Бэрнаби Родж.
Глава IV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Бэрнаби Родж. Глава IV. (старая орфография)

IV.

В почтенном предместьи Клеркенуилле, - в той стороне, которая ближе всего к сиротскому дому, и в одной из тех прохладных, тенистых улиц, какие сохранились доныне в древних частях Лондона, где каждый квартал прозябает еще спокойно как гражданин минувшого, давно уже оставивший свою торговлю и еле-еле живущий до тех пор, пока времени вздумается отправить его на покой, чтоб очистить место пылкому молодому наследнику, - в таком-то квартале и в такой-то улице происходит действие этой главы нашего рассказа.

В это время - хоть этому и не более 67 лет - еще не было большей части нынешняго Лондона. Даже в голове самых отчаянных мечтателей не существовали еще ни длинные ряды улиц, соединяющих Гейгит с Хайтчэплем, ни группы дворцов в болотистых низменностях, ни маленькие города на открытом поле. Хоть эта часть города так же, как теперь, пересекалась улицами и была очень населена, однакож она имела совсем другой вид. При многих домах были сады, и деревья росли по сторонам тротуаров; свежесть, которой напрасно стали бы искать теперь, оживляла всю эту часть города. Под рукой зеленели поля, через которые извивался Нью-Гейвер, и летом тут происходило много забавных сцен. Тогда жители Лондона не были еще так далеки от природы, как теперь, и хоть в Клеркенуилле были лавки и деятельные ювелиры, однакож в нем было более чистоты, свежести и дач по близости, нежели может себе представить иной обитатель нового Лондона. Там были даже места для прогулки влюбленных, оканчивавшияся темными дворами, гораздо прежде, чем родились теперешние любовники.

В одной из таких улиц, очень опрятной и притом на тенистой стороне её, - потому что добрые хозяйки выбирают преимущественно эту сторону, зная, что солнечный свет портит их дорогую мебель - стоял тот дом, с которым мы должны будем иметь дело. Это было строение скромное, не слишком новомодное, не слишком правильное, небольшое, но прямое, не горделиво украшенное огромными безсовестными окнами, а так, домик тихий, скромный, с конусообразной кровлею, поднимавшеюся над маленьким окном о четырех стеклах подкровельной каморки и оканчивавшеюся острием, от чего походила она на треугольную шляпу на голове старого, одноглазого джентльмена. Домик был построен не из кирпича и не из какого нибудь камня, а из бревен и глины; постройка его не была исполнена по глубокомысленным соображениям и докучным правилам, ибо ни одно окно не подходило симметрически к другому и не имело отношения к окруясавшим его предметам.

Свод (в этом доме был свод) находился, как водится, в первом этаже; но этим и оканчивалось сходство его со всяким другим сводом. Входящие и выходящие не должны были всходить на него по лестнице, не могли также войти прямо с улицы, но сходили в него по трем крутым ступеням, как в погреб. Пол был устлан камнем и кирпичем, как в настоящем погребе, и, вместо окна с переплетами и стеклами, в нем был большой, черный деревянный ставень, аршина в полтора над землей; ставень этот открывался днем и впускал столько же, а часто и гораздо более холода, чем света. За ним лежала красивая комната, "гостиная", из которой можно было пройти сперва на вымощенный двор, а потом в небольшой садик, похожий на террасу и возвышавшийся несколькими футами над двором. Всякий чужой человек подумал бы, что эта комната, кроме входа из свода, не имеет никакой другой связи с остальным миром, и действительно не редко случалось, что посетители, приходившие сюда в первый раз, сильно задумывались, как будто разсчитывая в уме своем, что в верхния комнаты невозможно попасть иначе, как приставив с улицы лестницу к окнам, ибо никто не подозревал, чтоб две невидные собой и ничего не выражавшия двери, - которые остроумнейший в мире механик непременно счел бы дверьми алькова, - вели из этой комнаты на две темные круглые лестницы, из которых одна шла вверх, а другая вниз, и служили единственною связью этого свода с другими частями дома.

Несмотря на все означенные странности, не было более чистенького, опрятного, красивого и содержимого в большем порядке домика ни в Клеркенуилле, ни в Лондоне, ни даже в целой Англии. Нигде не нашли бы вы более светлых стеколь, более чистого двора, так лоснящихся печей и мебели из старинного красного дерева. Вообще, во всех домах целой улицы, взятых вместе, хозяева не занимались столько мытьем, полировкой, чищеньем, как владельцы одного этого домика. Но этот блеск обходился не без хлопот и расходов, особенно же не без большого напряжения голосовых органов, в чем соседи могли убеждаться очень часто, когда добрая хозяйка присутствовала при чистке комнат в определенные дни: а эти дни продолжались - с утра в понедельник до вечера в субботу, включая выше поименованные два дня.

