Бэрнаби Родж.
Глава XXXIV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Бэрнаби Родж. Глава XXXIV. (старая орфография)

XXXIV.

Когда Джон Уиллит увидел, что всадники быстро оборотились и все трое рядом стояли на узкой дороге, поджидая его с Гогом, ему с необыкновенной скоростью пришла мысль, что это разбойники, и будь только у Гога, вместо дубины, ружье в руках, он верно велел бы ему стрелять на удачу, а сам, во время выстрела, искал бы спасения в бегстве. Но в неблагоприятных обстоятельствах, в каких он находился с своим телохранителем, счел он за лучше принять совершенно иную тактику, и потому шепнул своему, проводнику приказание заговорить с незнакомцами как можно миролюбивее и вежливее. Действуя в духе полученного приказания, Гог выступил вперед, и махая палкою под самым носом ближайшого всадника, спросил грубо, что это значит, что они так поздно ночью скачут по королевской большой дороге, и едва не задавили его с хозяином.

Вопрошаемый начал было отвечать тем же тоном, как вдруг был прерван стоявшим посередине всадником, который с видом начальнического достоинства вступился в дело, и несколько громким, но отнюдь не грубым и не неприязненным голосом спросил:

-- Скажите, эта дорога в Лондон?

-- Коли прямо поедете, так в Лондон, - грубо отвечал Гог.

-- Нет, брат, - сказало то же лицо: - ты не более, как дикий англичанин, если еще только англичанин, в чем я сильно бы усомнился, когда бы ты не говорил по-английски. Товарищ твой верно ответит учтивее. Что ты скажешь, любезный?

-- Я скажу, сэр, это дорога в Лондон, - отвечал Джон. - Желал бы я, - продолжал он, понизив голос, Гогу: - чтоб ты был где-нибудь не здесь на дороге, бродяга. Разве тебе надоела жизнь, что ты заводишь ссору с тремя такими головорезами, которые могут, если захотят, затоптать нас до смерти, а потом взять за седла и бросить в воду миль за десять отсюда?

-- Далеко ли до Лондона? - спросил тот же говоривший.

-- Отсюда, сэр, - отвечал Джон умилительным голосом: - будет не больше тринадцати очень легких миль.

Прилагательное "очень-легких", надеялся он, заставит всадников поскакать, сломя голову; но вместо ожидаемого успеха, оно вызвало у спрашивающого восклицание: "Тринадцать миль! Далеко же!" и за этим последовала короткая, нерешительная пауза.

-- Скажи, пожалуйста, - спросил он опять: - нет ли тут вблизи гостиниц?

При слове "гостиниц" Джон удивительно ободрился; страх его исчез, как исчезают отруби перед ветром; трактирщик проснулся в оробевшем Джоне.

-- Гостиниц нет по близости, - отвечал мистер Уиллит, делая особое ударение на последнем слоге, означавшем множественное: - а есть одна гостиница - "Майское-Дерево". Вот уж настоящая гостиница, нечего сказать. Подобную ей не везде найдете.

-- Не ты ли хозяин её? - сказал, смеясь, всадник.

-- Конечно, сэр, - возразил Джон, очень удивляясь, как тот угадал это.

-- А далеко ли отсюда до "Майского-Дерева"?

-- Около мили, - Джон хотел добавить, что это самая короткая миля в свете, как третий всадник, до тех пор державшийся несколько поодаль, вдруг прервал его:

-- А есть ли у тебя отличная постель, господин-хозяин? Гм! Постель, за которую бы ты мог поручиться, - постель, разумеется, хорошо проветреная, - постель, в которой не спал никто, кроме особ почтенных и безукоризненных?

-- Бродяг и сволочи у нас не останавливается, сэр, - отвечал Джон. - А что касается до постели...

-- Скажите до трех постелей, - прервал господин, говоривший прежде: - потому что если мы остановимся, нам понадобятся три постели, хотя мой товарищ и говорит только об одной.

