Бэрнаби Родж.
Глава XXXIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Бэрнаби Родж. Глава XXXIII. (старая орфография)

XXXIII.

В один зимний вечер, в начале года от Рождества Христова тысяча семьсот восьмидесятого, поднялся в сумерки резкий северный ветер, и ночь наступила темная, страшная. Злая буря с резким, густым, холодным снегом и дождем неслась по мокрым улицам и стучала в дрожащия окна. Трактирные вывески, жестоко потрясенные в своих скрипучих рамах, с громом падали на мостовую; старые трубы качались от ветра, и многия колокольни колебались в эту ночь, как-будто земля была не совсем спокойна.

Тому, кто как-нибудь мог добраться до тепла и света, не приходило в голову бороться с яростью непогоды. В кофейнях высшого разряда толпились гости вокруг огня, забывали политику и с тайным удовольствием рассказывали друг другу, как буря усиливалась ежеминутно. Во всякой простой харчевне на берегу сидела около очага кучка нескладных фигур, которые говорили о кораблях, как они со всем грузом и экипажем погибают в открытом море; рассказывали много страшных историй о кораблекрушениях и потонувших людях, и - то надеялись, что некоторые из их знакомых воротятся целы, то опять сомнительно покачивали головами. В частных домах дети собирались вокруг растопленного камина и с робким наслаждением слушали истории о духах, привидениях и высоких фигурах, которые в белом саване становятся у постели, и о людях, которые заснули в старой церкви, были забыты там и, проснувшись, очутились среди мертвой ночи: они трепетали, помышляя о темных комнатах в верхнем этаже, однако, с удовольствием слушали, как выл ветер, и желали, чтоб он дул сильнее. От времени до времени эти счастливые домоседы умолкали, прислушиваясь к чему-то; иной из них поднимал палец и говорил: "слушай!" Тогда сквозь треск камина и стук в окна раздавался то жалобный, громкий вопль, от которого тряслись стены, будто исполинская рука ложилась на них; то глухой рев, как-будто море взволновалось; то такой шум и вихрь, что воздух, казалось, кружится, как бешеный; наконец, с протяжным воем волны ветра неслись далее и затихали на минуту.

В этот вечер огонь "Майского-Дерева" светился особенно приветливо, хотя на дворе не было никого, кто бы мог его видеть. Дай Бог здоровья красному, пламенно-красному, старому оконному занавесу, который огонь, свечи, кушанье и напитки вместе с гостями сливал в одну широкую яркую полосу и, как веселый глаз, смотрел в темное, пустынное поле! А внутри, какой ковер может сравниться с этим хрустящим песком, какая музыка усладительнее этого трещащого хвороста, какой аромат уподобится этому лакомому кухонному запаху, какая погода станет на ряду с этой приютной теплотою! Дай Бог здоровья старому дому! Как раздразненный ветер ревел и визжал около великолепной кровли; как, задыхаясь, он боролся с старыми трубами камина, которые все-таки из своих гостеприимных горл насмешливо пускали ему в лицо густые клубы дыма; как он царапался и стучался в окно, завистливо стараясь потушить это отрадное пламя, которое не только не потухало, но ярче и ярче выходило из борьбы.

Прибавьте обилие, богатый, роскошный избыток этого великолепного трактира! Мало того, что один огонь пылал и трещал на просторном очаге: на кирпичах, которыми выстлан и из которых складен был очаг, горело кругом еще пятьсот ярко пылающих огней. Мало того, что один красный занавес смотрел на дикую ночь и разливал свое отрадное очарование по комнате: в каждой кастрюльной крышке и подсвечнике, в каждой медной, бронзовой или оловянной вещи, которая висела на стене, блистали при всяком порыве пламени безчисленные красные занавесы и представляли глазу, куда бы он ни обратился, бесконечные перспективы того же яркого цвета. Старые, дубовые панели по стенам, балки, стулья, скамейки виднелись в ярком красном отблеске. Даже в глазах собеседников, в их пуговицах, в их стаканах, в трубках, которые они курили, были огни и красные сторы.

