Бэрнаби Родж.
Глава XXXI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Бэрнаби Родж. Глава XXXI. (старая орфография)

XXXI.

Джой долго сидел, раздумывая о своей горькой участи и прислушивался, каждую минуту ожидая услышать шум их шагов но лестнице или голос отца, требующого немедленной покорности и сдачи. Но ни голосов, ни шагов не было слышно, и хотя глухой отголосок как будто отворяемых и затворяемых дверей при входе и выходе людей от времени до времени доносился по длинным коридорам до его отдаленного убежища, но никакой близкий звук не нарушал тишины его комнаты, которая от этого отдаленного шума казалась еще тише и была мрачна и угрюма, как скит пустынника.

Становилось все темнее и темнее. Старинные вещи этой комнаты, служившей родом богадельни для всей инвалидной утвари "Майского-Дерева", принимали неясные и призрачные очерки; стулья и столы, днем казавшиеся еще сносными калеками, получали двусмысленную, загадочную наружность; старые отставные ширмы из полинялого сафьяна с позолотою по краям, которые в былое время много раз не пропускали холодный воздух и много довольных, свежих лиц видали под своею защитою, мрачно смотрели на него из определенного для них угла, будто тощее, угрюмое привидение, ожидающее только вопроса, чтоб заговорить. Портрет, висевший против окошка - уродливый старый сероглазый генерал в овальной рамке, казалось, морщился и кивал, когда смерклось, и, наконец, когда потух последний слабый луч дня, пресерьезно закрыл глаза и крепко заснул. Вокруг царствовала такая тишина и таинственность, что Джой не миновал последовать его примеру; он также погрузился в дре.моту и мечтал о Долли до тех пор, пока на Чигуэльской башне пробило два часа.

Все еще никто не приходил. Отдаленный шум в доме замолк, и вне дома было также все тихо; разве иногда собака громко лаяла, да ночной ветер колебал ветки деревьев. Джой грустно смотрел в окно на все столь коротко знакомые предметы, дремавшие в слабом сиянии месяца; там опять возвращался на постель и раздумывал о вчерашнем возмущении, пока от долгого раздумья ему показалось, что это случилось месяц назад. Таким образом, в грезах, думах и посматриваньи в окно протекла ночь; старые ширмы и соседние столы и стулья начали являться в своих обыкновенных очертаниях; сероглазый генерал, казалось, стал моргать, зевать и потягиваться; наконец, проснулся совершенно и неприятно, безжизненно глядел в туманном утреннем свете.

Солнце уже проглянуло из за вершины леса и разсекало вьющийся туман светлыми золотыми полосами, когда Джой спустил за окно свой узелок и неизменную трость, а вслед за ними полез и сам.

Это было вовсе не трудно, ибо на стене было столько уступов и кровель, что они образовали почти лестницу, и вся трудность состояла в том, что, наконец, нужно было спрытуть фута на два вниз. Скоро Джой, с узелком на палке через плечо, стоял на земле и смотрел, в последний, может быть, раз, на старое "Майское-Дерево".

Он не произнес "обращения" к нему, потому что не щеголял ученостью; не сказал ему, и проклятия, потому что не питал ненависти ни к чему на земле. Он почувствовал даже больше, чем когда-нибудь, привязанности к старому дому, от всего сердца сказал на прощанье: "Бог с тобою!" и отвернулся.

Он шел скорыми шагами, занятый мыслями о том, как пойдет в солдаты и умрет где-нибудь далеко на чужой стороне, среди зной и песчаных пустынь, как он откажет Бог знает какие несметные сокровища своих добыч Долли, которая, узнав об этом, будет, разумеется, сильно растрогана; и полный таких юношеских грез, то сангвинических, то меланхолических, но всегда к ней относившихся, он бодро подвигался вперед, пока шум Лондона раздался в его ушах и перед ним предстал "Черный Лев."

Было еще только восемь часов, и "Черный Лев" очень удивился, увидев его в такую раннюю пору с запыленными ногами, прибывшого без серой клячи. Но как он поспешно спросил завтрак и представил на нем несомненные доказательства усердного аппетита, то Лев принял его, по обыкновению, радушно и обращался с ним со всевозможным вниманием, на которое он, как коренной гость и один из франк-масонов округа, имел законное право.

