Бэрнаби Родж.
Глава XXV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Бэрнаби Родж. Глава XXV. (старая орфография)

XXV.

Оставим нашего джентльмена спокойно почивать и улыбаться даже во сне и последуем за двумя путниками, которые брели тихо в Чигуиль... Путники эти - Бэрнеби и мать его, а с ними вместе и неразлучный Грейф.

Вдова, которой каждая новая миля казалась длиннее прежней, подвигалась вперед медленно. Бэрнеби, напротив, бегал туда и сюда; он то останавливался назади, то забегал вперед, то, спрятавшись за каким-нибудь кустом, выскакивал оттуда с громким смехом, то влезал на деревья, откуда перекликался с матерью; то, взяв длинный шест, перепрыгивал через рвы и овраги; то, забежав вперед на целую милю, делал привал и, валяясь по траве, играл с Грейфом до тех пор, пока мать нагоняла его. Видя эту веселость, эту беззаботную радость, она не имела духа выговаривать ему за его шалости и ласково улыбалась когда он выбегал к ней навстнечу

Ест что-то особенно усладительное в безотчетной радости человека посреди роскошных красот природы даже и тогда, когда радость эта проявляется в безумном. Мысль, что Великий Творец вселенной посылает радость даже и такому бедному созданию, которое не умеет понимать его величия, отрадна для сердца и свидетельствует о неисчерпаемой любви Создателя к его творению.

Умы холодные и бездушные! Вы, которые представляете нам Предвечного строгим, непреклонным судьею - загляните в дивную книгу природы, развертывающую пред нами листы свои, и посмотрите, что говорит она вам. Картины её расписаны не простыми, но яркими, блестящими красками; музыка её составлена не из вздохов и стенания, но из веселых, сладостных звуков. Прислушайтесь в тихое летнее утро к миллионам голосов и скажите, есть ли в них хоть один, который, подобно вашему, нарушал бы всеобщую гармонию. Припомните, если можете, чувство надежды и радости, которым наполнено каждое неиспорченное сердце, при появлении великолепного светила дня, и научитесь любить, благоговеть, молиться.

Бедная вдова, удрученная тайною боязнью и скорбию, была грустна и задумчива; но веселость сына поддерживала ее и сокращала для ней длинный путь. По временам просил он ее опереться на его руку и шел рядом с нею; но ему было приятнее бегать на свободе, и она, любя сына, не удерживала его.

Место, куда она шла теперь, покинуто ею после того ужасного случая, который изменил всю её будущность; двадцать два года прошло с тех пор, и она ни разу не имела силы побывать там. Сколько воспоминаний, тяжких и грустных, овладело её душою, когда родная деревня представилась вдруг её взорам!

Двадцать два года! Целая жизнь её сына!.. Когда она в последний раз выглянула из-за деревьев на эти кровли, сын лежал у груди её; он был еще младенцем. Как часто, с тех пор, сидела она над ним дни и ночи, с жадностью ожидая каких-нибудь признаков ума, которые не обнаруживались! Как боялась она и как в то же время надеялась, как ловила каждую улыбку сына, думая найти в ней что-нибудь похожее на смысл, и как тщетны, как обманчивы были её надежды! Все это представилось её воображению так живо, как будто от прошедшого отделял ее один только день, как будто все это было вчера. Комната, где она сидела над ним; место где стояла его колыбель; безсмысленный, дикий взор, который он бросал на нее; странные прихоти, рождавшияся в нем, когда он достигнул отроческих лет; наконец, его вечное детство, его безсознательность, - все это снова воскресло в душе её со всеми горестями, со всеми страданиями.

Взяв его за руку, поспешно шла она по улицам деревни. Там все было еще попрежнему, но ей все казалось иначе. Перемена, была в ней самой, а не в деревне; и она, не подумав об этом, всему удивлялась.

Все жители знали Бэрнеби; ребятишки толпою бежали за ним; она вспомнила, как в детстве своем также бегала за каким-нибудь калекою; её никто не знал, все были ей совершенно чужие; с величайшей поспешностью старалась она миновать деревню и скоро вышла опять на чистое поле.

"Кроличья-Засека" была целью их странствования. Мистер Гэрдаль прогуливался в саду; у видев сквозь железную решетку путников, он поспешил отворит ее и вышел к ним навстречу.