Мистер Уиллит сидел на том же месте, на котором за пять лет обыкновенно сиживал, с глазами, устремленными на вечный котел; он сидел тут с восьми часов, не подавая никакого другого знака жизни, кроме того, что медленно переводил дыхание с громким храпением (хоть и вовсе не спал), подносил от времени до времени стакан к губам или выколачивал пепел из трубки и снова набивал ее. Было половина одиннадцатого. Мистер Кобб и долговязый Филь Паркес были попрежнему его собеседниками, и в течении двух с половиною смертельно долгих часов никто из них не промолвил слова.

Много лет сидя вместе на одних и тех же местах, в одинаковом отношении и одинаковом положении, делая, как две капли воды, одно и то же, приобретают ли через это люди шестое чувство или вместо его получают какую-то непостижимую способность действовать друг на друга, - это вопрос, который надлежало бы разрешить философии. По крайней мере, несомненно одно, что старый Джон Уиллит, мистер Паркес и мистер Кобб, все между собою, по собственному их убеждению, были верные собеседники и весьма умные головы; по временам они переглядывались друг с другом, как-будто между ними происходила безпрестанная мена идей; никто из них не считал несловоохотливым себя или своего соседа, и каждый кивал при случае головою, когда смотрел другому в глаза, как будто говоря: "Вы очень хорошо выразились, сэр, в разсуждении этого предмета; я совершенно с вами согласен".

Комната была так приятно тепла, табак так хорош, и огонь так благотворен, что мистер Уиллит начал мало-по-малу забываться; но как он от долгой привычки обладал искусством курить во сне, и как дыхание его во сне и бодрствовании было совершенно однозвучно, кроме того, что в первом случае он натыкался на небольшое препятствие (как плотник, когда стругает и попадает на сучек), то этого никто из товарищей и не замечал до тех пор, пока он наткнулся на такой сучок и должен был приняться сызнова.

-- Джонни свалился, - прошептал мистер Паркес.

-- Спит, как сурок, - сказал мистер Кобб.

Больше они не сказали ни слова до тех пор, пока мистер Уиллит вторично не наткнулся на сучок, необыкновенно жесткий, который привел его почти в судорожное состояние, но который он, наконец, преодолел подлинно сверхъестественным усилием.

-- Он спит ужасно крепко, - сказал мистер Кобб.

Мистер Паркес, который, вероятно, и сам спал крепко, отвечал несколько отрывисто: "от чего ж и не так?" и устремил взор на афишу, прилепленную над камином и украшенную гравюрою, которая изображала юношу нежных лет, быстро бегущого с палкою и узелком за плечами; подле него, для дополнения идеи, представлен был путеуказатель и каменная миля. Мистер Кобб также обратил глаза по этому направлению и смотрел на лист, будто видел его первый раз в жизни. Это просто было объявление, которое мистер Уиллит повесил для самого себя о пропаже своего сына Джозефа; оно гласило высшему и низшему дворянству, равно как почтеннейшей публике вообще, что Джой бежал из дома, описывало его наружность и одежду и предлагало пять фунтов стерлингов награждения лицу или лицам, которые его свяжут и в целости доставят в "Майское-Дерево", в Чигуэлле, или продержат в одной из тюрем его королевского величества до тех пор, пока отец его не приедет за ним. В этом объявлении мистер Уиллит упорно настаивал, вопреки добрым советам и просьбам приятелей, на том, чтоб описать сына "маленьким мальчиком" и также представить его восемнадцатью дюймами или двумя футами ниже, чем он был действительно - два обстоятельства, бывшия отчасти причиною, что объявление не принесло других плодов, кроме того, что в разные времена и за хорошия деньги прислано было в Чигуэлль для осмотра около сорока пяти беглецов от шести до двенадцати лет от роду.

