Бэрнаби Родж.
Глава XXXVI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Бэрнаби Родж. Глава XXXVI. (старая орфография)

XXXVI.

Как бы ни была вещь несбыточна и смешна, но облеките ее в таинственность, и она подучит волшебную, привлекательную силу, неотразимую для толпы. Ложные проповедники, ложные пророки, ложные врачи, ложные патриоты, ложные чудеса всякого рода, если они облекали свои действия таинственностью, всегда имели необыкновенный успех в народном легковерии и может быть этой уловке больше чем всякой другой в списке глупостей обязаны тем, что несколько времени торжествовали над истиною и здравым человеческим смыслом. Любопытство есть и было, от сотворения мира, господствующею страстью в человеке. Кто умеет его возбудить, удовлетворять понемногу и все еще держать в запасе для него пицу и оставлять его в неизвестности, тот приобретает над неразмышляющею половиною человечества самую прочную власть, какой только можно достигать в нечистом деле.

Еслиб кто-нибудь стал на Лондонском Мосту и без устали кричал всем прохожим, чтоб они приставали к лорду Джорджу Гордону, хотя бы то для дела, которого никто не понимал бы и которое этим самым получало бы особенную прелесть, то, вероятно, что в месяц он набрал бы по крайней мере двадцать человек. Еслиб все ревностные протестанты публично были приглашаемы к союзу с известною целью, например, пропеть один или два гимна, выслушать несколько холодных речей и потом подать в парламент прошение такого содержания, чтоб парламентским актом не отменялись законы о пени с римско-католических свящевников и пожизненное заключение в тюрьму тех, кто воспитает детей в этой вере, равно определение, по которому все члены римской церкви не могут ни покупкою, ни завещанием приобретать неднижимой собственности в соединенном королевстве - вещи ясные, которые так далеки от забот и желаний толпы, - то собралась бы, может быть, сотня человек. Но когда разошлись темные слухи, что в этом протестантском союзе собирается тайная сила для неизвестных и огромных целей противу правительства; когда воздух наполнился шопотом о союзе папистских держав, хотящем унизить и покорить Англию, ввести в Лондоне инквизицию, и лавки Смитфильдского Рынка обратить в столбы и котлы дли пыток; когда ужасы и опасения, которых никто понять не мог, усердно распространялись внутри и вне парламента мечтателем, который сам не знал, чего хотел, и тогда старинные страшилища, целые столетия покойно лежавшия в могиле, выпущены были на невежд и легковерных; когда все это совершалось как будто во мраке, и тайные приглашения приступить к великому протестантскому союзу для защиты религии, жизни и свободы разсевались по улицам, подкладывались под двери домов, засовывались в окошки и втирались в руки гуляющим ночью; когда эти листки торчали на каждой стене, на каждом столбе и косяке, так что дерево и камни, казалось, заражены были всеобщим страхом и призывали всех к сопротивлению, неизвестно чему и почему, - тогда мания действительно распространилась, и число союзников увеличилось до сорока тысяч человек, возрастая сверх того езведненно.

Так по крайней мере в марте месяце 1780 года, говорил президент союза, лорд Джордж Гордон. В самом ли деле так было, - об этом знали и заботились немногие. Союз никогда не имел публичного собрания; слышали и знали все и нем только от лорда Гордона; потому многие принимали его просто за порождение больного мозга лорда. Гордон обыкновенно говорил напыщенно о целых массах, ободряемый, вероятно, известными, и богатыми последствиями возмущений, происходивших за год до того в Шотландии, - слыл за сумасшедшого члена нижней палаты, который приставал ко всем партиям, ни одной не держался и мало был уважаем. Знали, что везде господствует сильное негодование, как и всегда; он в других случаях обыкновенно говорил к народу объявлениями, речами и брошюрами; его прежния стремления остались без всяких следствий, теперешних опасались также мало. Как предстал он здесь читателю, точно так являлся он от времени до времени в публику и был в тот же день опять забываем; как внезапно явился он с этими листками, по прошествии пяти лет, так навязал себе своими хлопотами в это время тысячи человек, которые во весь промежуток времени покойно жили и действовали и, не будучи ни глухи, ни слепы к ежедневным происшествиям, едва ли прежде когда-нибудь думали о нем.

-- Милорд, - сказал Гашфорд, открыв поутру занавесы его постели: - милорд!

-- Ну, кто там?

-- Часы пробили девять, - отвечал секретарь, набожно сложив руки. - Покойно ли вы спали? Надеюсь; если молитва моя услышана, вы, наверное, освежились и подкрепили свои силы.

-- Правду сказать, я так крепко спал, - сказал лорд Джордж, протирая глаза и озираясь: - что не могу совсем опомниться. Где мы?

-- Милорд, - сказал, улыбаясь, Гашфорд.

-- О! - возразил лорд. - Да. Так ты не жид?

-- Жид! - воскликнул набожный секретарь, отступив назад.

-- Мне снилось, что мы жиды, Гашфорд. Ты и я - оба мы жиды с длинными бородами.

