Бэрнаби Родж.
Глава XVII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Бэрнаби Родж. Глава XVII. (старая орфография)

XVII.

То была, темная и холодная ночь. Огонь потух в камине. Странный посетитель достал тлеющий уголь и начал раздувать его, поглядывая по временам на вдову, которая в каком-то безпамятстве опустилась на стул.

Наконец, ему удалось раздуть огонь, который был необходим, чтоб согреть его окоченевшие члены. Платье незнакомца было промочено насквозь, потому что прошлую ночь и все утро шел проливной дождь. Все доказывало, что он жил под открытым небом, не имея никакого пристанища. Перепачканный в грязи и углях, в платье, плотно прильнувшем к его исхудалым членам, с бледным лицом, небритою бородою, стоял он, жадно следя взорами за разгорающимся огнем и порою поглядывая из подлобья на вдову, как бы боясь, чтоб она не ушла от него.

Она закрыла лицо руками, дрожа от ужаса, не смея взглянуть на страшного гостя. Прошло несколько долгих и мучительных минут. Наконец, он сел и сказал:

-- Это твой дом?

-- Да. Но, ради Бога, зачем вы пришли сюда?

-- Дай мне есть и пить, если не хочешь, чтоб я сам здесь распорядился... Я прозяб и голоден! Мне необходима пища и теплый угол, где бы я мог отдохнуть. Надеюсь все это получить здесь, от тебя...

-- Ты разбойник из Чигуэльской улицы?

-- Да!

-- Ты готов был совершить убийство?

-- По крайней мере это было моим желанием. Да что прикажешь делать? Он поднял ужасный крик: "убийцы! Спасите!" Ему было бы худо, еслиб он не был так проворен... Я побежал за ним...

-- С ножем? - вскричала вдова, поднимая руки к небу. - О, Боже! Ты слышишь его, Ты видишь этого ужасного человека!..

И, сложив руки, подняла она к небу взоры, полпые отчаяния. Сурово посмотрел он на нее и, встав с своего места, остановился перед нею в нескольких шагах.

-- Берегись! - вскричал он диким голосом. - Берегись оскорблять меня, или ты погибла, - погибла, погибла душою и телом! - Слушай, - продолжал он: - я дикий зверь в образе человека, злой дух, облеченный телом и плотью, привидение, которого страшатся все живущие, проклятое существо, житель не здешняго мира... Я ничего не боюсь, я испытал все ужасы жизни, я на земле живу как в аду; но если ты будешь исполнять мои приказания и не будешь оскорблять меня - не сделаю тебе никакого зла. Ты осмелилась угрожать мне, а я никому не прощаю оскорблений. Если ты заставишь меня пролить кровь, она падет на тебя же и на подобных тебе во имя злого духа, который искушением ведет людей к погибели.

При этих словах он вынул из-за пояса пистолет и крепко сжал его в руке

-- О! Накажи этого человека, правосудное небо! - вскричала вдова. - Пошли ему минуту раскаяния и потом очисти от него землю.

-- Дай мне пить и есть, не то я исполню свои угрозы.

-- Но оставишь ли ты дом мой, когда я исполню твое требование? Обещаешь ли ты никогда сюда не возвращаться?

-- Ничего не обещаю, - отвечал он, садясь за стол: - кроме одного: исполнить свою угрозу, если ты не будешь мне повиноваться.

Она встала и молча подошла к маленькому шкапу, из которого вынула ломоть хлеба, несколько кусков холодного мяса, и поставила все это на стол. Он потребовал вина и водки. И это исполнила она. С жадностью голодного зверя пожирал он принесенное ею, и во все это время она сидела в противоположном углу комнаты, с ужасом следя за его движениями. Она не смела не глядеть на него: ужасное лицо незнакомца, казалось, приковывало к себе её взоры. Проходя мимо его к шкапу, она подобрала платье, опасаясь прикосновения к этому человеку. Окончив свой обед, если обедом можно назвать животное утоление голода, придвинул он снова к огню стул и, греясь у ярко разгоревшагося камина, начал снова:

и уютно. Ты одна живешь здесь?

-- Нет! - отвечала она как бы против воли.

-- Кто ж еще здесь живет?