Этот Лев или трактирщик - он носил имя человека и животного вместе, потому что велел живописцу, рисовавшему его вывеску, в физиономии царственного зверя на вывеске соблюсти столько подобия с его почтенными чертами, сколько лишь сумеет - был человек почти столько ж понятливый и столько ж острый, как и властительный Джон, с тою, впрочем, разницею, что у мистера Уиллита остроумие было чисто природным даром, а Лев своим умом более обязан был пиву, которого поглощал столь обильное количество, что большая часть его умственных способностей была совершенно потоплена и смыта, выключая великого таланта спать, сохранившагося в удивительном совершенстве. Оттого скрипучий лев над дверьми трактира был несколько сонный, ручной и смирный лев, и как эти представители дикой породы в обществе носят обыкновенно условный характер (потому что их обыкновенно рисуют в несбыточных положениях и сверхъестественными красками), то неученые и малосведущие соседи принимали его за настоящий портрет трактирщика в том виде, как он являлся на похоронах или во время публичного траура.

-- Кто это шумит в соседней комнате? - спросил Джой, умывшись и вычистив платье после завтрака.

-- Вербовщик офицер, - отвечал Лев.

Джой невольно вспрыгнул от радости. Именно об этом он мечтал целую дорогу.

-- Желал бы я, - сказал Лев: - чтоб он был где угодно, только не здесь. Шуму от этой сволочи довольно, а заказов немного. Много крику, да мало проку, мистер Уиллит. Я знаю, батюшка ваш терпеть их не может.

Может быть. И еслиб он знал, что происходило в эту минуту в душе Джоя, он еще больше не стал бы их терпеть.

-- В хороший полк он вербует? - сказал Джой, взглянув в маленькое круглое зеркальце, висевшее в трактире.

-- Я думаю, что так, - отвечал трактирщик. - Все равно, в какой бы полк он ни вербовал. Я слыхал, что нет большой разницы между красавцем и безобразным, когда они бывают все прострелены.

-- Ведь не все бывают убиты, - заметил Джой.

-- Нет, - отвечал Лев: - не все; но которые убиты - предположив, что они скоро умерли - те еще в выигрыше, по моему мнению.

-- Ах, - возразил Джой: - так вы ни во что не ставите славу?

-- Что? - спросил Лев.

-- Славу.

-- Нет, - отвечал Лев чрезвычайно равнодушно: - ни во что не ставлю. Вы правду сказали, мистер Уиллит. Милости прошу когда-нибудь славу, если она спросит выпить и станет менять гинею, на расплату, я ничего с нея не возьму. Но моему мнению, слава нигде много не успеет.

тогда, когда едим или волочимся. А сражение!.. Есть ли на свете что-нибудь лучше сражения, когда бываешь на стороне победителей. А Англичане всегда побеждают.

-- Ну, а если вас убьют, сэр? - вскричал робкий голос из угла комнаты. - Хорошо, сэр, положим, вас убьют, - отвечал офицер: - ну, так что ж? Отечество любит вас, сэр; его величество король Георг Третий вас любит; память вашу чтут, чествуют, уважают; всякий любит вас и благодарит; имя ваше во всю его длину вписано в книгу главного штаба. Да и что ж, джентльмен, ведь рано ли, поздно ли все мы помрем, а?

Голос закашлял и не сказал больше ни слова.

Джой вошел в комнату. С полдюжины парней сидели и слушали, развесив уши. Один из них, извозчик в рубашке, казалось, уж колебался и готов был завербоваться. Прочие, неимевшие большой охоты присягать за барабане, уговаривали его (как обыкновенно делают люди), поддакивали на доводы вербовщика, плакали и смеялись про себя.

-- Я ничего не скажу больше, братцы, - говорил вербовщик, который сидел несколько поодаль, потягивая свой джин. - Для удальцов и храбрецов, - тут он взглянул на Джоя - теперь настоящая пора. Приманивать мне вас нечего. До этого король еще не дошел, слава Богу. Нам нужна свежая, молодецкая кровь, не молоко и не вода. Мы будем разборчивы; из шестерых пяти не примем. Нам надобны сорви-головы. Я не могу всего выболтать, но, чорт возьми, еслиб пересчитывать всю знатную молодежь, какая служит в нашем полку оттого, что попала в беду за какие-нибудь ссоры с ровными, и т. д... тут он опять взглянул на Джоя и так приветливо, что Джой мигнул ему. Он тотчас подошел.

-- Вы джентльмен, клянусь честью! - воскликнул он, ударив его по плечу. - Вы джентльмен инкогнито. Я сам то же. Поклянемся быть друзьями.

Этого Джой не сделал, но потряс ему руку, благодаря за доброе мнение.