Мистер Кобб и мистер Паркес таинственно глядели на афишу, потом на старого Джона и, наконец, друг на друга. Мистер Уиллит с того дня, как прилепил ее собственноручно, ни разу ни словом, ни намеком не касался этого предмета и никого не ободрял на то. Никто не имел ни малейшого понятия, как он об этом разсуждал и что думал: совсем ли он это забыл или нет; вообще, знает ли еще он, что такое происшествие было когда-то. Даже когда он спал таким образом, никто не осмеливался выронить слово об этом в его присутствии; таковы то были важные причины, по которым наши избранные друзья были теперь так молчаливы.

Между тем мистер Уиллит попал на такия суковатые места, что решительно должен был или пробудиться, или задохнуться. Он выбрал первое и открыл глаза.

-- Если через пять минут он не будет, - сказал Джон: - я велю без него подавать ужин.

Первая часть этого предложения произнесена была в последний раз в восемь часов. Потому мистер Кобб и мистер Паркес, уже привыкшие к такому образу разговора, отвечали немедленно, что Соломон точно долго не идет, и они не могут понять, что его задерживает.

-- Надеюсь, однако, его не унесло ветром, - сказал Паркес: - хоть ветер дует довольно сильно для человека его роста и такого нетвердого на ногах. Слышите? Это как из пушек, клянусь честью. Сегодняшнюю ночь много будет треску в лесу, я думаю; много сломанных сучьев будет завтра валяться по земле.

-- В "Майском-Дерене" ничего не сломает, ручаюсь вам, сэр, - возразил старый Джон. - Пусть пожалует сюда ветер, пусть попробует... Это что такое?

-- Слыхали вы, сэр, - сказал Джон, подумав с минуту: - чтоб ветер говорил: "Майское-Дерево"?

-- Э, да кто ж это слыхал когда-нибудь? - отвечал Парков.

-- Опять! О-о! А не слыхали ль, чтоб он кричал? - прибавил Джон.

-- Нет, и этого не слыхивал.

-- Хорошо, сэр, - сказал мистер Уиллит спокойно: - если это ветер, по вашему, потрудитесь прислушаться и услышите, что ветер кричит оба слова.

Мистер Уиллит был прав. Послушав с минуту, они сквозь шум и свист могли ясно разобрать этот крик, - крик пронзительный и усиленный, какой, очевидно, происходил от человека, находившагося в опасности. Они посмотрели друг на друга, побледнели и притаили дыхание. Никто из них не шевелился.

В эту-то критическую минуту проявил мистер Уиллит твердость и присутствие духа, которые заслужили ему удивление всех его приятелей и соседей. Поглядев несколько времени молча на мистера Кобба и мистера Паркеса, он схватился обеими руками за щеки и испустил такой рев, что все стаканы запрыгали, все стропила в доме задрожали. Это было протяжное, раздирающее слух мычание, которое, перекатываясь по ветру, раздавалось всюду и делало ночь во сто раз шумнее, - глубокий, громкий, отвратительный крик, звучавший живым барабаном. Все жилы надулись у него от сильного напряжения, и лицо покрылось ярким пурпуром, когда он подошел ближе к огню и, обернувшись к нему спиною, сказал с достоинством:

-- Если это кого-нибудь утешит, я очень рад. Если нет, жаль мне его. Не хочет ли кто из вас, джентльмены, выйти и посмотреть, что там такое? Пойдите, пожалуйста. Я со своей стороны не любопытен.

Пока он говорил еще, крик слышался все ближе и ближе; под окошком раздались шаги, щеколдка поднялась, дверь отворилась, снова сильно захлопнулась, и Соломон Дейзи, с зажженным фонарем в руке, промоченный насквозь дождем, вбежал в комнату.

Трудно вообразить картину ужаса совершеннее той, какую представлял собою маленький человечек. Пот крупными каплями выступил у него на лице, колени ударялись одно о другое. все члены дрожали, язык отнялся; он стоял, разинув рот, тяжело дыша и весь бледный смотрел на них такими оледенелыми глазами, что они сами заразились таким же страхом, не зная его причины, и с такою же испуганною, обезображенною физиономиею отступили в остолбенении, не имея сил сделать ему вопроса, пока, наконец, Джон Уиллит, в припадке мгновенного безумия, прыгнул к его галстуху и, схватив за эту часть одежды, так сильно затряс его, что зубы у него застучали.