-- Наконец-то вы собрались с силами посетить старинное ваше убежище, - сказал он вдове.

-- Это будет в первый и в последний раз, сэр, - отвечала она.

-- В первый, после многих лет; но зачем же в последний?

-- Решительно в последний!

-- Вы, вероятно, опасаетесь, чтоб твердость, к которой вы должны были прибегнуть, решаясь придти сюда, не оставила вас? - сказал мистер Гэрдаль. Поверьте, вы ошибаетесь; я часто уговаривал вас воротиться сюда; здесь будете вы счастливее, чем где-нибудь, я убежден в этом; что же касается до Бэрнеби, он у нас совершенно как дома.

-- И Грейф также, - сказал Бэрнеби, открыв корзину. - Ворон выпрыгнул оттуда, вскочил ему на плечо и, обратясь к мистеру Гэрдалю, закричал: - "Долли, поставь чайник на огонь, мы все пьем чай!"

-- Выслушайте меня, Мария, - сказал мистер Гэрдаль с участием и приглашая вдову войти в дом. - Жизнь ваша была всегда примером терпения и мужества, за исключением только этого одного случая, что меня чрезвычайно огорчает. Я в полной мере постигаю всю громадность вашего несчастий, которое лишило меня единственного моего брата, а Эмму отца; неужели должен я еще думать, что вы смешиваете нас с виновником наших общих бед?

-- Смешивать вас с ним! - воскликнула она.

-- Да, Мария; муж ваш был так тесно связан с нашим семейством; он погиб, служа ему и защищая его, и все это, вероятно, дает вам повод обвинять нас некоторым образом в его убийстве.

-- Ах! - отвечала она. - Как дурно судите вы о моем сердце! Вы не знаете всей истины, сэр.

-- Такия мысли очень натуральны, - продолжал мистер Гэрдаль, как будто говоря с самим собою. - Слава дома нашего погибла; золото было бы только слабым вознаграждением таких несчастий, даже и в таком случае, еслиб мы могли сыпать им, а при наших ограниченных средствах, мы не в состоянии сделать и этого; руки наши связаны. Клянусь Богом, я чувствую это, - прибавил он с жаром.--Почему же ей не чувствовать того же?..

-- Вы несправедливы ко мне, любезный мистер, - отвечала она с грустью: - и, однакож, если вы услышите то, что я скажу вам...

-- То удостоверюсь еще более в моем мнении? - сказал он, видя, что она смутилась. - Ну, что же, говорите...

Он сделал несколько шагов вперед, потом, воротясь, остановился подле нея.

-- И неужели предприняли вы такую дальнюю дорогу для того только, чтоб поговорить со мною?..

Она сделала головою утвердительный знак.

и стараются быть от нас как можно дальше... Но если вам было так трудно, после двадцати двух-летняго отсутствия, посетить эти места, - прибавил он: - то для чего не дали вы мне знать, что хотите видеть меня? Я немедленно явился бы к вам.

-- На это не было у меня времени, сэр. Я решилась только в прошлую ночь и видела, что не могла отложить этого свидания не только на один день, но даже на один час.

Они прошли между тем к дому. Мистер Гэрдаль остановился на минуту и смотрел на вдову, как будто удивленный её словами. Заметив, однакож, что она не обращала на него внимания, но с каким-то ужасом смотрела на старые стены здания, с которым в душе её было связано столько страшных воспоминаний, повел ее чрез боковую лестницу в свой кабинет, где Эмма сидела у окна за книгою.

Увидев мистрисс Родж, Эмма вскочила, бросилась к ней, и с слезами на глазах простерла руки; но бедная вдова с трепетом уклонилась от её объятий и в изнеможении упала на стул.

-- Возвращение в этот дом после такого долгого отсутствия растрогало и взволновало ее, - сказала Эмма с кротостью. - Позвольте, любезный дядюшка... или нет, Бэрнеби сам сбегает вниз... и немного вина...

-- Ни за что в свете!.. - воскликнула вдова с ужасом. - Не вином показалось бы оно мне, и я не имела бы силы прикоснуться к нему устами... Позвольте мне отдохнуть несколько минут и больше мне ничего не нужно.

Эмма стала подле её стула и с немым сожалением смотрела, как она, склонив голову на руки, сидела неподвижно, подобно статуе. Мистер Гэрдаль, пройдясь несколько раз по комнате, бросился в кресло и устремил на нее свой испытующий взор.

