчишка, какого они желали бы сделать из меня... По крайней мере не рассказывайте до тех пор, покуда я не отыщу этого джентльмена и не расквитаюсь с ним. Тогда история будет любопытнее...

-- Э, да кому же мне рассказывать о таких вещах? - отвечал Габриель. - Здесь все уже знают об этом, а в другом месте едва ли я встречу кого-нибудь, кому бы этот рассказ показался занимателен.

-- Да, правда ваша, - отвечал молодой человек, вздохнув. - Я совсем забыл об этом. Правда, правда!

-- Доброй ночи! - воскликнул Габриель. - Смотрите ж, обдумайте хорошенько то, о чем мы говорили, и не будьте слишком опрометчивы, мой милый; я интересуюсь вами и не желал бы, чтоб вы погубили себя. Доброй ночи!

Джой Уиллит отвечал искренно на приветливое прощание и простоял еще несколько минут на улице, пока до ушей его перестал доходит стук колес; тогда он тихо покачал головою и возвратился в комнату.

Габриель Уарден поехал по направлению к Лондону и размышлял о многих предметах, особенно же о пламенных выражениях, в которых разскажет он свое приключение, чтоб оправдаться перед мистрисс Уарден в нарушении некоторых священных условий, заключенных с нею но поводу "Майского-Дерева".

Человек может быть очень трезвым или по крайней мере стоять еще твердыми ногами на нейтральной земле, лежащей между совершенною трезвостию и легким опьянением, и не смотря на то чувствовать большую охоту смешивать видимые предметы с совершенно им чуждыми, упустить из виду всякое отношение к месту и времени, лицам и вещам, и превратить свои несвязные мысли в какой-то род духовного калейдоскопа, из которого происходят столь же неожиданные, мимолетные комбинации. В таком именно состоянии был Габриель Уарден, когда, дремля в своей колясочке и предоставляя лошади свободу идти по дороге, хорошо ей знакомой, подвигался вперед, сам того не замечая и все более и более приближаясь к дому. Раз он очнулся, когда лошадь его остановилась у конторы, где собиралась пошлина за шоссе, и весело пожелал сборщику "доброй ночи"; но и тут пробудился он от сна, в котором мерещилось ему, что он открывал замок в утробе великого могола; даже проснувшись, он все еще мысленно смешивал сборщика пошлин с своею тещею, умершею двадцать лет назад. Не диво поэтому, что он скоро заснул опять и, забыв о своей поездке, катился далее и далее по трясучей мостовой.

И вот он приближался к огромному городу, который лежал перед ним, как черная тень на земле, наполняя сгущенную атмосферу мутно-красным отсветом, обозначавшим целые лабиринты улиц и лавок, и рой деятельного народа. По мере его приближения, этот отсвет начинал исчезать, и глазам Габриеля должны б были представляться причины, его производившия: сначала показались длинные линии бедно-освещенных улиц, кое-где с более яркими точками, и именно там, где скопилось более фонарей, - около площади, сквера, или большого строения; через минуту дома сделались явственнее, и лампы имели уже вид маленьких светло-желтых пятен, которые попеременно гасли и мелькали, по мере того, как проходящие заслоняли их собою. Потом поднялись звуки - бой башенных часов, отдаленный лай собак, жужжанье на улицах; - над массой неровных кровель начали возвышаться статные башни и колокольни; далее жужжанье превратилось в более внятные звуки; фигуры становились явственнее, многочисленнее, и Лондон, освещаемый собственным, слабым светом, - не небесным - лежал перед нашим путешественником.

Слесарь, ни мало не предчувствуя близости Лондона, ехал все далее и далее, в полусне, в полубдении, как вдруг громкий крик, в недальнем разстоянии, разбудил его.

С минуту он оглядывался подобно человеку, перенесенному во время сна в страну неведомую, но скоро узнал давно знакомые предметы, лениво протер себе глаза и, может быть, заснул бы опять, еслиб крик не повторился и не один, не два, не три раза, а много раз сряду и каждый раз громче и сильнее прежнего. Габриель, как человек смелый, которого нелегко было испугать, проснувшись совершенно, начал напропалую гнать свою бодрую лошадку прямо туда, откуда неслись крики.

Дело было точно довольно важное; прибыв на место, Габриель увидел мужчину, лежавшого на дороге без всяких признаков жизни; наклонясь над ним, стоял другой, с диким нетерпением махая по воздуху факелом и повторяя громче и громче крики, привлекшие внимание слесаря.

-- Что здесь такое? - спросил старик, выходя из своей повозки. - Что это?.. Как?.. Бэрнеби!

Человек с факелом откинул назад длинные, косматые волиосы, быстро подошел к слесарю и вперил в него взгляд, который разом объяснил всю историю его.