-- Нет, нет, мой высокий господин; вы слишком добры; но ваша жизнь так дорога для нации в наше трудное время, что не может быть поставлена на-ряду с такою безполезною и ничтожною жизнью, как моя. Великое дело, мой великий господин, огромное дело лежит на вас. Вы его вождь и руководитель, поборник и провозвестник. Это дело нашего отечества и нашей веры, вопрос идет о троне и алтаре, о жизни и имуществе. Мне позвольте уснуть на стуле, на ковре, - где попало. Некому будет сетовать, если я схвачу насморк или лихорадку. Джон Грюбэ может провести ночь на дворе - о нем Милорд! - сказал оратор, приподнявшись на стременах. Это славное дело, и нельзя забывать его. Милорд, это священное дело, и нельзя оставлять его постыдным образом.

-- Да, священное дело! - воскликнул его превосходительство и с величайшей торжественностью снял шляпу. - Аминь!

-- Джон Грюбэ, - сказал долговязый господин с кротким упреком: - его превосходительство сказал "аминь".

-- Я слышал, сэр, - отвечал он, и продолжал неподвижно сидеть на лошади.

-- А ты не следуешь его примеру?

На это Джон Грюбэ не ответил ничего, но сидел и смотрел вперед.

-- Дивлюсь тебе, Грюбэ, - сказал увещатель. - В такое критическое время, как теперь, когда королева Елизавета, девственница королева, плачет в гробе, и кровожадная Мария, с мрачным человеком, торжествуя...

-- Э, сэр, - воскликнул тот с досадою: - что толку болтать о кровожадной Марии, когда милорд промок до костей и устал от скорой езды? Либо поедемте в Лондон, сэр, либо приютимся где-нибудь; а то эта несчастная кровожадная Мария еще больше будет виновата; и так, я думаю, она в могиле наделала гораздо больше зла, чем когда-нибудь при жизни.

Мистер Уиллит никогда еще не слыхивал столько слов зараз и притом произносимых с такою скоростью и высокопарностью, как слова долговязого господина; ум его, будучи не в состоянии понять и выдержать такое множество слов, совсем было растерялся; но при последних словах Джона Грюбэ оправился и мог выговорить, что "Майское-Дерево" представляет все удобства для почтенной компании: прекрасные постели, цельные вина, отличную пищу для людей и лошадей, особые комнаты для больших и малых партий; обеды, готовые по малейшему знаку в самое короткое время; превосходные конюшни и сараи с замками; словом, мистер Уиллит высказал всю кучу рекомендательных фраз, которые были прибиты по разным частям его гостиницы и которые он, в течение сорока лет, насилу заучил наизусть. Он еще раздумывал, нельзя ли прибавить несколько новых выражений в тем же роде, как господин, говоривший прежде, спросил у долговязого:

-- Как ты думаешь, Гашфорд? Ночевать нам в этом доме, про который он говорит, или ехать дальше? Решай.

-- Я, ваше превосходительство, заметил бы всепокорнейше, - отвечал спрошенный необыкновенно угодливо: - что ваше здоровье и силы, которые так важны для нашего великого, чистого и правдивого дела - тут его превосходительство опять снял шляпу, несмотря на проливной дождь, - нуждаются в покое и подкреплении.

-- Ступай же вперед, господин хозяин, и показывай нам дорогу, - сказал лорд Гордон. Мы поедем за тобою.

-- Если вы позволите, милорд, - сказал Джон Грюбэ тихим голосом: - переменить мое место, я поеду впереди вас. Товарищ нашего хозяина не очень честной наружности, и некоторая предосторожность относительно его не помешала бы.

-- Джон Грюбэ совершенно прав, - сказал мистер Гашфорд, отъехав поспешно назад. - Милорд, такую драгоценную жизнь, как ваша, нельзя подвергать опасности. Во всяком случае, Джон, поезжай впереди. Если заметишь в молодце что-нибудь подозрительное, расшиби ему череп.