-- Говори, что такое, сэр, - вскричал Джон: - не то я убью тебя! Говори, или еще секунда - и голова твоя очутятся пол котлом. Как ты смеешь корчить такия рожи? По пятам что ли кто бежит за тобою? Что ты это? Говори, сказывай; не то тут тебе смерть!

Мистер Уиллит в своем бешенстве так был близок к буквальному выполнению своего обещания (Соломон Дейзи уже начал ужасным образом выворачивать глаза, и несколько гортанных звуков, как у задыхающагося, вылетело у него из горла), что двое приятелей, несколько опамятовавшиеся, насильно оттащили его от жертвы и посадили маленького чигуэлльского церковнослужителя на стул. Озираясь мутно вокруг себя, он слабым голосом заклинал их дать ему чего-нибудь выпить, а пуще всего запереть двери и, не теряя ни минуты, покрепче задвинуть ставни. Просьба эта мало могла успокоить и ободрить слушателей, однако, они поспешили ее исполнить и, дав ему в руку чашку горячого джина с водою, приготовились слушать рассказ.

-- О, Джонни! - сказал Соломон, сжав ему руку, - О, Паркес! О, Томми Кобб! Зачем выходил я нынешний вечер из дому! Девятнадцатое марта - из всех вечеров в году, девятнадцатое марта!

Они теснее сдвинулись вокруг огня. Паркес, сидевший ближе всех к двери, вздрогнул и оглянулся через плечо. Мистер Уиллит нахмурился и спросил, что такое он там говорить, потом прибавил: "Господи помилуй" и также оглянулся через плечо и подвинулся несколько ближе.

-- Пошедши отсюда сегодня вечером, я совсем не подумал, какое нынче число. Двадцать семь лет никогда в этот день не ходил я один в потемках в церковь. Я слыхал, что, как мы живые празднуем наши дни рождения, так мертвецы, которым нет покоя в могилах, празднуют день своей смерти... Ах, как воет ветер!

Никто не говорил. Все глаза пристально глядели на Соломона.

-- По дурной погоде я бы мог догадаться, что нынче за ночь. В целом году не бывает такой ночи, какова всегда эта. Я никогда не сплю покойно девятнадцатого марта.

-- Я тоже, - промолвил Том Кобб тихо. - Продолжай.

Соломон Дейзи поднес стакан к губам, потом опустил его на стол такою дрожащею рукою, что ложка зазвенела в стакане. как колокольчик, и, наконец, продолжал:

другое время, однако, я никогда не забывал, хоть и скучная вещь заводить их каждый день. Почему из всех дней в году именно в этот я позабыл? Вот вы о чем подумайте! Я спешил, сколько мог, вышед отсюда, но прежде надобно было воротиться, домой за ключами, и как ветер и дождь всю дорогу дули мне прямо в лицо, то я едва мог удержаться на ногах. Наконец, я пришел, отпер дверь и вошел в церковь. Во всю дорогу мне не попалось живой души: можете судить, каково страшно было. Вы верно не пошли бы со мною, - и были бы правы, еслиб знали, что потом случилось. Слушайте, что было дальше. Ветер был так силен, что я едва мог притворить дверь, упершись в нее изо всех сил; и то она два раза отворялась, так что упирайтесь вы на нее по моему, вы побожились бы, что ее кто-нибудь толкает с той стороны. Однакож, я повернул ключ в замке, вошел на колокольню и завел часы: гири уж совсем спустились до низу, и часы стояли с полчаса подвижно. Когда я опять взял фонарь, чтобы выйти из церкви, мне вдруг вспомнилось, что нынче девятнадцатое марта. Это меня так ударило, как будто кто кулаком пришиб эту мысль к голове моей; в то же мгновение я услышал снаружи под башнею голос, подымавшийся из могил.