-- Узнаешь ли ты меня, Бэрнеби? - спросил Уарден.

Он кивнул головою - не один, не два раза, но двадцать раз, и притом с фантастическою, неестественною быстротою, которая заставила бы голову его кивать целый час, еслиб слесарь, подняв палец и смотря на него сурово, не принудил успокоиться. Потом Габриель указал с вопрошающим взглядом на труп.

-- На нем кровь, - сказал Бэрнеби содрагаясь: - это делает меня больным!

-- Как это случилось? - спросил Уарден.

-- Стал, стал, сталь! - отвечал он дико, подражая рукою удару шпаги.

-- И его ограбили? - спросил слесарь.

Барноби схватил Габриеля за руки и кивнул утвердительно; потом указал на город.

-- А! - сказал старик, наклонясь над трупом и глядя в бледное лицо Бэрнеби, на котором вспыхнуло что-то странное, чего нельзя было назвать мыслию. - Разбойник ушел в ту сторону, не так ли? Хорошо, оставим пока это. Посвети сюда, - не так близко; - хорошо. Теперь стой смирно, я осмотрю рану.

Сказав, он начал внимательнее осматривать раненого, между тем, как Бэрнеби, держа факел, как ему было приказано, и увлекаемый участием или любопытством, но в то же время не скрывая ужаса, судорожно потрясавшого каждую жилку в его теле, был немым зрителем действий Уардена.

Незнакомец стоял в полунаклонснном положении, безпрестанно отворачиваясь с ужасом от трупа, и лицо его вместе со всею фигурою было освещено факелом так ярко, как солнцем в самый ясный день. Ему было двадцать три года, и хоть он был довольно худощав, однакож высок ростом и сильного телосложения. Густые, рыжие волосы, лежа в диком безпорядке около лица и плеч, придавали тревожным взглядам его выражение странное, замогильное, усиливаемое еще бледностью лица и стеклянным блеском больших, безчувственных глаз. Несмотря на отталкивающую наружность, в чертах его было заметно какое-то добродушие, и бледный, изнуренный вид имел даже что-то плачевное. Но отсутствие души гораздо ужаснее в живом человеке, нежели в трупе, - а у этого несчастного создания не доставало благороднейших сил её...

Платье его, украшенное грубыми, но блестящими шнурками, вероятно им самим сделанными, было роскошно убрано там, где сукно более всего истерлось и износилось, а, напротив, бедно там, где сукно было еще хорошо. На руках у него висела пара красивых манжет, между тем, как шея была совсем обнажена. Шляпу украсил он пучком павлиньих перьев, но перья были стары, изломаны и свесились ему на спину. С боку носил он стальную рукоять старой сабли без клинка и ножен; несколько цветных лент и стеклянных кораллов дополняли наряд. Нелепая смесь всех этих пестрых тряпок, составлявших его одежду, не менее лица, глаз и ухваток свидетельствовала о слабости его ума и странною противоположностью своею еще более усиливала дикое выражение черт лица его.

-- Бэрнеби, - сказал слесарь после быстрого, во внимательного осмотра: - этот человек не умер; он ранен в бок и лежит в обмороке.

-- Я знаю его, я его знаю! - кричал Бэрнеби, всплеснув руками.

-- Ты знаешь его? - сказал Уарден.

-- Тс! - возразил Бэрнеби, приложив палец к губам. - Он вышел сегодня за тем, чтоб свататься. Я не взял бы и гинеи за то, чтоб он не мог пойти свататься, потому что, когда помутятся те глаза, которые блестят теперь, как... видите, когда я заговорю о глазах, на небе начинают проглядывать звезды. Чьи это глаза? Если глаза ангелов, то зачем они терпят, что добрые люди подвергаются страданиям, и блестят только ночью?

-- Прости Господи безумцу! - бормотал сконфуженный слесарь. - Может ли быть, чтоб он знал этого джентльмена? Дом его матери недалеко отсюда; лучше бы посмотреть, не может ли она сказать, кто он? Послушай, Бэрнеби, помоги мне положить его в повозку и поедем вместе домой.

жизни его и жизни всех, которые любят его, помоги мне поднять его и положить в повозку.

-- Ну, так закройте ж его... Закутайте хорошенько... Чтоб я не видел... Не чувствовал на руках своих... Не произносите этого слова. Вы не произнесете этого слова - не правда ли?

-- Нет, нет, будь спокоен. Ну вот, он закрыт. Осторожнее. Хорошо, так!

Они подняли раненого, и хотя Бэрнеби был очень силен, но в продолжение этого минутного дела все члены его так дрожали, и он был так испуган, что слесарь смотрел на него с состраданием.

успокоить мистрисс Уарден насчет "Майского-Дерева"