Глубокое молчание царствовало в кабинете, рядом с которым была та комната, где совершилось некогда злодеяние; множество старинных книг лежало на полках, устроенных вокруг стен; старинные гардины, полинявшия от времени, закрывали до половины окна, осененные густыми деревьями, которых ветви, затемняя свет, стучали по временам в стекла; все это придавало кабинету мрачный, унылый вид, с которым согласовались также и собравшияся в нем лица: мистрисс Родж, с своими резкими чертами и опущенною на грудь головою; мистер Гэрдаль, мрачный и задумчивый; Эмма, грустная, и удивительно похожая на портрет своего отца, который, казалось, грозно смотрел на нее с почерневшей стены; Бэрнеби, с своим диким, блуждающим взглядом, и даже воронь, который, вспрыгнув на какой-то огромный фолиант, лежавший на столе, устремил в него свою голову и казался каким-то страшным чернокнижником, приготовлявшимся к своим таинственным чарам.

-- Я, право, не знаю, как мне начать, - сказала, наконец, вдова, как будто пробудясь из глубокой задумчивости. - Вы подумаете, что я не в своем уме.

-- Безукоризненная жизнь ваша ручается вам за уважение людей, - сказал мистер Гэрдаль. - Почему думаете вы возбудить такое мнение? Ведь вы не с чужими; вы должны быть уверены в нашем участии. Ободритесь, говорите смело; всякий совет, всякая помощь, какую я могу оказать вам, будут мне приятны. Говорите...

-- Что ж подумаете вы, сэр, - отвечала она: - если я, у которой в целом мире только вы один друг, скажу, что пришла сюда за тем, чтоб отказаться навсегда от вашей дружбы и помощи, и что я решилась скитаться одна по свету до тех пор, пока Богу будет угодно призвать меня к себе.

-- Я подумаю, что только какая-нибудь слишком важная причина могла заставить вас решиться на такой поступок, и что вы сообщите мне эту причину, - отвечал мистер Гэрдаль.

-- В том-то и несчастие мое, что я не могу сказать этой причины, - возразила она. - Я могу только сказать, что к этому принуждает меня долг мой и что я была бы самым презренным созданием, еслиб не исполнила его. Более не могу сказать ни одного слова; язык мой будет нем, что бы вы ни говорили!

Сердце её как будто облегчилось, когда она сказала это. и с той минуты голос её сделался смелее и тверже.

-- Бог свидетель, - продолжала она: - что с той горькой минуты, о которой мы все имеем причину вспоминать с таким ужасом и скорбию, питала я до сих пор чувства глубочайшей признательности к вашему семейству. Бог свидетель, что чувства эти, куда бы ни пошла я, никогда не истребятся из моего сердца, и что только вы одни заставляете меня решиться на поступок, который я предпринимаю, и от которого никакая сила в мире не заставить меня отказаться. Клянусь вам в этом будущим блаженством души моей!

-- Странная, удивительная загадка! - воскликнул мистер Гэрдаль.

-- Быть может, она разрешится еще и в здешнем мире, - отвечала она. - Истина явится когда-нибудь во всем свете; и дай Бог, - продолжала она тихим голосом: - чтоб время это настало как можно позже!

-- Я хочу увериться, так ли понимаю вас... - возразил мистер Гэрдаль. - Не хотите ли вы сказать этим, что решились добровольно лишить себя той ничтожной помощи, которую получали от нас так давно, что вы хотели отказаться от пенсии, производившейся вам в продолжение слишком двадцати лет... оставить дом свой... уйти отсюда в другую сторону, - все это по какой-то тайной причине, которой не можете объявить? Но скажите, что с вами сделалось, что все это значит?

-- Чувствую безпредельную благодарность к милостям господ этого дома как умерших, так и живых, и не желая, чтоб кровля эта, обрушившись, раздавила меня, или чтоб стены эти покрылись кровью, при звуках моего имени, решилась я никогда более не прибегать к вашей помощи... Вы не знаете, - прибавила она с живостью: - как ужасно употребляется во зло эта помощь, и в какие руки она попадает. Я знаю это и отказываюсь от нея...

-- Но она поддерживает вас, - заметил мистер Гэрдаль.