Здесь старый Джон вдруг перебил рассказчика, попросив мистера Паркеса (который сидел против него и смотрел прямо через голову Джону) потрудиться сказать, не видит ли он чего нибудь. Мистер Паркес извинился, говоря, что он только слушает; на что мистер Уиллит возразил с досадою, что эта манера слушать, с таким особенным выражением лица, ничуть не приятна, и что если он не может держать лицо как другие люди, то гораздо лучше сделает, завесив его носовым платком. Мистер Паркес со всем смирением обещал в другой раз так делать, если понадобится, и Джон Уиллит, опять обратившись к Соломону, велел рассказывать дальше. Маленький человечек подождал, пока промчался жестокий порыв ветра, потрясший даже этот прочный дом до основания, и продолжал:

-- Не говорите, чтоб это было в моем воображении, или чтоб я ослышался. Я слышал, как ветер свистал по церковным сводам, слышал, как башня качалась и скрипела, слышал, как дождь хлестал по стенам, чувствовал, как тряслись колокола, слышал и этот голос.

-- Что же он сказал? - спросил Том Кобб.

-- Не знаю, что. Не знаю даже, говорил ли он. Он закричал подобно тому, как мы кричим, когда во сне что-нибудь страшное гонится за нами и вдруг догонит; потом он замер.

-- Ну, тут еще нет ничего важного, - сказал Джон, глубоко вздохнув и оглянувшись вокруг себя, как-будто у него камень упал с сердца.

-- Может быть, - отвечал приятель. - Но ведь это еще не все.

-- Что ж еще, сэр? - спросил Джон, отирая передником пот с лица. - Что же вы теперь нам разскажете?

-- То, что я видел.

-- Видел! - воскликнули все трое, подавшись вперед.

это проворно, потому что хотел запереть ее прежде, чем опять подует ветер, тогда прошла - так близко ко мне, что я мог бы дотронуться до нея, протянув палец, - прошла человеческая фигура. На голове у нея ничего не было. Она оборотилась, не останавливаясь, и пристально посмотрела на меня. Это было привидение, дух...

-- Чей? - спросили все трое в один голос.

В избытке волнения (потому что он, дрожа, упал на стул и махал рукою, будто умоляя, чтоб его больше не спрашивали), ответ его не был услышан никем, кроме старого Джона, который сидел подле него.

-- Кто? - воскликнули Паркес и Том Кобб, поглядывая то на Соломона Дейзи, то на мистера Уиллита. - Кто это был?

-- Нечего спрашивать, джентльмены, - сказал мистер Уиллит после долгой паузы. - Разумеется, тень убитого; ведь нынче девятнадцатое марта.

-- Если вы послушаетесь моего совета, - сказал Джон: - то всем нам лучше оставить эту тайну про себя. Такия истории не понравятся в "Кроличьей-Засеке". По крайней мере, покамест мы смолчим об этом деле; иначе наживем себе неприятностей, да и Соломон может потерять место. В самом ли деле было так, как он говорит, или нет, все равно. Прав ли, не прав ли он, никто этому не поверит. Что касается до вероятности случая, то я сам не верю, - сказал мистер Уиллит, осматривая все углы комнаты с видом, показывавшим, что он, подобно другим философам, не очень был успокоен своею теориею, - чтоб мертвец, который при жизни был неглупым человеком, вышел в такую погоду; знаю, что, по крайней мере, я не вышел бы, еслиб был мертвец.

Но это еретическое мнение встретило сильное противоречие со стороны трех других приятелей, которые приводили кучу примеров в доказательство, что именно в такую погоду была настоящая пора для привидений; и мистер Паркес (сам имевший привидение в семействе, с матерней стороны), излагал свои доказательства с таким остроумием и такою ясностью, что Джон, от опасности отступиться от своего мнения, спасся только благовременным появлением ужина, на который все напали с страшным аппетитом. Сам Соломон Дэйзи, ободренный влиянием огня, свечей, джина и добрых собеседников, до того оправился, что размахивал ножом и вилкою с примечательною храбростью и обнаруживал в еде и питье такое мужество, перед которым умолкло всякое опасение, что испуг повредил его здоровью.

