Бэрнаби Родж.
Глава XIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Бэрнаби Родж. Глава XIII. (старая орфография)

XIII.

Еслиб Джозеф Уиллит, или просто, Джой (тот самый, на главу которого мистер Тэппертейт призывал мщение всего братства подмастерьев) был дома, когда вежливый гость его отца остановился у ворот "Майского-Дерева", ему, конечно, удалось бы каким-нибудь образом проникнуть в тайные его намерения. Он тотчас предупредил бы любовников об угрожающей им беде и дал бы чрез то средство принять нужные меры, которыми и сам пособил бы им, потому что все желании Джоя клонились к тому, чтоб сделать этих молодых лицеи счастливыми. Но Джоя не было; он не мог знать происшедшого и был принужден съездить для разсчетов с продавцом и дистилатором вин, которому в конце каждого месяца отвозил деньги за все забранные отцом его вина и другие припасы.

Путешествие это совершал Джой всегда на старой, серой кобыле, в которой Джон Уиллит подозревал отличные качества, быв уверен, что она могла бы выиграть первый приз на скачке еслиб только ему надумалось пустить ее на скачку. Правду сказать, она никогда еще не действовала на этом блистательном поприще, и, вероятно, ей было суждено никогда не бывать на нем, потому что над нею тяготело уже добрых четырнадцать или пятнадцать лет; но это не мешало Джону оставаться при своем убеждении, и каждый раз, когда Гог выводил ее из конюшни, старый трактирщик с гордостью и любовью посматривал на нее.

-- Вот лошадь! - говорил он. - Что за стать, что за рост, что за кости!..

Костей было в ней, действительно, довольно, и в этом, казалось, соглашался даже и Гог, который, выведя ее из конюшни, подвел к крыльцу в ожидании Джоя.

-- Смотри, Джой, береги лошадь; не скачи скоро, - сказал Джан, обращаясь к своему сыну.

-- Это было бы очень трудно, - отвечал Джой, бросив презрительный взгляд на клячу.

-- Без замечаний! - воскликнул Джон. - Я знаю, для тебя и зебр был бы недовольно проворен; ты, пожалуй, рад бы оседлать дикого льва... Но, повторяю, прошу беречь мою лошадь и не замучить ее...

-- Будьте спокойны, батюшка. Я не замучу ее...

-- Молчать! - воскликнул Джон, употреблявший это выражение весьма часто в разговорах, которые ему удавалось иметь с своим сыном. - Молчат!.. Что это за наряд у тебя? К чему ты так расфрантился?

-- Что же находите вы дурного в этом небольшом букете цветов? - спросил, закрасневшись, Джой.

-- Да к чему он? Ты очень ошибаешься, думая, что погребщик примет тебя ласковее с таким букетом...

-- Я совсем этого не думаю; красноносый погребщик и не увидит этого букета; он назначен не ему... Но что толковать об этом! Отдайте мне деньги, батюшка, и пустите с Богом.

-- Вот деньги; но смотри же, дай лошади хорошенько отдохнуть, да не останавливайся слишком долго у "Золотого-Льва"; а не то, там, пожалуй, Бог знает, что на меня запишут...

-- Зачем же не дадите вы мне самому денег на расходы, а заставляете брать все в долг, даже обед у "Золотого Льва", за который расплачиваетесь сами?..

-- Дай ему денег! Прошу покорно! - воскликнул Джон. - Да что же называешь ты деньгами? Одне гинеи, что ли? Разве шиллинг и шесть пенсов, которые я дал тебе, не деньги, а?

-- Шиллинг и шесть пенсов! - повторил презрительно молодой человек.

-- Да, шиллинг и шесть пенсов, - шутка это! В твои лета я не только не имел в руках своих денег, но даже и не видывал такого количества их. Шиллинг можешь ты употребить на новую подкову, в случае, если лошадь потеряет свою; ну, а шесть пенсов остаются тебе для расходов в Лондоне... Разве этого мало?..

Джой не счел нужным отвечать, сделал знак Гогу, вскочил на седло - и был таков. Джон, стоявший на пороге двери, разинул рот и смотрел на удалявшагося сына или, лучше сказать, на свою серую кобылу, до тех пор, пока она пропала у него из виду; тогда вошел он обратно в дом и лег отдохнуть часика на два...

Несчастная серая кобыла бежала тихою рысцою по большой дороге до тех пор, пока "Майское Дерево" не скрылось за строениями; тогда, зная привычку своего всадника, она сама собою пустилась в галоп, поворотила в сторону и, сделав довольно-большой круг через поле, остановилась, наконец, у одного старинного здания, которое в первой главе этой истории мы назвали уже "Кроличьей-Засекой". Джой соскочил проворно на землю и привязал лошадь к дереву.

