Бэрнаби Родж.
Глава XXXII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Бэрнаби Родж. Глава XXXII. (старая орфография)

XXXII.

Беда никогда не приходит одна, говорит пословица. Нет сомнения, что скорби и страдания от природы имеют склонность собираться в толпу, летать стадами и садиться большею частию по прихоти или случайно; так скопляются оне на головах горемык до тех пор, пока на их бедных черепах не останется ни на дюйм порожняго места, и минуют другия головы, где свободно уместился бы целый полк забот и бедствий. Быть может, такая толпа носилась над Лондоном, ища Джозефа Уиллита; но как его уже там не было, то она упала случайно на первого молодого человека, ей встретившагося. Во всяком случае, верно одно - именно, что в тот день, когда уехал Джой, целые рои скорбей носились над головою Эдварда Честера и до того жужжали, хлопали крыльями и не давали ему покоя, что он почувствовал себя несчастнейшим человеком в мире.

Было восемь часов вечера, когда он и отец его, сидя за столом, уставленным винами и дессертом, первый раз в этот день остались одни - за обедом был еще посторонний человек; сын и отец не виделись со вчерашняго дня до этого обеда.

Эдвард был грустен и молчалив. Мистер Честер, напротив, был веселее обыкновенного, но нисколько, повидимому, не хотел заводить разговора с человеком, так противоположно-настроенным, а обнаруживал свою веселость улыбками и светлыми взглядами. Так провели они несколько времени: отец лежал с своею обыкновенною грациозною беззаботностью на софе, сын сидел против него с потупленными глазами и явно тревожимый горестными мыслями.

-- Любезный Эдвард, - сказал, наконец, мистер Честер, ласково улыбаясь: - не распространяй своего усыпительного влияния на бутылку. Пусть она, по крайней мере, ходит кругом; брось свою задумчивость.

Эдвард извинился, подал ему бутылку и опять впал в прежнее состояние.

-- Ты дурно делаешь, что не наливаешь себе рюмки, - продолжал мистер Честер, подняв свою рюмку к свету. - Вино, выпитое в меру, оказывает множество благоприятных действий. Оно проясняет глаза, улучшает голос, дает новую жизнь мыслям и разговору; попробуй выпить.

-- Ах, батюшка! - воскликнул сын. - Если...

-- Любезный друг, - прервал его поспешно отец, поставив рюмку на стол и подняв брови с изумленным, даже испуганным видом: - ради Бога, не зови меня этим отжившим, старомодным именем. Пощади несколько мою деликатность. Разве я уж такой седой старик, хожу на костылях, с морщинами на лице и без зубов во рту, что ты меня так величаешь? Это просто грубость!

-- Я хотел с откровенностью, какой бы надобно быть между нами, поговорить о делах, касающихся до моего сердца, - отвечал Эдвард: - а вы, еще ничего не слыша, так отталкиваете меня.

-- Полно, полно, Нэд! - сказал мистер Честер, подняв с умоляющим видом свою нежную руку. - Не говори таким ужасным образом о делах, касающихся до твоего сердца! Разве ты не знаешь, что сердце - маленькая частица нашего тела, - средоточие кровяных сосудов и прочей дряни, которая с твоими речами и мыслями так же мало имеет общого, как и твои ноги? Как можно быть так просту и неразборчиву? Предоставим медикам эти анатомические намеки. В обществе они, право, неприятны. Ты изумляешь меня, Нэд...

-- Что делать! На свете нет других таких вещей, как сердце: нечего в них ни ранить, ни исцелять, ни щадить. Я знаю ваш образ мыслей, сэр, и не скажу более ни слова, - отвечал сын.

-- Опять ты ошибаешься, - сказал мистер Честер, прихлебывая вино. - Я говорю ясно, что есть такия вещи; это всем известно. Сердца животных - коров, овец и тому подобных, - варятся в пищу, и чернь, говорят, ест их с большим аппетитом. Людей иногда закалывают в сердце и простреливают в сердце; но говорить: от сердца или к сердцу, растерзанное сердце, холодное или горячее сердце, быть с сердцем, не иметь сердца, - это явная безсмыслица, Нэд.

-- Без сомнения, сэр, - отвечал сын, когда отец остановился, давая ему говорить. - Без сомнения.

-- Вот Гэрдалева племянница, еще недавний предмет твоей страсти, - сказал мистер Честер, как-будто для того только, чтоб взять ближайший пример. - Верно она, по твоему мнению, была вся сердце. Теперь она совершенно не имеет сердца. И. однакоже, она все та же, Нэд, совершенно та же

-- Нет, она сделалась'другою, сэр, - сказал Эдвард, покраснев: - и причиною этого, кажется, низкое коварство.

-- Так ты получил холодную отставку? - сказал отец. - Бедный Нэд! Я ведь говорил тебе, что это случится когда-нибудь. Потрудись подать мне щипцы для орехов.

-- Она обманута, предательски обманута! - воскликнул Эдвард, вставая с места. - Никогда не поверю я, чтоб она переменилась от того, что от самого меня узнала настоящее мое положение. Я знаю, ее раздражают, терзают нарочно. Но хоть связь наша разорвана невозвратно, хоть я жалею о её нетвердости, однакоже не верю и никогда не поверю, чтоб такая простая причина или её собственный произвол побудили ее к этому поступку, - никогда!