После ужина они опять уселись около камина и перебирали, как обыкновенно бывает в подобных случаях, все возможные вопросы, чтоб снабдить историю новыми ужасами и внезапностями. Но Соломон Дэйзи, вопреки этим искушениям, так твердо стоял на своем первом рассказе и повторял его так часто, с такими маловажными отступлениями и с такими торжественными уверениями в истине его и подлинности, что слушатели удивлялись больше прежнего. Как он принял мнение Уиллита, что благоразумие требовало не распространять этой истории, пока мертвец не явится ему опять, - а касательно этого случая необходимо будет посоветоваться немедленно с священником, - то хранение происшествия втайне было торжественно условлено. И как большая часть людей любит владеть тайною, которою возвышают свою значительность, то условие заключено было совершенно единодушно.

Между тем было уже поздно, и обыкновенный час разставанья давно прошел, так что приятели, наконец, распростились. Соломон Дэйзи пошел домой с свежею свечою в фонаре, и длинный Паркес с мистером Коббом, бывшие посмелее его, составляли его прикрытие. Мистер Уиллит проводил их до дверей и воротился собрать помощью котла свои мысли и прислушиваться к шуму ветра и дождя, которые ни на одну иоту не убавили своей ярости.

Старый Джон не смотрел еще двадцать минут на котел, как мысли его собрались уже в фокус и занялись историею Соломона Дэйзи. Чем больше он об ней раздумывал, тем силенее становилось в нем убеждение в собственной мудрости и желание передать это убеждение мистеру Гэрдалю. Наконец, он решился, прежде чем ляжет спать, сходить в "Кроличью-Засеку", во-первых, для того, чтоб играть в деле главную роль, а, во-вторых, чтоб опередить Соломона и двух его приятелей, от которых, как он знал, приключение на другой же день к завтраку будет известно по крайней мере двадцати человекам и, очень вероятно, дойдет до ушей самого мистера Гэрдаля.

-- Он мой помещик, - разсуждал Джон, и, поставив свечу за угол от ветра, открыл заднее окно, чтоб посмотреть в конюшни. - Мы с ним в последние годы не так часто виделись, как бывало прежде... в семействе есть перемены... желательно сколько можно ладнее жить с людьми... слух об этой истории разсердит его... не худо иметь с таким человеком маленькие секреты и быть к нему поближе. Гог, сюда! Гог... Гог! Эй!

Когда он повторил раз двадцать этот крик и перепугал всех голубей на гнездах, отворилась дверь в развалившемся, старом строении, и грубый голос спросил, что там опять за пропасть, что и во сне не дают ему покоя.

-- Как! Разве ты не выспался, ворчун, что тебя и разбудить нельзя? - сказал Джон.

-- Не понимаю, как ты можешь спать, когда ветер так воет у тебя над ушами, и кирпичи летают, как колода карт, - сказал Джон. - Ну, да это ничего. Накинь что-нибудь на себя и пойдем со мною в "Кроличью-Засеку". Скорее!

Гог, бормоча что-то, воротился в свою берлогу и скоро опять показался с фонарем и дубиною в руках, с головы до ног закутанный в старую, косматую, изодранную попону. Мистер Уиллит встретил его у задней двери и ввел в комнату, навьючив на себя множество сюртуков и кафтанов и до того закутав лицо шалями и платками, что трудно было догадаться, как он будет дышать.

-- Ведь вы, верно, не поведете человека из дому в такую погоду, середь ночи, без подкрепительного, мистер, а? - сказал Гог.

-- Как же, как же, сэр, - отвечал мистер Уиллит. - я дам ему подкрепительного (как ты это называешь), когда он благополучно приведет меня назад домой, и когда для меня будет не так важно знать, крепко он держится на ногах или нет. Ну, подними же свечку выше, и ступай вперед да указывай дорогу.

никого чужого, после пошел за своим проводником в ненастную ночь.