-- Вы хотите служить? - сказал его новый приятель. - Вы должны служить, вы созданы для этого, вы наш - природный солдат. Что прикажете выпить?

-- Покамест, ничего, - отвечал Джой с легкой улыбкою. - Я не совсем расположен пить.

-- Такой лихой малый, да не расположен пить! - воскликнул вербовщик. - Вот, позвольте мне только позвонить, и через полминуты я знаю, что вы будете расположены.

-- Пожалуйста, не делайте этого, - сказал Джой: - как скоро вы позвоните здесь, где меня знают, прощай моя военная служба... Посмотрите мне в лице. Ну что, видите ли вы меня?

-- Разумеется, - отвечал вербовщик с клятвой: - и красивее молодца или годнее на службу королю и отечеству я никогда не видывал моими - тут он употребил прилагательное... глазами.

-- Покорнейше благодарю, - сказал Джой: - я спрашиваю не для того, чтоб меня хвалили, но все-таки благодарю вас. Похож ли я на плута или обманщика?

Офицер пустился уверять в противном: еслиб собственный его (офицера) отец сказал что-нибудь такое, то он почел бы долгом проткнуть шпагою старика.

Выслушав эти уверения, Джой продолжал: - ну, так вы можете на меня положиться и поверить словам моим. Я намерен нынче же вечером записаться к вам в полк. Причина, почему делаю это не тотчас, состоит в том, что до вечера мне не хочется сделать решительный шаг. Где же я вас найду?

Приятель отвечал несколько неохотно и после многих напрасным просьб покончить дело тут же же объявил, что живет в "Архиерейском Жезле" в Тоуер-Стрите, где его можно найти неспящим до полуночи, а на другой день спящим до завтрака

-- Если ж я приду... тысяча против одного, что приду - когда вы возьмете меня из Лондона? - спросил Джой.

-- Завтра утром в половине девятого, - отвечал вербовщик. - Вы поедете за границу, в страну, где есть яркое солнце и грабеж... чудеснейшая страна!

-- За-границу! - сказал Джой, пожимая ему руку: - Больше мне ничего не нужно. Можете смело ждать меня.

-- Вы сущий клад! - воскликнул вербовщик, держа Джоя за руку, в избытке своего удивления. - Вы далеко пойдете. Не то, чтоб я завидовал вам или хотел убавить славу вашей будущей карьеры; но, будь и так воспитан и учен, как вы, я был бы теперь полковником.

-- Тсс, любезный друг! - сказал Джой: - об этом уж поздно думать. Пришлось служить, если чорт гонит; а чорт, который гонит меня, пустой карман и несчастие в отцовском доме. Покамест, прощай.

-- За короля и отечество! - вскричал вербовщик, махнув шляпою.

-- За насущный хлеб! - вскричал Джой, щелкнув пальцами. - Так они разстались.

У Джоя мало было денег в кармане, так мало, что после заплаченного за завтрак (он был так честен и, может быть, так горд, что не хотел записать на счет отца), у него остался один пенни. Несмотря на это, он имел твердость отказаться от всех усердных и настоятельных просьбе вербовщика, который с различными уверениями в вечной дружбе проводил его до дверей и особенно просил сделать ему одолжение принять от него хоть один шиллинг, в виде временного пособия. Джой отвергнул всякое денежное предложение и пустился с узелком и палкою попрежнему, решившись день перебиться как-нибудь, а в сумерки пойти к слесарю; ему казалось, что несчастие его удвоится, если ему не удастся проститься с прелестной Долли Уарден.

этому Виттингтону, бывшему впоследствии лордом-миром, когда он в несчастии хотел бежать из Лондона, колокола кричали: Turn again, Whiltington!}, пышного цвета купечества, - колокола мало сочувствуют с человечеством. Они звонят только для сбора денег и при государственных событиях. Странники стали многочисленнее; корабли оставляют Темзу и плывут в отдаленные страны, не имея другого груза, кроме того, который находится между переднею и заднею их частью; но колокола молчат, не звонят ни в радости, ни в горе; они привыкли ко всему этому и стали нечувствительны.

Джой купил себе булку и довел кошелек до того, что он (впрочем с некоторою разницею) стал похож на знаменитый кошелек Фортуната, который постоянно содержал в себе одинаковую сумму денег, несмотря на то, много или мало истрачивал его счастливый обладатель. В наше положительное время, когда уж нет фей на белом свете, есть еще много кошельков подобного содержания. Сумма, которую они вмещают в себе, выражается в арифметике простым кружком, и помножите ли вы ее на нее самое, или сложите с нею же самою, итог всегда выводится легче, нежели при каком-нибудь другом счете с цифрами.