-- Избави нас Бог, милорд! Это все равно, что быть папистами.

-- Я думаю, - отвечал тот быстро. - А? Ты в самом деле так думаешь, Гашфорд?

-- Без сомнения! - воскликнул секретарь с изумленным видом.

-- Гм! - пробормотал он. - Да, кажется, это правда.

-- Надеюсь, милорд... - начал было секретарь.

-- Надеешься! - повторил лорд, прерывая его. - Зачем ты говоришь, что ты надеешься? Ведь нет никакой беды думать о таких вещах.

-- Во сне - нет, - отвечал секретарь.

-- Во сне? Нет, и на яву нет.

-- Призван, избран и верен, - сказал Гашфорд, взяв карманные часы лорда Джорджа, висевшие на стуле, и читая в разсеянии, повидимому, надпись на печати.

Это был род неважного, безнамеренного и случайного замечания, вырвавшагося в минуту забывчивости, о котором не стоило говорить. Но едва он произнес эти слова, как лорд Джордж, готовый уже вспыхнуть, остановился, покраснел и замолчал. Будто нисколько не примечая этой перемены, хитрый секретарь, под предлогом поднятия занавесов окошка, отошел прочь, и когда лорд успел оправиться, подошел опять и сказал:

-- Священное дело оказывает быстрые успехи, милорд. Я сам не оставался праздным в нынешнюю ночь. Два объявления выбросил я прежде, чем лег спать, и нынче рано утром они уж подняты. Ни один человек не упоминал о них, не признавался, что поднял, хоть я целые полчаса провел внизу. Один или два новые приверженца будут плодом этого, предсказываю вам; и кто знает, сколько их будет еще, если благословение неба пребудет на вашем вдохновенном стремлении!

-- Это был славный девиз вначале, - отвечал лорд Джордж: - отличное изречение; оно оказало много услуг в Шотландии. Это вполне достойно тебя. Ты напомнил мне не быть праздным, Гашфорд, когда винограднику грозит опустошение, и ноги папистов готовы попрать его. Смотри, чтоб лошади через полчаса были оседланы. Нам пора ехать; к делу!

Он произнес это с таким ярким румянцем на щеках и таким воодушевленным голосом, что секретарь счел излишним всякое дальнейшее побуждение и вышел.

затруднительно; - впрочем, оно было бы мне кстати. Но покамест будем строжайшими христианами. Наш пророческий девиз пригодится ко всем религиям; это утешает меня. - Среди таких размышлений об этом источнике утешения, он вошел в трактир и спросил себе завтрак.

Лорд Джордж проворно оделся (его простой туалет скоро оканчивался), и столько же воздержный в пище и в питье, сколько пуританин в одежде, он с своей стороны скоро кончил завтрак. Но секретарь был более предан земным благам, или может быть более заботился поддержать в бодрости свои силы и дух для великого протестантского дела; потому ел и пил до последней минуты, и даже нужно было три или четыре напоминания со стороны Джона Грюбэ прежде, чем он решился разстаться с обильными съестными припасами мистера Уиллита.

Наконец, он сошел с лестницы, утирая сальные губы и, заплатив счет Джону Уиллиту, сел на лошадь. Лорд Джордж, прохаживавшийся перед домом с важными телодвижениями и торжественно разговаривая сам с собою, также вспрыгнул на седло. Ответив на вежливый поклон старого Уиллита и на приветствия дюжины зевак, которые, услышав, что из "Майского-Дерева" поедет живой лорд, собрались у ворот, - они поскакали далее; храбрый Джон Грюбэ ехал за ними.

Если мистер Уиллит уже ночью принял милорда Джорджа Гордона за несколько странного джентльмена, то утром это мнение еще более утвердилось в нем и во сто раз увеличилось. Он до того прямо, как свечка, сидел на своей костлявой лошади, с длинными, прямыми волосами, развевающимися по ветру; все члены его были до того угловаты и остры; локти, подпертые под бока, выдавались так некрасиво; вся его фигура так тряслась и дрожала при всяком прыжке коня, что трудно было представить себе всадника более уродливого и странного. Вместо бича, он держал в руке большую палку с золотым шаром, в роде тех, что нынче носят швейцары; и манера, как он держал это забавное оружие, то перед собою, как кавалерист саблю, то на плече, как ружье, то между большим и указательным пальцем, но всегда несколько неловко и неудачно - не мало усиливала забавный вид его наружности. Прямой, тощий и напыщенный, по-старинному одетый и - нарочно или случайно - хвастливо выказывая все свои странности в поступи, ухватках и телодвижениях, он разсмешил бы самого серьезного зрителя и вполне подал повод к улыбкам и насмешливым перешептываньям, которые сопровождали его отъезд из "Майского-Дерева".