Опершись о дверь своего дома, стоял слесарь (это был его дом) рано утром после той ночи, когда нашел раненого, и с отчаянием поглядывал на огромный деревянный ключ, который, как символ его ремесла, окрашенный золотистою краскою, висел над входом и с грустным скрипом качался из стороны в сторону, как будто жалея, что ему нечего отомкнуть. Иногда слесарь оборачивал голову и искоса поглядывал в мастерскую, которая имела такой темный и мрачный вид от многочисленных инструментов, необходимых слесарю, так была закопчена дымом небольшой кузницы, у которой работал его ученик, что человек, неодаренный проницательным взглядом, едва-ли заметил бы тут что нибудь другое, кроме разного хлама, огромных связок заржавелых ключей, кусков железа, полуготовых замков и тому подобной дряни, украшавшей стены и потолок.

После продолжительного, терпеливого осмотра золотого ключа и нескольких взглядов назад, Габриель вышел на улицу и, обернувшись назад, посмотрел украдкой на окна верхняго этажа своего дома. Одно из окон случайно отворилось в эту минуту, и веселое личико истретилось с глазами слесаря, - личико, украшенное парою таких прелестных, блестящих глаз, какие когда либо случалось видеть какому нибудь слесарю, - личико хорошенькой, улыбающейся девушки, свежей и здоровой, истинного олицетворения цветущей красоты и веселого нрава.

-- Тсс! - прошептала она, нагнувшись и с усмешкой указывая на окно, которое было пониже. - Маменька спит еще.

-- Спит, моя милая? - отвечал слесарь также шопотом. - Ты говоришь так, как будто она спала всю ночь, между тем, как она спит не более получаса. Но я очень рад этому. Сон, без всякого сомнения - истинное благословение Божие!.. Последния слова проворчал он про себя.

-- Как жестоко было с вашей стороны, что вы заставили нас прождать до утра, не сказав даже, где были! - сказала девушка.

-- Ах, Долли, Долли, - отвечал слесарь, улыбаясь и качая головой: - как ужасно с твоей стороны, что ты, кажется, хочешь снова лечь в постель! Сойди-ка вниз к завтраку, шалунья, да потише; иначе разбудишь мать. Она должно быть устала, право - и я тоже устал! - Последния слова пробормотал он опять про себя, и отвечая на поклон дочери тем же, хотел идти, все еще улыбаясь, в мастерскую, под свод, как вдруг ему бросился в глаза коричневый бумажный колпак его ученика, который присел, чтоб не быть замеченным, и от окна прыгнул на прежнее место, где тотчас начал опять стучать молотком изо всех сил.

-- Опять подслушивать, Сим! - сказал Габриель про себя. - Это дурно. Коего чорта хочет он услышать от девушки? Я всегда застаю его на стороже, когда она говорит, и только тогда, когда она говорит! Это дурная привычка, Сим, подлая, низкая привычка! Да, стучи себе сколько хочешь; ты не выбьешь у меня из головы этого мнения.

Выговорив такую угрозу и важно покачав головою, вошел он в мастерскую и остановился перед предметом приведенных нами замечаний.

-- Довольно, довольно! - сказал слесарь. - Брось теперь этот проклятый молоток. Завтрак на столе.

-- Сэр, - сказал Сим с удивительною вежливостью, делая притом незначительный поклон, от которого между головой и шеей его образовался почти прямой угол: - я сейчас приму на себя смелость явиться.

-- Думаю, - бормотал Габриель: - что он выхватил это выражение из "Букета Учеников" или из "Восхищения Ученика", или из "Песенника Ученика", или из "Путеводителя Ученика к Виселице", или из другого какого-нибудь столь же назидательного собрания слов. Теперь он будет еще наряжаться - хорош слесарь!

Сим, не подозревая, что хозяин смотрит за ним из темного угла комнаты, без околичности сбросил свой бумажный колпак, сделал два необыкновенные скачка, - отчасти похожие на катанье на коньках и отчасти на минуэтный прыжок, - к умываленику в другом конце мастерской и здесь с величайшим старанием сгладил с лица и рук все следы прежней работы, продолжая в это время повторять с величайшею торжественностью те же скачки. Потом он достал маленький кусок зеркала, с помощию которого пригладил свои волосы и удостоверился, что красный лишай все еще сидит у него на носу. Окончив туалет, он поставил обломок зеркала на низкую скамейки, смотря через плечо с величайшим самодовольством, старался обозреть ту часть своих ног, которая могла отражаться в небольшом кусочке стекла.