Джон не отвечал ни слова, а смотрел вдаль, что, повидимому, он делал всякий раз, когда секретарь начинал говорить, и велел Гогу идти вперед, а сам следовал за ним по пятам. Потом ехал его превосходительство, с мистером Уиллитом, державшимся за узду; сзади всех был секретарь его превосходительства - такова была, повидимому, должность Гашфорда.

Гог бодро выступал вперед; он часто оглядывался на слугу, которого лошадь шла за самол его спиною, и бросал украдкою взор на пистолетные чушки, повидимому, высоко им ценимые. Слуга был широкоплечий, плотный малый, чисто английского покроя; и как Гог мерял его глазами, он также мерял Гога взглядом гордого презрения. Он был гораздо старше Гога, имея, по всем признакам, лет сорок пять от роду, был один из тех разсудительных, твердых, непоколебимых молодцов, которые, пойдет ли дело на кулаки или на другую драку, не чувствуют побои и хладнокровно лезут вперед, пока верх останется за ними.

-- А что, еслиб я повел тебя не по настоящей дороге, - сказал Гог, подшучивая ведь ты бы... ха, ха, ха!.. ты бы, пожалуй, влепил мне пулю в лоб?

Джон Грюбэ так мало обратил внимания на эти слова, как будто б он был глух, а Гог нем, и продолжал спокойно ехать, устремив глаза вдаль.

-- Случалось тебе когда-нибудь в молодости бороться, приятель? - сказал Гог. - Умеешь драться на палках, а?

Джон Грюбэ посмотрел на него искоса с тою же самодовольною миною, но не удостоил его ни одним словом.

-- Вот этак, например? - сказал Гог, повернув свою палку одним из тех ловких маневров, которыми щеголяли палочные бойцы того времени. - Паф!

-- Или вот так, - отвечал Джон Грюбэ, отпарировав кнутом его палку и ударив его рукоятью по голове. - Как же! И я когда-то умел это делать. Волосы у тебя очень длинны; будь они покороче, я бы тебе разсек череп.

Удар был ловкий, громкий и явно привел в удивление Гога; в первую минуту он, казалось, был не прочь стащить своего нового знакомца с лошади. Но так как лицо Грюбэ не выражало ни злости, ни торжества, ни запальчивости, вообще никакого сознания в том, что он обидел его; так как он спокойно и равнодушно продолжал смотреть вперед, будто просто согнал муху, то Гог невольно смутился и уже решился признать в противнике своем необыкновенно крепкого малого. Потом усмехнулся, вскричал "браво!", подался немного в сторону и начал молча указывать дорогу.

"Майского-Дерева". Лорд Джордж и секретарь проворно соскочили и отдали лошадей своему слуге, который, в сопровождении Гога, отправился в конюшню. Радуясь, что укрылись от жесткой погоды этой ночи, вошли они за мистером Уиллитом в общую комнату и расположились у огня, греясь и суша платье, между тем, как хозяин занимался распоряжениями и приготовлениями, каких требовало высокое звание гостя.

Вбегая во время этих приготовлений и выбегая из комнаты, он имел случай разсмотреть двух незнакомцев, которых знал до тех пор только по голосу. Лорд, важная особа, делавшая столь много чести "Майскому-Дереву", был почти средняго роста, худощав и бледен, с орлиным носом и темно-русыми волосами, прямо и гладко зачесанными за уши и слегка напудренными, без малейшого следа кудрей. Он носил под сюртуком совершенно черное платье, без всякого украшения и самого скромного, самого приличного покроя. От этой строгой одежды, некоторой худощавости и гордости в обращении, он казался летами десятью старее, хотя по лицу ему нельзя было дать более тридцати лет. Когда он задумчиво стоял на красном отблеске пламени, поразительно было видеть его большие блестящие глаза, в которых сверкало безпокойство мыслей, особенно несогласовавшееея с изученным спокойствием и умеренностью его мины и с его скромным, важным костюмом. Ни в глазах его, ни в худом, кротком лице не было никакого грубого и жестокого выражения; скорее можно было заметить в нем что-то меланхолическое; но в них было какое-то невыразимое безпокойство, которое поражало всякого, кто его видел, и возбуждало к нему род сострадания, хотя трудно было объяснить себе причину этого впечатления.