Дорога была грязна и дурна ужасно, а ночь так темна, что еслиб мистер Уиллит был сам своим лоцманом, то, наверное, попал бы в лошадиную купальню, в нескольких стах шагах от "Майского-Дерева", и окончил бы в этой недостойной его сфере свое блистательное поприще. Но Гог, который был зорок как ястреб и, независимо от этой способности, на двенадцать миль в окружности нашел бы дорогу с завязанными глазами, тащил старого Джона, вперед, не слушая его криков, даже ни разу к нему не оборачиваясь. Так пробирались они, упираясь всеми силами против ветра; Гог давил мокрую траву своими тяжелыми ногами и шагал своим обыкновенным, диким манером далее; Джон Уиллит следовал за ним на разстоянии руки, осторожною поступью, и озирался, боясь то рвов и луж, то скитающихся вокруг мертвецов, и исполненный такого страха и безпокойства, какое только могло выражаться на его неизменном лице.

Наконец, пришли они в большую песчаную аллею перед "Кроличьей-Засекой". Здание было мрачно; ни души вокруг него. Однакож, в уединенной комнате над балконом светился огонек; к этому-то единственному утешительному месту в холодной, немой, угрюмой стене велел мистер Уиллит править своему лоцману.

-- Ведь старая комната, - сказал Джон, робко глядя наверх: - спальня мистера Реубена, помилуй нас Господи! Удивляюсь только, как брат его может там сидеть так поздно ночью - и притом в такую ночь.

-- А где-ж бы ему сидеть? - спросил Гог, прижимая фонарь к груди, чтоб ветер не задул свечи, пока он снимал с нея пальцами. - Ведь она спокойна?

-- Ну, так что-ж? Чем же она от этого хуже? - воскликнул Гог, смотря на жирное лицо Джона. - Разве она меньше обороняет от ветра, доледя и снега? Разве меньше тепла и суха, оттого, что в ней убит человек? Ха, ха, ха! Полноте, сэр! Человек еще не такая важная вещь...

Мистер Уилит вытаращил безжизненные глаза на своего проводника и начал - по какому-то внушению свыше - находить возможным, что Гог опасный малый, которого не дурно на другой же день сбыть с рук. Он был так благоразумен, что не сказал ни одного слова до тех пор, пока перед ним лежал еще обратный путь, и потому повернулся к железной решетчатой двери, подле которой происходил этот разговор, и позвонил в колокольчик. Так как балкон, на котором виднелся свет, находился на углу здания и только садовою дорожкою отделялся от аллеи, куда вели решетчатые ворота, то мистер Гэрдаль тотчас отворил окно и спросил, кто там.

-- Извините, сэр, - сказал Длин. - Я знал, что вы долго не ложитесь спать, и осмелился придти, потому что мне нужно поговорить с вами.

-- Уиллит, это ты?

"Майского-Дерева" - к вашим услугам, сэр.

Мистер Гэрдаль закрыл окно и пошел прочь. Скоро он явился внизу, перешел поперек дорожку и отпер решетку, чтоб впустить пришедших.

-- Ты поздний гость, мистер Уиллит. Что у тебя за дело?

-- Ничего особенно важного, сэр, - сказал Джон: - глупая сказка; но мне показалось, что вам должно знать ее; больше ничего.

-- Вели же твоему слуге идти вперед с фонарем и дай мне твою руку. Лестницы кривы и тесны. Потише ты со свечкою, любезный! Ты махаешь ею, как кадилом.

на его шпионское лицо; и Гог, глядевший на него, когда они всходили на круглую лестницу, платил ему такими же взглядами.

Наконец, они пришли в маленькую переднюю, примыкавшую к той комнате где они видели огонь. Мистер Гэрдаль вошел наперед и ввел их в последнюю комнату, где сел опять за письменный стол, из-за которого встал, когда они позвонили.

-- Сюда, - сказал он, кивнув старому Джону, который с поклоном остановился у двери. - Я тебя не зову, любезный, - сказал он поспешно Гогу, который также вошел. - Уиллит, зачем ты привел с собою этого человека?

-- Сэр, - отвечал Джон, подняв брови, тем же тихим голосом, каким сделан был вопрос: - это хороший телохранитель, как видите.