-- Прежде было это так, но не теперь. Теперь золото ваше служит только к достижению цели, позорной даже для мертвых, почивающих в гробах своих... мне не дает оно благословения: оно низвергнет только тяжкое проклятие на главу моего бедного сына, которого невинность должна будет отвечать за вину его матери.

-- Что это за слова! - воскликнул мистер Гэрдаль с изумлением. - С какими сообщниками соединились вы?.. В какую вину впали вы вместе с ними?

-- Я виновна и невинна, неправа и права и, несмотря на всю чистоту моих намерений, принуждена потворствовать злу и укрывать его. Не спрашивайте меня ни о чем более, сэр; поверьте, я заслуживаю более сожаления, чем упрека. Завтра должна я покинуть дом свой, потому что, пока я здесь, он оскверняет его своим присутствием. Если сыну случится опять быть когда-нибудь в этой тюрьме, не принуждайте его ни к каким разысканиям или разведываниям и велите бодрствовать над ним, когда он будет возвращаться, потому что мы принуждены будем бежать опять дальше и дальше, если следы его откроются. Теперь, - прибавила вдова, вздохнув глубоко: - теперь, когда с сердца моего спало тяжкое бремя, прошу я вас, - и вас также, добрая мисс, - не презиврать меня, если это возможно, и вспоминать обо мне с участием. Память об этом дне усладит смерть мою даже и тогда, если мне не будет позволено на краю могилы высказать свою тайну, а это может легко случиться. Прощайте; будьте счастливы и верьте, что благодарность и любовь к вам не изгладятся у меня из сердца до последняго издыхания.

была глуха ко всем их убеждениям, Гэрдаль решился на последнее средство и просил, чтоб она вверилась одной Эмме, которой, по молодости лет и по сходству пола, она не имела причины так стыдиться. Но и это предложение отвергла она с прежнею непреклонностью. Все, чего можно было добиться от нея, состояло в обещании с её стороны принять мистера Гэрдаля у себя в доме на следующий вечер и отложить до тех пор исполнение, своего намерения; она предупредила, однакож, что никакая сила не заставит ее переменить это намерение.

Наконец, видя, что она ни под каким видом не хотела ни чем подкрепить свои силы, решились они отпустить ее, и она вместе с Бэрнеби и Грейфом удалилась через сад точно так же, как пришла, не видев никого посторонних и не будучи никем видима.

Странно, что ворон, во все продолжение этой сцены, смотрел неподвижно в книгу, как будто углубленный в чтение, не проронив ни слова. Разговор, слышанный им, казалось, все еще вертелся у него в голове, и хоть он по временам вскрикивал и каркал, однакож, в нем была заметна какая-то особенная задумчивость.

Они должны были воротиться домой с деревенским дилижансом; но как он отправлялся не ранее двух часов, и как они имели нужду в отдыхе и пище, то Бэрнеби просил убедительно позволить ему сбегать в "Майское-Дерево". Мать, не желавшая быть узнанною своими старыми знакомыми, решилась лучше дожидаться в церковной ограде.

со всех сторон, царапал он ее своим клювом и начинал кричать громко: - "Я дьявол, дьявол, дьявол!"

в память её мужа, с краткою надписью о времени и роде его смерти. Задумчиво сидела она подле этого камня до тех пор, когда почтовый рожок возвестил прибытие дилижанса.

Бэрнеби, уснувший между тем на траве, вскочил проворно при этом звуке, а Грейф, который, казалось, хорошо понимал его, прыгнул в свою корзинку, крикнув, однакож, как бы в насмешку к тому месту, где они были: - "никто не умер! никто не умер!" - Скоро сидели они уже на империале дилижанса и катились по большой дороге.

Дорога эта шла мимо гостиницы "Майского-Дерева", и они остановились у самых ворот её. Джоя не было дома, и Гог выбежал проворно для отдачи требуемого пакета. Нельзя было опасаться, чтоб старый Джон вышел на крыльцо; с вершины своего империала путешественники видели его спящого за столом; он всегда поступал таким образом: почта заставала его всегда спящим; он терпеть её не мог и говорил, что дилижансы и почтари созданы на мученье честных людей.

Мистрисс Годж опустила свой вуаль, когда Гог влез наверх, чтоб поболтать с Бэрнеби; никто не узнал её, и она покинула таким образом местечко, где родилась, где была счастливою девушкою, счастливою женою, и где, наконец, постигли ее все беды и горести, сделавшияся уделом её жизни.