-- Стой здесь, старая кляча! - сказал он. - Дай посмотреть, нет ли мне сегодня какого поручения.

Сказав это, он бросил лошади немного скошенной травы и, отворив калитку, пустился пешком к "Кроличьей-Засеке".

Тропинка, по которой он шел, привела его скоро к самому дому. Мертвая тишина царствовала в его обширных, пустых комнатах и в полуразвалившихся башенках. Сад, окружавший террасу, был мрачен и печален; высокая железная решетка, заржавевшая от времени, наклонилась на бок и, казалось, была совсем готова упасть. По стенам строения, во многих местах, вился дикий плющ, перемешанный с мхом. Даже обитаемая часть дома, бывшая в лучшем состоянии, имела в себе что-то мрачное и унылое. При взгляде на это здание, трудно было представить себе, чтоб в нем могла обитать радость, чтоб стены эти могли вмещать в себе что-нибудь другое, кроме грусти и молчания.

Такое мрачное состояние дома могло быть, конечно, во многом приписано смерти прежнего его владельца и характеру нынешних его обитателей; однакож, если припомнить историю, соединненую с этим зданием, то все, повидимому, будет доказывать, что оно с незапамятных времен было назначено к чему-нибудь ужасному. При воспоминании о печальном происшествии, случившемся в нем, небольшой пруд, в котором было найдено тело управителя, принимал какой-то особенно черный вид, которого не мог иметь никакой другой пруд; а колокол, висевший над крышею и возвестивший в самую полночь о совершившемся убийстве, казался каким-то роковым глашатаем, при звуках которого волосы подымались дыбом у всех окрестных жителей.

Джой ходил около дома взад и вперед, останавливаясь часто и не спуская глаз с одного окна, как будто поджидал чего-то. Так прошло около четверти часа; наконец, из этого окно показалась маленькая, белая ручка, сделавшая молодому человеку знак, на который он отвечал низким, почтительным поклоном и поспешил к своей лошади, сказав сам себе: "Нынче нет мне никакого поручения!"

Однакож, щеголеватый наряд, за который Джон Уиллит так сердился, и букет цветов, приколотый к кафтану Джоя, доказывали, что, за неимением чужого поручения, он готовился исполнить свое собственное. Так действительно и было. Кончив в Лондоне все счеты с погребщиком, получив от него расписку и заехав в трактир "Золотого-Льва", пустился он к дому слесаря, к которому влекли его прекрасные глаза Долли.

Хотя Джой был малый незастенчивый, неробкий, однакож, он не скоро решился войти в дом Уардена; оставив свою лошадь в ближней таверне, прошелся он раза два по улице и, наконец, призвав на помощь все свое мужество, с трепещущим сердцем переступил через заветный порог и очутился в мастерской Габриеля.

-- Как всегда, сэр...

-- Ну, слава Богу; а что делает твой буцефал? Бегает еще? Ха, ха, ха!.. Это что, Джой? Букет цветов?..

-- Да-с, маленький букетец... я думал... я хотел... мисс Долли.

-- Нет, нет! - сказал слесарь, понизив голос и покачав головою. - Не Долли: отдай букет её матери, это будет лучше... Что-ж? Разве ты не хочешь отдать его мистрисс Уарден?

-- Почему же нет, сэр? - отвечал Джой, стараясь скрыть свою досаду. - Мне это будет очень приятно.

-- Так пойдем же к ней; меня сейчас звали пить чай; она там в гостиной.

-- Она! - подумал Джой. - Но кто же эта она: мистрисс или мисс?

Слесарь не замедлил разсеять его недоумение; отворив двери, он сказал громко: - Милая Марта, вот тебе гость, мистер Джой Уиллит.

Но мистрисс Уарден была вовсе не рада, этому гостю, и букет цветов был ей очень неприятен, потому что в нем видела она желание молодого человека задобрить ее, - а мистрисс Уарден была вовсе не расположена подавать ему надежду, чтоб виды его на мисс Долли могли когда-нибудь осуществиться. Она вдруг притворилась, что ей сделалось дурно и, приписав это сильному запаху цветов, просила извинить ее, если она положит их за окошко. Джой просил ее не церемониться и с грустным сердцем увидел, как прекрасные цветы его, которые достать стоило ему так много труда, были с пренебрежением выброшены за окно.

-- Теперь я чувствую себя гораздо лучше, - сказала мистрисс Уарден.