-- Сомневаюсь, - сказал мистер Гэрдаль, смотря на Гога. - Не слишком полагайся на него. Он смотрит негодяем.

-- В них, поверь, нет ничего доброго, - сказал мистер Гэрдаль. - Пожалуйста, любезный, подожди там в передней и затвори за нами дверь.

Гог повиновался, пожав плечами и бросив насмешливый взор, показывающий, что он или слыхал их шопот, или угадывал его содержание. Когда он вышел, мистер Гэрдаль обратился к Джону и просил его начать свой рассказ, но говорить не слишком громко, потому что и у стен есть уши.

После такого предостережения мистер Уиллит тихим, ровным шопотом рассказал все, что видел и слышал в этот вечер. Особенно ударял он на свою проницательность, уважение к их семейству и заботу об его счастии и спокойствии. Разсказ произвел на слушателя несравненно более впечатления, чем ожидал Джон. Мистер Гэрдаль во время повествования часто менял положение, вставал и ходил взад и вперед по комнате, опять садился на место, просил повторить от слова до слова случившееся с Соломоном и обнаруживал так много других знаков безпокойтва и волнения, что сам мистер Уиллит удивлялся.

-- Ты очень хорошо сделал, - сказал он после долгой беседы: - что велел им молчать об этом деле. Это глупое видение слабоумного человека, который вырос в страхе и суеверии. Но мисс Гэрдаль, хоть и знает это, встревожилась бы, услышав такие рассказы; они имеют такую связь с предметом, слишком тягостным для всех нас, что нельзя выслушивать их равнодушно. Ты очень благоразумно поступил и чрезвычайно обязал меня. Благодарю тебя от всего сердца.

говорить отрывисто, останавливаться и устремлять глаза в землю, вдруг опять ходить подобно безумному, смутно понимающему то, что он делает и говорит.

Все эти поступки привели Джона в такое-затруднение, что он долго не знал, что ему делать. Наконец, он встал. Мистер Гэрдаль пристально взглянул на него, будто совершенно забыл о его присутствии, потом потряс ему руку и отворил дверь. Гог, который лежал в передней на поду и крепко спал или притворялся спящим, вскочил при входе их, накинул свой плащ, схватил фонарь и дубину и приготовился сойти с лестницы.

-- Постой! - сказал мистер Гэрдаль. - Не хочет ли твой провожатый выпить?

-- Выпить! Да он готов вытянуть Темзу, еслиб она была не слишком крепка для него, сэр, - отвечал Джон Уиллит. - Он выпьет, как уж воротится домой. Лучше, пусть останется теперь трезвым, сэр.

-- Нет. Половина дороги уже сделана,--сказал Гог. - Что вы за жестокий хозяин! После хорошого стакана, я веселее сделаю другую половину. Пожалуйте!

-- Э, с чего же ты взял, сэр, мочить своим питьем пол в доме джентльмена? - сказал Джон.

-- Пью за здоровье, - отвечал Гог, подняв стакан над головою и пристально смотря мистеру Гэрдалю в лицо. - Много лет здешнему дому и хозяину! - Он проворчал еще что-то себе под нос, выпил, поставил стакан и пошел, не сказав больше ни слова.

Джона взяла сильная досада; но видя, что мистер Гэрдаль мало обращал внимания на Гога, занятый совсем иными мыслями, он не стал извиняться, а молча спустился с лестницы, и через дорожку вышел за садовые ворота. Там они остановились, пока Гог светил мистеру Гэрдалю, запиравшему решетку; и Джон с удивлением (как сам после рассказывал) заметил, что мистер был очень бледен, и что с самого прихода их лицо его так переменилось и похудело, что его уж почти нельзя было узнать.

Теперь они опять были на открытой дороге, и Джон по попрежнему шел за своим телохранителем, погруженный раздумье о том, что слышал и видел, как вдруг Гог дернул его в сторону, и почти в то же мгновение пронеслись мимо их трое всадников, - крайний даже задел за плечо Джона, - которые тотчас остановили лошадей и ждали, пока подойдет Гог с своим хозяином.