Сим, как называли его в доме слесаря, или мистер Симон Тэппертейт, как он сам себя называл и как хотел, чтоб другие его называли вне дома по воскресным и праздничным дням, был старомодный, жиденький, простоволосый, остроносый, узкоглазый, крошечный человек, не выше пяти футов, но совершенно убежденный, что рост его выше средняго, и он, действительно, был более высок, чем толст, или наоборот. К собственному лицу, довольно хорошему, но слишком худощавому, питал он глубочайшее удивление; а ноги, которые, в узких панталонах, достававших до колен, представляли истинную редкость по своему малому размеру, приводили его часто в восхищение, близкое к энтузиазму. Сверх того, он питал еще несколько величественных темных идей о силе своего взгляда, которых никогда не могли совершенно постигнуть даже лучшие друзья его. И в самом деле, он хвалился даже, что может совершенно победить и подчинить своего власти самую гордую красавицу простым приемом, который назвал технически "обглядыванием"; мы должны однако, прибавить, что он никогда не был в состоянии доказать ни этот дар, ни другую способность; которою, по его уверению, владел он, - именно тем же взглядом укрощать и усмирять всех животных, даже бешеных.

Из этих подробностей видно, что в маленьком теле мистера Тэппертейта была честолюбивая и гордая душа. Как известные жидкости, заключенные в слишком тесных сосудах, начинают приходить в брожение, пениться и шипеть, так иногда приходила в брожение и духовная эссенция души мистера Тэппертейта в своей драгоценной тюрьме, - в теле его, и бродила до тех пор, пока с сильным паром, пеной и свистом не вырывалась из заключения и не ниспровергала все встречное.

Обыкновенно в подобных случаях он говорил, что душа его ушла в голову, и в этом новом роде опьянения на него находили разные телесные и духовные гримасы, которые он, часто с большим трудом, скрывал от своего почтенного хозяина.

Рядом с другими мечтаниями, в которых безпрерывно парила вышереченная душа его, и которые, подобно печенке Прометея, безпрестанно возобновлялись, Сим Тэппертейт имел также высокое мнение о своем состоянии; служанка нередко слушала его жалобы на то, что ученики не носят более попрежнему огромных дубин, вместо скипетров, для владычествования над гражданами, - именно так выражался он. Сверх того, рассказывали, как он говорил, что в старинные времена вся корпорация их была заклеймена казнию Джорджа Барнуэлла, которую допустили совершить без сопротивления низкие трусы. По его мнению, напротив, должно было вытребовать Барнуэлла от начальства сперва в умеренных выражениях, потом, в случае нужды, силой - чтобь поступить с ним по благоусмотрению мудрой корпорации. Такия разсуждения всегда наводили его на мысль о том, какое славное сословие могло бы еще образоваться из учеников или работников, еслиб ими начальствовала голова умная, способная. Далее, к ужасу своих слушателей, он намекал стороной о некоторых отчаянных, смелых головах, которых знает, и о некоем львином сердце, готовом сделаться их атаманом, и перед которым, если он явится на поприще, будет дрожать даже сам лорд-мэр на своем престоле.

В нарядах и вообще в одежде Сим Тэппертейт показывал также большую предприимчивость и силу характера. Видали не раз, как по субботам, перед возвращением домой, он останавливался на углу улицы, снимал тончайшие манжеты и тщательно прятал их в кармане. Было также известно, что в большие праздники он заменял свои обыкновенные стальные пряжки другими с блестящими (фальшивыми) алмазами, которые надевал тайно и ловко под кровом сеней соседняго дома. Прибавьте ко всему этому, что ему было ровно 20 лет, что по наружности он казался гораздо старше, а сам воображал, что ему было по крайней мере 200 лет; он охотно позволял трунить над собой насчет хозяйской дочери, и даже в одном дрянном кабаке, когда потребовали, чтоб он пил за здоровье дамы своего сердца, он с разными знаками и подмигиваниями выпил за здравие прелестной девушки, которой имя начиналось с буквы Д... Теперь вы знаете Сима Тэппертейта (который отправился между тем завтракать) именно столько, сколько нужно для знакомства с ним.