-- Человек, мужчина; для тебя все равно, кто бы он ни был, но я советовала бы тебе поскорее уйти отсюда. - он может застать тебя...

-- Я хочу хорошенько согреться, - отвечал он, протягивая к огню свои исхудалые жилистые руки. - Ты верно богата?

-- О, очень! - отвечала она с горькой улыбкой. - Очень богата!..

-- По крайней мере, я уверен, что у тебя найдется пара шиллингов. Я знаю, что у тебя есть деньги - ты сегодня вечером делала разные закупки.

-- Весьма небольшие. У меня осталось два, три шиллинга...

-- Дай мне твой кошелек. Ты держала его в руке, когда отворяла дверь.

Она молча положила кошелек на стол. Он высыпал на руку мелкия деньги и начал их пересчитывать. В это время она вдруг остановилась посреди комнаты, как будто прислушиваясь к чему-тр, и потом бросилась к нему.

-- Бери все деньги, бери все, что хочешь, все, что здесь найдешь, но ради Бога уходи скорее... Он сейчас придет... Я узнаю шаги его. Я одна могу различит их издалека. Уходи! Уходи!

-- Кто там идет? Чьи шаги услыхала ты?..

-- Оставь эти неуместные вопросы. Еслиб я была в силах, своими руками притащила бы тебя к дверям и вытолкнула на улицу. Беги! Беги! Не теряй ни минуты, жалкий разбойник!

-- Если там ждут меня шпионы, то я здесь гораздо безопаснее, - отвечал незнакомец с каким-то страхом: - я хочу здесь остаться, и не уйду, пока не минет опасность.

-- Поздно! - вскричала вдова, которая прислушивалась к шагам, раздававшимся по улице, и не обращала внимания на слова. - Слышишь ли ты эти шаги! Это он, мой сын, мой бедный, беззаботный сын!..

При этих словах, произнесенных с необыкновенною дикостью, с улицы сильно застучали в дверь. Он взглянул на вдову, вдова взглянула на него.

-- Впусти его! - сказал он хриплым голосом. - Я боюсь его не столько, как темной, безприютной ночи. Он опять стучится. Впусти!

-- Я предчувствовала ужас этой минуты, - отвечала вдова: - это предчувствие тревожило меня во всю жизнь мою, - я не впущу его. Бедствие неминуемо постигнет его, если вы встретитесь с глаза на глаз. Сын мой! Мой несчастный сын! О, добрые ангелы неба, перед которыми открыта истина! Внемлите молитве бедной матери, сохраните ей сына, не допустите его до знакомства с. этим ужасным человеком!

-- Он стучится в ставни! - вскричал разбойник. - Он зовет тебя. Этот голос, этот крик... А! Это он! Он боролся со мною на дороге, не так ли?

Она почти лишилась чувств, упала на колени и шевелила губами, но не могла произнести ни слова. Пока, разбойник смотрел на нее, не зная что начать, куда обратиться, - ставни отворились. Он едва успел с быстротою молнии схватить со стола нож, всунуть его в рукав и броситься в кладовую, когда Бэрнеби уже постучался в окно и с диким торжеством поднял нижнюю часть его рамы.

Мать, заикаясь, сказала что-то в извинение и протянула ему руку. Но Бэрнеби, не принимая руки её, прыгнул в комнату, бросился к ней на шею и целовал ее.

-- Мы были в поле, матушка: прыгали через рвы, ползали через пресеки, взбирались на крутизны и спускались вниз. Ветер дул сильно; трава и молодой тростник наклонились и кланялись ему, чтоб он не обижал их, трусы! - А Грейф - ха, ха, ха! - Молодец Грейф! Ему все не по чем; когда ветер покатает его в пыли, он смело оборачивается и кусает его... Грейф, смелый Грейф, дрался с каждою склонявшеюся веточкой... Он говорил мне, что ветки смеются над ним... и он трепал их, как бульдог. Ха, ха, ха!

Ворон в маленькой корзинке, бывшей на спине его господина, слыша, что так часто и громко произносят его имя, выразил свое участие тем, что закричал петухом, и потом произнес все слова, какие знал, с такою скоростью и в таких многоразличных хриплых тонах, что оны показались говором целой толпы народа,

-- Как он слушается меня! продолжал Бэрнеби. - Пока я сплю, он стережет меня, а когда я закрываю глаза, прикидываясь спящим, он тихонько твердит новый урок; но всегда присматривает за мною, и если заметит, что я хоть немножко смеюсь, тотчас перестанет болтать. Он хочет сделать мне сюрприз, когда совсем вытвердит слова.