Джой поблагодарил ее за то, что она поспешила отделаться от букета, и старался не показывать вида, как огорчало его отсутствие мисс Долли.

-- У вас, в "Майском-Дереве", собираются ужасные люди, мистер Джозеф, - сказала мистрисс Уарден.

-- Почему же, мистрисс Уарден? - сказал удивленный Джой.

-- Я знаю, что каждый вечер все ваши соседи покидают своих жен и собираются к вам пить и курить... не ужасно ли это?

-- Оставим их в покое, друг мой, и будем пить свой чай! - заметил слесарь...

В эту критическую минуту явилась мисс Меггс с чашками.

-- Я знаю, что тебе это неприятно слышать, потому что ты и сам не прочь от такого занятия, - продолжала мистрисс Уарден. - Ты рад не видать жены своей целый век, не заботясь о том, здорова она или больна...

-- Как, например, весь вчерашний день, - сказала мисс Меггс. - Бедная мистрисс была так нездорова, так слаба, что у меня сердце разрывалось от жалости.

-- Тебя об этом не спрашивают! - воскликнула мистрисс Уарден.

-- Извините; это вырвалось у меня невольно из любви к вам.

-- Ни слова больше! - возразила мистрисс Уарден гордо. - Но ты посмотри, оделась ли Долли, и скажи ей, что если она хоть одну минуту заставит ждать носилки, в которых должна отправиться на танцовальный вечер, я их отошлю назад.

Мисс Меггс, не ответив ни слова, вышла из комнаты.

Джой хотел что-то сказать в свое оправдание, но в эту минуту явилась Долли, и слова замерли на устах юноши. Она так была прекрасна, наряд её отличался таким вкусом, таким изяществом, что у бедного Джоя разбежались глаза; мысль, что она собирается на вечер, где с нею будут танцевать, что его не будет там, - мучила его, и он внутренно проклинал все балы и тех, кто выдумал их.

А она даже и не взглянула на него или, лучше сказать, почти не взглянула... Бедный Джой был в отчаянии. Но вот явились носильщики. Долли, увидев их, обрадовалась и поспешила вон из комнаты; Джой пошел вслед за нею и помог ей сесть... Как затрепетал он, когда ручка её прикоснулась к его руке! И какая была эта ручка! Маленькая, пухленькая, нежная... ручка, которой, конечно, не было подобной в целом мире - так, по крайней мере, казалось Джою. Долли ласково взглянула на юношу, улыбнулась ему приветливо и, опершись на его руку своею рукою, как будто ждала, чтоб он тихо пожал ее. Но мисс Меггс стояла рядом и глазами аргуса смотрела на молодых людей. Наконец, носилки тронулись, и Джой, грустный, печальный, возвратился в гостиную.

Как пуста, как неуютна казалась ему теперь эта "гостиная"! Как тяжко, как мучительно было ему сидеть в ней, между тем, как Долли может-быть в эту самую минуту кружилась в бешеном вальсе с каким-нибудь счастливцем, который обнимал своею рукою её чудный, роскошный стан! Джой быль так занят своими мыслями, что не мог выговорить ни слова, и только мешал безпрестанно чай в своей чашке, как будто в ней не было ни куска сахару. Габриель также был не расположен говорить, а мистрисс Уарден, которая всегда была очень весела, когда другие бывали грустными, казалась в самом прекрасном расположении духа. Впрочем, любезность её была непродолжительна; посидев еще с четверть часа, она встала.

мистер Уиллит, поклонитесь от меня мистеру Джону; покойной ночи!

Сказав это, она присела и вышла из комнаты в сопровождении своей верной Меггс.

Бедный Джой! Мог ли ты думать, что все надежды твои будут иметь такой конец?.. Несколько недель сряду ожидал ты, как блага, дня, в который будешь в доме слесаря; с величайшим старанием собирал ты цветы для своего букета, хотел отдать его Долли и сказать ей, как нежно, как пламенно любишь ее, и что же? Букет твой выбросили за окно. А Долли?.. Ты увидел ее только на одну минуту для того, чтоб проводить на бал, куда она спешила с такою радостью!.. Все это, и в особенности холодный прием, сделанный ему мистрисс Уарден, сильно огорчило бедного юношу; он простился с своим старым другом, слесарем, пошел за своею лошадью и отправился домой, думая дорогой о своем горьком положении, о Долли, которая, казалось, мало обращала на него внимания, о её злой, капризной матери, о невозможности достигнуть счастия и о том, что ему оставалось только идти в солдаты или матросы, чтоб скорее кончить жизнь, начинавшую становиться ему в тягость.