Завтрак был солидный, сытный. Кроме обыкновенно употребляемого чая с принадлежностями, стол трещал под гнетом превосходного ростбифа, окорока первой величины и нескольких иоркширских пирогов. Тут же стояла кружка из красной глины, несколько сходная с старым слесарем; на обнаженном темени её находилась красивая белая пена, соответствовавшая парику Габриеля и заставлявшая предполагать в кружке отличное пиво, сваренное дома. Но гораздо драгоценнее пива или иоркширских пирогов, или окорока, или ростбифа, или чего-нибудь другого, доставляемого землей, водой и воздухом для пищи и питья, была дочь слесаря, занимавшая верхний конец стола и распоряжавшаяся завтраком. Перед её темными глазами даже ростбиф превращался в ничто; перед блеском красоты её хмель и солод теряли всякое достоинство.

Но отцы никогда не должны целовать своих дочерей в присутствии молодых мужчин. Это слишком! Человек может переносить многое, но все имеет свои границы. Так думал Сим Типпертейт, когда Габриель прижал розовые губки дочери к своим губам - прижал эти губки, которые всякий день были очень близки от Сима и в то же время были так далеки от него! Сим уважал своего хозяина, однакож пожелал, чтоб иоркширский пирог остановился у него в горле.

-- Папенька, - сказала девушка после этого приветствия, когда все уселись за стол:--правда ли, что я слышала сегодня ночью?..

-- Совершенная правда, моя милая, совершенная правда.

-- Я слышала, что, подъезжая к Лондону, вы нашли на дороге молодого мистера Меггера, ограбленного и раненого.

и удивления помешался в уме более обыкновенного, и молодой джентльмен легко мог бы умереть.

-- Ужасно и подумать об этом! - воскликнула дочь Габриеля, содрогаясь. - Но как вы узнали его?

-- Да, - отвечал слесарь: - я не знал его, никогда не видывал, хоть и часто слыхал о нем. Я отвез его к мистрисс Годж; она лишь только взглянула на него, тотчас же сказала мне все.

-- Мисс Эмма придет в отчаяние, если узнает об этом, батюшка, особенно когда разскажут ей все с преувеличениями, как обыкновенно рассказываются подобные вещи.

-- Посуди же, чему подвергаются люди, одаренные сострадательным сердцем, - сказал слесарь. - Мисс Эмма, как сказали мне люди в "Кроличьей-Засеке", очень неохотно отправилась с своим дядей в маскарад в Карлейль-Гоуз. И я, глупая голова, вместо того, чтоб ехать спать, переговорив с мистрисс Годж, бегу туда, уговариваю приятеля своего, швейцара, чтоб он впустил меня, надеваю маску и домино и вмешиваюсь в толпу посетителей.

-- Как это похоже на вас, батюшка! - воскликнула Долли, обвивая отца прекрасною свою рукою и целуя его с жаром.

-- Совершенно похоже на меня! - повторил Габриель, повидимому, с досадой, но в самом деле обрадованный похвалой и гордясь своего решимостью. - Совершенно похоже на меня... так сказала и мать твоя. Но как бы то ни было я вмешался в толпу, и меня за это порядком потолкали, пощипали и помучили безпрестанным писком: "Разве ты меня не знаешь?", "Я узнал тебя" и всею этой безсмыслицей, которая достигала до ушей моих. Впрочем, я ходил бы там и теперь, не нашедши того, кого надо было, еслиб не увидел в небольшой боковой комнатке молодую девушку, которая сняла от жара маску.

-- Это была она? - поспешно спросила дочь.

-- Да, она, - отвечал слесарь: - едва я шепнул ей о случившемся, так тихо, милая Долли, и почти с такою же нежностью, с какого разве только ты могла бы это сделать, как она вскрикнула глухо и упала в обморок.

-- Что ж вы сделали?.. Что потом?

-- Потом налетели маски с ужасным шумом, визгом, гамом, и я почитал себя счастливым, что мог ускользнуть от них, - отвечал слесарь. - А что случилось, когда я пришел домой, это ты сама можешь себе представить, если не слыхала. Ах, это бедное сердце, которое никогда не выздоровеет... Подай-ка мне Тоби, душенька.

Этот Тоби быль именно та кружка, о которой мы говорили уже выше. Слесарь, до сих пор сражавшийся без устали с кушаньями, приложил теперь губы к доброжелательному челу почтенной старой кружки и до тех пор потягивал её содержание, приподнимая все выше и выше, пока Тоби остановился, наконец, головой на носу его. Слесарь чмокнул тогда губами и с нежностью поставил кружку опять на стол.