Ворон опять закричал петухом и так увлекательно, как будто хотел сказать: "опять речь идет обо мне; я горжусь этим". Между тем Бэрнеби закрыл окно и, подходя к огню, хотел сесть лицом к кладовой. Но мать предупредила его в этом, сев сама таким образом и подавая ему знак, чтоб он сел напротив её.

-- Как вы бледны сегодня, матушка! - сказал Бэрнеби, опершись на свою палку. - Мы поступили жестоко, Грейф; мы напугали ее!

Действительно, она испугалась; сердце, её билось сильно. Разбойник немного растворив дверь своего убежища, пристально смотрел на сына вдовы. Грейф, замечавший все, чего даже не подозревал господин его, высунулся из корзины и с своей стороны стал внимательно глядеть на разбойника сверкающими глазами.

-- Он бьет крыльями, - сказал Бэрнеби и обернулся так быстро, что едва не заметил затворявшейся двери и головы подслушивавшого: - верно тут есть кто-нибудь чужой; Грейф так умен, что верно не выдумает небылицы. Ну, скачи себе!

Приняв это приглашение с свойственною ему важностью, ворон вспрыгнул на плечо Бэрнеби, оттуда спустился на протянутую его руку и сошел на землю. Когда Бэрнеби снял со спины корзину и поставил ее с открытой крышкой в угол, первою заботою Грейфа было закрыть ее как можно скорее и сесть на нее. Полагая, без сомнения, что теперь отнял возможность у всякого запереть его опять в корзину, торжествуя, защелкал языком и несколько раз прокричал "ура!"

-- Матушка, - сказал Бэрнеби, положив шляпу и палку в угол и сев опять на стул, с которого встал было. - Я разскажу тебе, где мы были сегодня и что делали - хочешь?

Она взяла его за руку, крепко сжала ее и кивнула в знак согласия, не имея силы говорить.

-- Только никому не пересказывай этого, - продолжал Бэрнеби, грозя ей пальцем: потому что это тайна, известная только мне, Грейфу и Гогу. Правда, с нами была и собака, но она не может все еще сравняться с Грейфом; хоть и она тоже молодец, но никак не угадает, зачем ходила с нами, бьюсь об заклад... Что ты все смотришь через мое плечо?

-- Кто? Я? - отвечала мать слабым голосом. - Так, сама не знаю. Подвинься ко мне ближе.

-- Ты встревожена, - сказал Бэрнеби, бледнея. - Матушка... Ты не видишь?..

-- Чего?

-- Ведь нет?.. Здесь ничего этого нет, а? - шептал он, придвигаясь еще ближе и указывая на родимый знак на руке. - Боюсь, что оно здесь где-нибудь. Волосы у меня подымаются дыбом, когда смотрю на тебя, и по всему телу пробегает дрожь. Зачем ты глядишь так странно? Разве оно в комнате так, как мне снилось, брызжет кровью на потолок и на стены? Отвечай же? Да?

Он дрожал всем телом, делая эти вопросы, закрыв глаза руками. Через несколько времени он приподнял голову и оглянулся.

-- Ушло?

-- Да здесь ничего и не было, - отвечала мать, успокоивая его. - Право, ничего, милый Бэрнеби. Посмотри хорошенько! Ты видишь, здесь никого нет, кроме меня и тебя.

-- Посмотрим, - сказал он, задумываясь. - Мы ли это говорили? Были ли это ты, да я? Где мы были?

-- Нигде; мы сидели здесь.

-- Ах, да, только Гог и я, - сказал Бэрнеби: - вот что. Гог из "Майского-Дерева", да я, знаешь, да Грейф - лежали в лесу, под деревьями у дороги, с потайным фонарем, когда пришла ночь; у нас была собака на веревке, чтоб тотчас спустить ее, когда тот человек пройдет мимо.

-- Какой человек?