-- Мне должно краснеть,--возразил отец весело: - за твой безразсудный характер, в котором, кажется, нет ничего похожого на мой. Что же касается до девушки, она поступила очень естественно и разсудительно, мой милый; она сделала то, что ты сам ей предлагал, как я слышал от Гэрдаля, и что я - не напрягая особенно своей догадливости - предсказывал тебе. Она считала тебя за богатого или, по крайней мере, за человека с достаточным состоянием и увидела, что ты беден. Брак есть гражданская сделка; замуж выходят для того, чтоб улучшить свое положение в свете; это дело, касающееся дома, мебели, ливрейных слуг и экипажей. Но так как она бедна и ты также, то история и кончилась. Тебе нечего домогаться при этом ходе вещей, и нечего делать с обручальною церемонией. Пью за её здоровье, уважаю и почитаю ее за её необыкновенный, здравый разсудок. Это тебе урок. Налей свою рюмку, Над.

-- Это урок, - отвечал Эдвард: - которого я, кажется, никогда не выучу, хоть долголетний опыт и врезывает его в...

-- Не говори только в сердце, - прервал отец.

-- В сердце людей, испорченных светом и его коварством, - сказал Эдвард с жаром. - Избави меня Бог знать их когда-нибудь!

-- Полно, сэр, - возразил отец, приподнявшись на софе и пристально посмотрев на него: - довольно. Подумай, сделай одолжение, о своих выгодах, своем долге, своих нравственных обязанностях, своей детской любви, подумай обо всем, что так приятно и отрадно вспоминать; в противном случае, ты будешь раскаиваться.

которую вы мне указываете и которая имеет связь с тайным участием, какое вы принимали в моей разлуке с Эммою.

Отец еще несколько приподнялся и поглядел на него, будто испытывая, точно ли это его решительное и серьезное мнение; потом опять тихо опустился и сказал самым покойным голосом, продолжая есть орехи:

-- Эдвард, у моего отца был сын, который был такой же дурак, как ты, и имел такия же низкия, упорные чувства: отец, однажды утром, после завтрака, лишил его наследства и проклял. Сцена эта особенно живо представляется мне в нынешний вечер. Я как теперь помню, что ел тогда пирожки с мармеладом. Он вел бедственную жизнь (то-есть сын, я разумею) и умер преждевременно; во всяком случае, смерть его была счастьем, потому что он был позором для семейства. Беда, Эдвард, если отец принужден бывает прибегать к таким строгим мерам.

-- Правда, - возразил Эдвард. - Но горестно также, когда сын обращается к отцу с любовью и преданностью, в самом полном и точном смысле слова, и всякий раз бывает им отвергаем и принуждаем к неповиновению. Любезный батюшка, - продолжал он, возвысив голос: - я много раз думал обо всем, что между нами происходило с тех пор, как мы в первый раз заговорили об этом предмете. Будем откровенны друг с другом, не на словах только, а на самом деле. Выслушайте меня.

-- Так как я предвижу и должен предвидеть, что ты хочешь сказать, Эдвард, - отвечал отец холодно: - то не хочу и слушать. Это мне невозможно. Это наверно разстроило бы меня. Если ты намерен отвергнуть планы, какие я составил для твоей жизни и для сохранения того высокого достоинства, которое так долго поддерживало нашу фамилию; словом, если ты решился идти своею собственною дорогою, ступай себе, пожалуй, и возьми с собой мое проклятие. Это мне прискорбно, но, право, я не вижу другого средства...

что вы делаете, сэр.

-- Ты так непочтителен, так дерзок и непокорен, - возразил отец, тихо оборачиваясь к нему и раздавливая орех: - что я должен остановить тебя. Нам решительно нельзя долее жить вместе. Если ты потрудишься позвонить, то слуга проводит тебя до двери. Не возвращайся больше никогда под эту кровлю, сделай одолжение. Ступай, сэр, если ты потерял всякое нравственное чувство; ступай к чорту, чего я особенно тебе желаю. Прощай!

Эдвард вышел из комнаты, не тратя уже ни одного слова, ни одного взгляда, и навсегда разстался с домом отцовским.

Лицо Честера слегка покраснело и разгорячилось, но вся наружность его оставалась неизменною. Он позвонил еще раз и сказал вошедшему слуге:

-- Разве тут был кто-нибудь другой, болван, что ты спрашиваешь? - Если мистер пришлет за своим гардеробом, выдай ему, слышишь? Если сам когда-нибудь придет, меня нет. Так скажи ему и затвори дверь.

Скоро разнеслась молва, что мистер Честер очень несчастлив своим сыном, нанесшим ему много безпокойств и огорчений. Добрые люди, слушавшие и пересказывавшие это, тем более удивлялись его спокойствию и говорили, что за прекрасный характер должен быть у этого человека, который, после таких огорчений, мог оставаться кротким и спокойным. И когда произносилось имя Эдварда, в свете качали головою, клали палец на губы, вздыхали и старались сделать серьезную мину; а у кого были сыновья Эдвардовых лет, те досадовали, сердились и желали ради добродетели, чтоб он умер. И так кружился свет в продолжение тех пяти лет, о которых наша история умалчивает.