Наконец, наступил вечер. С унылым чувством безприютного и безкровного, впервые одинокого на свете, направил Джой шаги свои к дому слесаря. Он мешкал до тех пор, ибо знал, что иногда мистрисс Уарден одна, или в сопровождении мисс Меггс, ходила на вечерния проповеди, и в глубине души надеялся, что этот вечер будет одним из таких вечеров.

Два или три раза проходил он мимо дома по противоположной стороне улицы, как вдруг, при обороте, увидел у двери слесарева дома подол женского платья. Это платье Долли: чье ж иначе? Только её платье может иметь эти прелестные складки. Он скрепил сердце и пошел за нею в мастерскую "Золотого Ключа".

Она оглянулась. Что за личико! "Если б не оно" подумал Джой: "не прибил бы я бедного Тома Кобба. Она в двадцать раз лучше прежнего. Она могла бы выйти за лорда!"

Он не сказал этого: он только подумал, а может быть и глаза его выражали то же. Долли была рада ему и жалела, что папеньки и маменьки не было дома. Джой просил ее вовсе не поминать об этом.

Долли не шла с ним в гостиную, потому что там было уж почти темно; не хотела однакож разговаривать и в мастерской, где было еще светло, и откуда дверь отворена была на улицу. Случайно подошли они к маленькой кузнице;, и как Джой держал руку Долли в своей (по настоящему, он не имел никакого права делать это, потому что Долли подала ему руку для того только, чтоб поздороваться), то они очень похожи были на чету, обручающуюся перед домашним алтарем.

-- Я пришел, - сказал Джой: - проститься с вами, проститься Бог знает на сколько лет, может быть, навсегда. Я уеажаю из Англии.

Именно, этого-то ему и не следовало говорить. Он стоял себе и говорил, как никому не подвластный, знатный барин, который волен придти, уйти, разъезжать, как ему угодно, по свету, тогда как учтивый каретник еще вчера божился, что мисс Уарден "оковала его диамантовыми цепями", и выразительно уверяя, что Долли убивает его капля по капле, объявил, что он намерен недели через две умертвить себя приличным образом и передать заведение матери.

Долли отняла свою руку и сказала: "в самом деле?" Не переводя духу, она заметила, какая прекрасная ночь на дворе, и одним словом, обнаружила душевного волнения так же мало, как и та кузница, в которой они были.

-- Я не мог уехать, - сказал Джой: - не повидавшись с вами. У меня не достало твердости для этого.

Долли стало очень жаль, что он так безпокоился. Дорога такая дальняя, а у него, вероятно, много хлопот. Здоров ли мистер Уиллит, этот любезный старичек?

-- И больше вы ничего мне не скажете? - воскликнул Джой.

Больше! Боже, мой, чего же ему надобно? Она принуждена была взять в руку передник и внимательно осматривать края его с одного конца до другого, чтобы только не засмеяться Джою в глаза - не потому, чтоб его взгляд приводил ее в замешательство, о, нет, совсем не по этой причине.

Джой имел очень мало опытности в любовных делах и чужд был всякого понятия о том, как различны бывают молодые девушки в различное время; он надеялся найти Долли на той же точке любви, на которой оставил ее после незабвенного провожания вечером; к такой перемене он столь же мало был приготовлен, как и ко внезапной смене солнца луною. Он целый день утешался каким-то неясным представлением, как она, верно, ему скажет "не ездите", либо "не оставляйте нас", либо "зачем вы уезжаете?", "зачем вы оставляете нас?", или как-нибудь иначе станет его одобрят и утешать. Он полагал даже возможным, что она зальется слезами, бросится к нему в объятия, или вдруг, не сказав ни слова, упадет в обморок; но он не мог вообразить, чтоб она вела себя так, как теперь, и только смотрел на нее с немым изумлением.

Долли, между тем, держалась за край своего фартука, меряла его стороны и расправляла складки, оставаясь, подобно ему, безмолвною. Наконец, после долгой паузы, Джой стал прощаться. - Прощайте! - сказала Долли с такой непринужденною, ласковою улыбкою, как будто он шел только в ближнюю улицу и к ужину должен был воротиться. - Прощайте.!