-- Разбойник; тот, на которого глазели звезды. Мы уж несколько ночей подстерегали его в потъмах и уж непременно поймаем его. Я узнаю его из тысячи человек. Смотри сюда, матушка! Вот каков он собой. Смотри!

Он обвил себе около головы платок, надвинул шляпу на лоб, закутался в сюртук и встал, до того похожий на подлинник, к которому хотел подделаться, что темная фигура, выглядывавшая за ним из каморки, могла быть почтена за тень его.

-- Ха, ха, ха! Уж мы поймаем его! - воскликнул он, скидывая с себя так же скоро шляпу и платок, как скоро надел их. - Увидишь его, матушка, связанного по рукам и по ногам; увидишь, как потащут его в Лондон на седельной подпруге; услышишь, что он на тайбернском дереве, если нам посчастливится. Так говорит Гог. Но ты опять бледнеешь, опять дрожишь! Зачем ты смотришь так в дверь кладовой?

-- Ничего, - отвечала она. - Я не так здорова. Поди, ляг в постель, милый Бэрнеби; оставь меня в покое.

-- В постель! - сказал он. - Я не люблю постели... Я лучше люблю лежать перед огнем и смотреть на местоположения в раскаленных углях - на реки, пригорки, пещеры в темнокрасном солнечном закате, на дикия, огненные лица. Да ведь я голоден, и Грейф тоже не ел ничего с самого обеда. Дай нам поужинать. Грейф! Ужинать; эй, молодец!

Ворон захлопал крыльями и, каркая от радости, прыгнул к ногам своего господина, раскрывая клюв, чтоб подхватить бросаемые куски. Бэрнеби бросил ему около двадцати кусков, и ворон, не двигаясь с места, ловил их очень ловко.

-- Довольно, - сказал Бэрнеби.

-- Больше! - кричал Грейф. - Больше!

Но уверившись, что не получит ничего более, ворон отретировался с своею провизиею, выбросил куски изо рта и спрятал их по разным углам; но при этом особенно остерегался подходить близко к кладовой, как-бы не доверяя намерениям спрятавшагося в ней человека и его силе противиться искушению. Кончив работу, он прошелся два-три раза поперек комнаты, стараясь придать себе вид величайшей беззаботности, но при всем том безпрестанно поглядывая одним глазом на свое сокровище; потом начал доставать один кусок за другим и есть с величайшим аппетитом.

Бэрнеби, с своей стороны, сделав тщетные усилия, чтоб заставить мать разделить с ним ужин, поел тоже плотно. Один раз, в продолжение этого, он хотел идти за хлебом; но мать поспешно предупредила его и, собрав все свое мужество, пошла сама в кладовую и принесла кусок хлеба.

-- Матушка, - сказал Бэрнеби, посмотрев ей прямо в глаза, когда она села опять. - Разве сегодня день моего рождения?

-- Сегодня? - отвечала она. - Да разве ты не помнишь, что он быль с неделю назад, и прежде, чем он опять придет, должны б были пройти лето, осень и зима?

-- Помню, что до сих пор было так, - сказал Бэрнеби. - Но, несмотря на все это, я полагаю, что и сегодня должен быть день моего рождения.

-- Почему ж ты так думаешь?

-- Я скажу тебе почему, - отвечал он. - Я видал, хоть и не говорил тебе ничего, - но видал, что ты всегда очень печальна в этот день вечером. Я видал тебя плачущею, когда мы с Грейфом были очень веселы, и испуганною без всякой причины; пожимал тебе руку, и чувствовал, что она была холодна, точно как теперь. Раз, матушка... тоже в день моего рождения... я и Грейф начали размышлять об этом, отправившись спать и ночью, когда пробил час, мы сошли вниз и подошли к двери твоей комнаты, чтоб узнать здорова ли ты. Ты стояла на коленях... Я опять забыл, что ты говорила тогда... Грейф, что она тогда говорила?

-- Врешь, - сказал Бэрнеби. - Ты что-то говорила в молитве, и когда встала и начала прохаживаться по комнате, то была так же бледна, как теперь и как бываешь всегда в день моего рождения. Видишь, я понял это, хоть и глуп. Вот почему и говорю теперь, что ты ошибаешься: сегодня должен быть день моего рождения... Грейф, ведь нынче день моего рождения?