Гашфорд, секретарь, был высок, угловато сложен, сутуловат, костляв и неграциозен. Платье его, в подражание господину, было очень скромно, просто даже до излишества; осанка форменна и принужденна. Этот человек имел выпуклый лоб, большие руки, ноги и уши, глаза необычайно вдавшиеся под лоб и как будто образовавшие пещеру. Обращение его было ровно и покорно; во всем заметна была гибкость и вкрадчивость. Он смотрел человеком, который безпрестанно ожидает чего-то, от чего должно уклониться, но смотрит терпеливо, очень терпеливо, и ползает, как лягавая собака. Даже, теперь, греясь у огня и потирая руки, он, казалось, позволял себе это наслаждение в такой лишь мере, в какой прилично его мещанскому званию, и хоть знал, что его превосходительство не смотрел на него, взглядывал ему время от времени в лицо: улыбался с кротким, покорным видом, как будто для упражнения в своей способности сгибаться.

Таковы были гости, на которых старый Джон Уиллит смотрел по крайней мере сто раз неподвижными, оловянными глазами и к которым явился, наконец, с парадными подсвечниками в руках и с просьбою - пожаловать за ним в лучшия комнаты. - Милорд, - сказал Джон (довольно забавно, что некоторые люди находят, повидимому, столько же удовольствия выговаривать титулы, сколько владельцы этих титулов носить их): - эта комната, милорд, вовсе не приличное место для вашего превосходительства, и я покорнейше прошу ваше превосходительство извинить меня, что заставил вас пробыть в ней минуту, милорд...

С этим приглашением, Джон повел их по лестнице в парадный покой, который, подобно многим другим парадным и великолепным вещам, был холоден и неудобен. Шаги их, раздаваясь по широкой комнате, звучали пустотою в ушах их; и сырой, холодный воздух этой залы, по сравнению с отрадной теплотою, которую они оставили, был вдвойне неприятен.

Но безполезно было бы желать возвратиться в покинутую ими комнату, ибо приготовления и приборка залы происходили так быстро, что остановить их было уж невозможно.

Джон, с длинными подсвечниками в руках, проводил их до камина; Гог пришел с горящим пуком лучины и с вязанкою дров, которую бросил на очаг и зажег; Джон Грюбэ (с большою, синею кокардою на шляпе, от которой, повидимому, имел чрезвычайное отвращение) принес чемодан, который вез с собою на лошади и положил его на пол; ревностно шли приготовления, разставлялись ширмы, накрывался стол, поправлялись постели, разводился огонь в спальнях, готовился ужин и все устроивалось так удобно и приютно, как только можно было сделать в столь короткое время. Менее нежели в час, ужин подан, съеден и убран; и лорд Джордж, в туфлях, протянув ноги перед камином, сидел с своим секретарем за стаканом горячого глинтвейна.

-- Так кончается, милорд, - сказал Гашфорд, прихлебывая свой стакан с большим удовольствием: - благословенный труд благословенного дня.

-- И благословенпого вчерашняго дня, - сказал его превосходительство, приподняв голову.

-- Ах! - тут секретарь сложил руки. - Подлинно благословенный вчерашний день! Суффолькские протестанты благочестивые и верные люди. Если другие наши соотечественники и блуждают во тьме, точно как мы, милорд, блуждали сегодня вечером, то им свет и слава!

-- Сделал я на них впечатление, Гашфорд? - сказал лорд Джордж.