-- Подите ко мне, - сказал Джой, протягивая к ней обе руки: - Долли, милая Долли, не разстанемтесь так. Я люблю вас всем сердцем, всей душою; люблю, кажется, так истинно и сильно, как только когда-нибудь мужчина любил девушку на этом свете. Я беден, как вам известно, беден теперь больше, чем когда-нибудь, потому что я бежал из отцовского дома, где не мог больше выносить жизни, и должен теперь одиноким скитаться по свету. Вы прекрасны, всеми любимы и уважаемы, здоровы и счастливы! Желаю вам и всегда быть счастливою! Сохрани меня Бог хотеть увидеть вас когда-нибудь в несчастии. Но скажите мне хоть одно слово в утешение. Скажите мне только одно ласковое слово. Знаю, что не имею никакого права ожидать его от вас, но прошу вас онь этом, потому что люблю вас, и всякое слово из уст ваших сберегу на целую жизнь, как сокровище. Долли, безценная Долли, неужели мы ничего мне не скажете?..

всплеснул бы руками, ударял бы себя в грудь, отчаянно рвал бы на себе галстух и употреблял бы все роды поэзии. Джой вообще не должен был уезжать. Он не имел права осмелиться на это. Еслиб он был "в диамантовых цепях любви", он не мог бы этого сделать.

-- Я уж два раза прощалась с вами, - сказала Долли. - Возьмите сейчас прочь свою руку, мистер Джозеф, или я кликну Меггс.

-- Не хочу вас упрекать, - отвечал Джой: - виноват, конечно, я сам. Я иногда думал, что вы меня не презираете, но я был глуп, думая таким образом. Меня должен презирать всякий, кто видел жизнь, какую вел я - особенно же вы. Да сохранит вас Бог!

С этим словом он ушел, ушел действительно. Долли ждала несколько минут, думая, что он воротится, выглянула за дверь, потом глядела взад и вперед по улице, сколько позволяла быстро возраставшая темнота, воротилась домой, подождала еще минуту, вбежала во второй этаж, напевая песенку, заперлась задвижкою, положила голову на постель и плакала, как будто сердце её хотело разорваться. И не смотря на то, подобные характеры составлены из таких противоречий, что воротись Джой Уиллит в ту же ночь, на другой день, через неделю, через месяц, можно бы держать сто против одного, что она опять точно также обошлась бы с ним и потом опять так же бы горько плакала об этом.

собою ноги, плеча и прочие члены, - и таким образом составилась полная фигура мистера Тэппертейта, в коричневом бумажном колпаке, небрежно сдвинутом на ухо, и с руками, круто подпертыми под бока.

-- Уши ли меня обманули, - сказал он: - или все это я видел во сне? Благодарить ли тебя, судьба, или проклинать, а?

-- Если эти ноги - мечта, сон, - сказал Сим: - то желаю ваятелям видать такие сны и высекать их из камня, когда проснутся. Это не сон! У сна нет таких членов. Трепещи, Уиллит, и отчаивайся. Она моя! Моя!

С этим торжественным восклицанием схватил он молоток и сильно ударил по тискам, которые, в воображении, представлялись ему черепом Джозефа Уиллита; потом захохотал так, что сама мисс Меггс испугалась этого хохота в своей отдаленной кухне, окунул голову в рукомойник и подбежал к алькову за полотенцем, которое оказало ему двойную услугу: потушило его волнение и осушило лицо.

"Архиерейский Жезл" и отыскал там своего приятеля, вербовщика, который, никак не ожидав его, принял с распростертыми объятиями. Через пять минут после прихода в гостиницу, он был записан в число храбрых защитников отечества; а через полчаса сидел уже за дымящимся блюдом вареных кишок с луком, которые, как несколько раз уверял его приятель, приготовлялись по именному повелению его августейшого величества, короля. За этим ужином, который, после такого продолжительного поста, показался чрезвычайно вкусен, он весело разговаривал, и когда после того выпил несколько разных верноподаннических и патриотических тостов, его уложили, наконец, в соломенную постель на полу в сарае и заперли там на ночь.

На другой день он увидел, что обязательная попечительност его воинственного друга украсила его шляпу разными пестрыми значками довольно ярких цветов; в сообществе этого офицера и трех других новобранных военных, до того покрытых разными цветами, что от них виднелось только полтора воротника кафтанов и по четверти шляп, отправился он на берег Темзы. Тут присоединился к ним капрал еще с четырьмя героями, из которых двое были пьяны и шумели, двое трезвых, раскаивавшихся; но все, подобно Джою, несли узелки и пыльные палки. Компания отплыла на пакетботе в Гревесенд, откуда им должно было идти пешком до Чатама; ветер дул попутный, и скоро они оставили за собою Лондон, как туманное облако - исполинское привидение в воздухе.