Ворон запел петухом так продолжительно, как, мог бы запеть только петух, одаренный разумом, чтоб провозгласить наступление должайшого дня. Как будто в самом деле поняв слова Бэрнеби и придумывая, как поздравить его, ворон почел приличнее всего сказать: "Очень много раз говорю не быть мертвым!" хлопая при этом весьма патетически крыльями.

Мать не отвечала на слова сына и старалась обратить его внимание на другой предмет, что, как знала из опыта, было очень легко. После ужина, Бэрнеби, несмотря на просьбы матери, лег на циновке перед камином; Грейф качался на одной ноге и то дремал в приятной теплоте то, казалось, старался вспомнить какую-то речь, которую заучивал днем.

Наступило продолжительное, глубокое безмолвие, только изредка прерываемое Бэрнеби, который все еще пристально смотрел в огонь и ворочался на своей постели, то Грейфом, который, стараясь припомнить что-то, время от времени вскрикивал глухим голосом: "Полли, поставь чайн..." и, забыв остальное, умолкал и продолжал дремать.

"Полли, поставь чайн..." пробуждал его.

Наконец, Бэрнеби заснул глубоким сном, и ворон, опустив голову на вздувшуюся грудь свою, более и более закрывал блестящие глаза свои, и казалось, тоже расположился спать. Кое-когда бормотал он еще гробовым голосом: "Полли, поставь чайн..." но очень невнятно и скорее, как пьяный человек! нежели как размышляющий ворон.

Вдова, едва смея дышать, встала с своего места. Разбойник тихонько выбрался из кладовой и задул свечу.

-- "...ник на огонь" вскричал Греiiф, вдруг вспомнив окончание фразы, чрезвычайно громким голосом: - "ник на огонь. Ура! Полли, поставь чай...ник на огонь, мы все пьем чай. Полли, поставь чайник на огонь, мы все пьем чай. Ура, ура, ура! Я дьявол, дьявол, чайник на огонь! Скорее. Говори никогда не быть мертвым бау, вау, вау, я дьявол; чайник на огонь; я... Полли, поставь чайник на огонь, мы все пьем чай..."

Вдова и разбойник стали как вкопанные, будто услышали голос из могилы.

дверь.

-- Постой, - прошептал он. - Славным делам учишь ты своего сына!

-- Я не учила его ничему из того, что ты слышал. Уйди сию же минуту, или я разбужу его.

-- Это в твоей воле. Не хочешь ли, чтоб я разбудил его?

-- Ты не осмелишься этого сделать!

-- Ты хочешь убить спящого? - вскричала вдова, бросаясь между им и сыном.

-- Женщина! - сказал он сквозь зубы, отводя ее в сторону: - я хочу посмотреть на него получше и сделаю это. Если-ж ты хочешь, чтоб один из нас был убит, то, пожалуй, разбуди его.

Сказав это, он подошел к Бэрнеби, наклонился, тихо повернул к огню его голову и всматривался ему в лицо. Пламя озарило лицо Бэрнеби и осветило малейшую черту его. С минуту разбойник всматривался в него и потом быстро отошел.

-- Заметь себе, - шепнул он вдове: - через этого молодца, о существовании которого я не знал ничего до нынешняго вечера, ты в моей власти. Берегись дурно обращаться со мною! Берегись! Я покинут всеми; я нищий, умирающий с голоду: я могу мстить верно и медленно!

-- В них есть смысл., и я вижу, ты понимаешь их как нельзя лучше. Ты наперед знала это целые годы, ты сама говорила мне о том. Предоставляю тебе размыслить об этом. Не забудь же моей угрозы.

Он указал еще раз на спящого и вышел тихими шагами на улицу. Мать бросилась на колени подле сына и осталась в таком положении как окаменелая, пока слезы, удерживаемые до тех пор страхом, не облегчили её стесненного сердца.

-- Боже! - воскликнула она,. - Ты, научивший меня такой сильной любви к этой единственной надежде, которая осталась мне от минувшого счастия, - к этому больному ребенку, из недуга которого, может быть, проистекает утешение, что он навсегда останется мне нежным, любящим сыном, - будь ему заступником на мрачном пути жизни; иначе он погибнет, а бедное сердце мое не вынесет его погибели...