-- Впечатление, милорд! Впечатление! Они кричали, чтоб их только повели на папистов, они клялись им страшной местью, они ревели, как одержимые...

-- Однако не бесом, - заметил милорд.

-- Нет, милорд! Светлыми гениями.

-- Да... о, разумеется, светлыми! Без сомнения! - говорил лорд Джордж, то засунув руки в карманы, то опять вынув и грызя ногти, то смотря безпокойно на огонь. - Конечно, светлыми - не правда ли, Гашфорд?

-- Верно вы не усомнитесь в этом, милорд? - сказал секретарь.

-- Нет, нет, - отвечал лорд. - Нет. Да и почему же сомневаться? Я думаю, было бы безбожно сомневаться в этом, не так ли, Гашфорд? Хоть, правда, - промолвил он, не дожидаясь ответа: - между ними было и несколько ужасных мерзавцев...

-- Когда вы разгорячились, - сказал секретарь, пристально смотря на потупленные глаза лорда, постепенно оживлявшиеся при его словах: - когда в благородном одушевлении вы сказали им, что вы не из числа робких и холодных сынов отечества, что они должны быть готовы идти за вами смело, даже на смерть; когда вы упомянули о ста сорока тысячах человеках за шотландскою границею, которые сами найдут удовлетворение, если им не дадут его; когда вы воскликнули: "гибель папе и всем его поклонникам; законы против них до тех пор не отменятся, пока у англичан есть еще сердца и руки", когда вы махнули рукою и ударили себя по шпаге, а толпа закричала "прочь папство!", а вы опять: "прочь, хотя бы пришлось окунуться в крови", а народ бросил шапки вверх с криком: "ура! Хотя бы окунуться в крови; прочь папство! Лорд Джордж! Смерть папистам, мщение, смерть им!". Когда в это-то время одно слово ваше, милорд, утишало и возбуждало волнение... ах, тогда-то я почувствовал, что такое истинное величие, и подумал: у кого может быть столько могущества, как у лорда Джорджа Гордона!

-- Да, это могущество. Ты прав. Большое могущество! - воскликнул он с сверкающими глазами. - Но, любезный Гашфорд, неужели я в самом деле говорил все это?

-- А сколько еще говорили вы, кроме того! - воскликнул секретарь, подняв глаза вверх. - Ах! Сколько еще говорили!

-- И я в самом деле сказал им, что ты мне рассказываешь, о ста сорока тысячах человеках в Шотландии? - спросил он с явным восторгом. - Это было смело!

-- Для нашего дела нужна смелость, милорд. Истина всегда смела.

-- Разумеется. И религия также. Ведь она смела, Гашфорд?

-- А наша истинная, - возразил он, безпокойно ворочаясь на стуле и кусая ногти, как будто хотел их обгрызть до мяса. - Нет никакого сомнения, что наша религия истинная. Ведь ты столько же в этом уверен, как и я, Гашфорд, не правда ли?

-- Меня милорд спрашивает об этом, - сказал Гашфорд плаксивым тоном и как оскорбленный подвинул себе стул, положив на стол широкую, плоскую руку: - меня, - повторил он, вперив в него свои темные впалые глаза с горькою улыбкою, - меня, который год тому назад, очарованный его красноречием в Шотландии, отступился от заблуждений католической церкви и последовал за ним, как за гением хранителем, чья рука во время извлекла меня из бездны?

-- Правда. Нет... нет. Я... я не то хотел сказать, - отвечал лорд, пожав ему руку, встал с своего кресла и начал безпокойно ходить по комнате. - А лестное дело предводительствовать народом! - прибавил он, вдруг остановившись.

-- И притом предводительствовать силою разума, - отвечал уступчивый секретарь.

-- Да, конечно. Пусть они дуются, трунят и смеются в парламенте, пусть зовут меня глупцом и сумасшедшим, но кто из них может располагать этим морем людей и заставлять его шуметь и бушевать по своему желанию? ни один.