игры своего всепобеждающого взора. А так как он почел последнее действие слесаря особенно благоприятным случаем, чтобы пустить свои глаза в маневры против Долли (которая, по его мнению, смотрела на него в немом удивлении), то начал коверкать и вертеть всю физиономию свою, особенно же глаза, так ужасно и неестественно, что Габриель, случайно взглянув на него, остановился от удивления посреди своей усладительной работы

-- Ба, чорт возьми!. Что сделалось с этим парнем? - вскричал он. - Не подавился ли ты?

-- Кто? - спросил Сим немного презрительно.

-- Кто? Да ты, чорт возьми! - отвечал хозяин. - Что за дурацкая манера корчить рожи за завтраком?

-- Корчить рожи, сэр - дело вкуса, - сказал мистер Тэппертейт, несколько смущенный, особенно тем, что и дочь слесаря засмеялась.

глупость. Вот, вчера вечером, например, был опять спор между Джоем Уиллитом и старым Джоном - хоть и нельзя сказать, чтоб Джой был неправ. В одно прекрасное утро он улетит из "Майского-Дерева", чтобы поискать счастья в другом месте... Ба, ба, ба! Это что, Долли? И ты начала гримасничать. Право, эти девочки ни чем не лучше мальчишнк.

-- Это от того, сказала Долли то краснея, то бледнея, что, без сомнения, происходило от обжога: - чай так горяч...

Теппертейт вперил ужасно пристальный взгляд в четверть хлеба, лежавшую на столе, и дышал тяжело.

-- И больше ничего? - отвечал слесарь. - Подлей еще молока. Да! Мне жаль Джоя; он славный малый, и чем чаще его видишь, тем больше привязываешься к нему. Но, вспомни мое слово, - он убежит, убежит непременно, он сам сказывал мне об этом,.

-- Неуже-ли? - воскликнула Долли слабым голосом. - Неуже-ли его правда?

Но Долли прежде, чем могла отвечать, закашляла, и это был такой ужасный кашель, что слезы выступили на глазах её. Простодушный слесарь ударил ее раза три по спине и употреблял еще другия кроткия средства к исцелению, как вдруг от мистрисс Уарден явилось посольство ко всем тем, до которых могло оно касаться - с объявлением, что она, после испуга и тревог прошлой ночи, сделалась очень нездорова и не может встать с постели, почему и требует немедленной присылки маленького чайника с крепко настоенным чаем, нескольких кусков пирога, ни слишком большой тарелки с мелко изрезанным ростбифом и ветчиной, да протестантский молитвенник в двух томах, в восьмушку. Подобно некоторым другим женщинам, которые в древния времена цвели в Англии, мистрисс Уарден бывала очень благочестива, когда была не в духе. Лишь только, бывало, придет она в неприязненное отношение с Габриелем, - протестантскй молитвенник не выходит из рук её.

Завтракавшие знали по неоднократным опытам, что значили подобные требования. Итак, триумвиратор встал и отправился: Долли - присмотреть, чтоб все было исполнено тотчас же: Габриель - в сарай, чтоб исправить какое-то повреждение, случившееся с повозкой; а Сим в мастерскую, унося с собой свой пристальный взгляд, хоть четверть хлеба, на которую он смотрел, и осталась на столе.

В самом деле, пристальный, окаменелый взгляд его усиливался более и более, и когда Сим повязал передник, этот взгляд сделался невыносим... Наконец, когда он прошелся несколько раз по мастерской с сложенными на спине руками, делая притом исполинские шаги и оттолкнув ногой множество мелких предметов, которые попадались на пути, - губы его начали судорожно двигаться; потом на лице проявилась мрачная насмешка, он улыбнулся и при этом воскликнул с величайшим презрением: "Джой!"

-- Я смотрел на нее, когда она говорила об этом человеке, - сказал он: - и, без сомнения, это смутило ее... Джой!.

"Джой!" Спустя с четверть часа, он надел опять свой бумажный колпак и попробовал приняться за работу. Нет, работа не клеилась.

Урр--р-р-р-р-р-р! Точильный камень скоро был приведен в движение, и искры потоками посыпались из него. Это было прекрасное занятие для разгоряченного воображения.

Урр--р-р-р-р-р-р!

-- Что-нибудь да будет из этого! - сказал мистер Тэппертейт, останавливая колесо, как бы отдыхая от торжества и отирая пот рукавом. - Что-нибудь да окажется же после этого. Надеюсь, что не прольется кровь человеческая...