-- Ни один, - повторил Гашфорд.

-- Кто из них может похвалиться такою же честностью, какою могу я похвастать? Кто из них мог получать ежегодно тысячу фунтов министерского подкупа, еслиб отказался от своего места в пользу другого и отверг подкуп? Никто.

-- Никто, - повторил опять Гашфорд, завладев на этот раз всем глинтвейном.

и ею взаимно уважаемы, то станем ее защищать до последней крайности; поднимем против этих папистов крик, который раздастся по всей Англии и прокатится подобно грому. Я покажу, что не недостойно ношу на своем гербе слова: "призван, избран и верен".

-- Призван от Провидения, - сказал секретарь.

-- Да.

-- Избран народом.

-- Да.

-- До гроба.

Трудно было бы дать правильное понятие о волнении, с каким милорд отвечал на эти внушения секретаря, о поспешности его речей, о резкости рги тсва и телодвижений, в которых сквозь пуританскую строгость проглядывало нечто дикое, необузданное. Несколько минут он торопливо ходил но комнате, потом вдруг остановился и воскликнул:

-- Гашфорд, ты так же увлекал их вчера. О, да! Ты так же увлекал!

-- Свет, которым я блистал, был заимствованный, милорд,--отвечал скромный секретарь, прилгав руку к сердцу. - Я делал, что мог.

делами, если ты не слишком устал.

-- Слишком устал, милорд! Но уж таков он, весь проникнут попечительностью! Христианин с ног до головы. - Во время этого разговора с самим собою секретарь нагнул кружку и внимательно поглядел на глинтвейн, чтоб видеть, сколько его осталось.

перед огнем.

-- Ну, мистер Гашфорд, сэр, - шептал ему на ухо Джон Грюбэ, когда секретарь, как ему казалось, забылся на минуту: - милорд в постели.

-- Ах, любезный Джон, - отвечал тот кротко: - благодарю тебя, Джон. Оставаться никому не нужно. Я уж найду свою спальню.

-- Я сказал: ступай спать, Джон, - отвечал секретарь. - Верно ты не разслышал.

-- От вашей кровожадной Марии, синих кокард, славной королевы Елисаветы, прочь папство, протестантского союза и ораторства, - продолжал Джон Грюбэ, не заметив знаков, делаемых секретарем, потому что смотрел по привычке вперед: - милорд почти совсем помешался. Выедем ли мы со двора, за нами сберется шайка бродяг и кричит: - "да здравствует Гордон!", так что мне самого себя стыдно, и я не знаю, куда глаза девать. Приедем ли куда в дом, они соберутся вокруг дома, ревут и кричат, как воплощенные дьяволы; а милорд, чем бы их велеть разогнать, выйдет на балкон, дурачится, говорит им речи, зовет их мужами Англии и земляками, как будто он их о четь любит и благодарен им за то, что они пришли. Не знаю как, только все они, видите, в какой-то связи с несчастной кровожадной Марией и кричат её имя, пока вспотеют. Все они протестанты - от старого до малого, а протестанты, видно, любят ложки и вообще серебро, как скоро дверь не притворена. Еще пусть бы это было самое худшее, пусть бы не было никакого больше вреда; но если вы не заткнете во время глотки гнусным проповедникам, мистер Гашфорд (я вас знаю; вы раздуваете огонь), увидите, что вам не сдобровать с ними. Да вот, станет потеплее, и протестантам захочется пить: они еще растащат весь Лондон, - а я не слыхал чтоб кровожадная Мария доходила до этого когда-нибудь.

Гашфорд уже давно ушел, и слова эти говорены были просто на ветер. Джон Грюбэ нимало не разсердился, заметив, что Гашфорда нет, надел задом наперед свою шляпу, чтоб не видать и тени ненавистной кокарды, и отправился спать; но, идучи, до самой постели продолжал качать головою, с угрюмым видом.