Ни мало, однакож, не замечая производимого им впечатления он продолжал ехать подле своего секретаря и почти всю дорогу разговаривал сам с собою, пока, наконец, им осталось одна или две мили от Лондона, где местами стали попадаться прохожие, которые знали его в лицо, показывали другим на него пальцами, иногда останавливались, смотрели ему вслед и шутя или серьезно, как случалось, кричали: "Ура Джордин! Прочь папство"! На это он обыкновенно величаво снимал шляпу и кланялся. Когда они въехали в город и проезжали по улицам, эти знаки внимания сделались многочисленнее, одни смеялись, другие шептались, иные отворачивались и улыбались, иные удивлялись, кто это такой, некоторые бежали рядом с ним по мостовой и кричали "виват". Если встречалось на дороге много телег, носилок и карет, он тотчас останавливался и кричал, сняв шляпу: "Джентльмены, прочь папство!" На что эти джентльмены отвечали громким и многократным криком; потом он опять ехал вперед человеками с двадцатью ужасной сволочи, которая бежала за его лошадью и кричала изо всех сил.

Сверх того, на улицах было множество старых женщин, которые все его знали. Некоторые из них - не из очень высокого сословия, носильщицы и торговки овощами - хлопали морщинистыми руками и тонким, визгливым, отвратительным голосом кричали: "Ура, милорд!" Другия делали ему ручкою, махали носовыми платками, веерами и зонтиками или отворяли окна и звали прочих, находившихся в комнате, подойти и посмотреть. Все эти знаки своей "популярности" он принимал с большою важностью и вниманием, раскланивался низко и так часто, что вез шляпу больше в руке, нежели на голове; на дома, мимо которых проезжал, глядел он как человек, имеющий торжественный въезд и, однако, не гордящийся этим.

Так проехали они (к несказанной досаде Джона Грюбэ) Уайтчепель во всю его длину Линденголл-Стрит и Чипсайд, до церкви св. Павла. У самого собора он остановился и поговорил с Гашфордом; потом взглянул на верх собора и покачал головою, будто говоря: "церковь в опасности!" Окружающие снова заревели во все горло, и поезд опять тронулся с сильным криком черни и еще нижайшими, против прежнего, поклонами.

Они поехали вдоль берега, по Суадлов-Стриту, в Оксфордскую улицу, а оттуда в его дом в Уэльбек-Стрите, недалеко от Кэвендиш-Сквера, куда провожали его дюжины две зевак; у крыльца он простился с ними в следующих коротких словах: "Джентльмены, прочь папство! Прощайте! Спаси вас Бог!" Но речь эта, сверх ожидания, слишком краткая, принята была с некоторым неудовольствием и криком: "речь, речь!" Лорд Джордж, наконец, согласился бы на это желание, еслиб Джон Грюбэ, отправляясь в конюшню, не бросился вдруг со всеми тремя лошадьми в народ, так что толпа разсеялась по соседним полям и тотчас начала заниматься орлянкою, травлею, четом и нечетом, лунками и прочими протестантскими играми.

После обеда лорд Джордж опять вышел в черном бархатном кафтане, штанах и камзоле из гордоновой материи, такого же квакерского покроя; и в этом наряде, сделавшись в десять раз страннее и забавнее прежнего, пошел он пешком в Вестминстер. Гашфорд занимался между тем делами и еще не кончил их, как вскоре после сумерек вошел Джон Грюбэ и доложил о посетителе.

-- Пускай войдет, - сказал Гашфорд.

-- Сюда! Войдите! - ворчал Джон кому-то за дверью. - Ведь вы протестант, не правда ли?

-- Да, я думаю, - отвечал низкий, грубый голос.

-- Вы им и смотрите, - сказал Джон Грюбэ. - Я так и принял вас за протестанта. - С этим замечанием впустил он пришедшого, вышел сам и затворил двери.

Человек, явившийся к Гашфорду, был плотный, приземистый детина с низким, вдавленным лбом, жесткими, курчавыми волосами и такими узкими, близко сходящимися глазами, что, казалось, еслиб не мешал нос, они слились бы вместе и составили бы один глаз необыкновенной величины.

Грязный платок, как веревка обернутый около шеи, показывал её крепкия жилы; оне надулись так, что готовы были лопнуть, будто от удушья сильных страстей, злости и бешенства Платье его было из бархата - выношенного, полинялого черного цвета, как трубочная зола или пепел на угольях, носило на себе пятна, следы многих полуночных попоек и воняло особенно дурно. Вместо пряжек на коленях, имел он неровные петли из шнурков; а в грязной руке держал суковатую палку, на набалдашнике которой вырезано было грубое подобие его отвратительного лица. Таков был незнакомец, который снял перед Гашфордом свою треугольную шляпу и стоял, косо посматривая, пока секретарь взглянул на него.

-- А! Денни! - воскликнул Гашфорд. - Садись-ка.

-- Я встретил милорда там, - сказал пришедший, показывая рукою на ту часть города, которую он разумел: - он и говорит мне: "Если тебе нечего делать, Денни, ступай, пожалуй, ко мне домой, поболтай там с мистером Гашфордом." Разумеется, мне нечего делать, вы сами знаете. В эти часы я не работаю. Ха, ха, ха! Я вышел только прогуляться, как увидел милорда. Я хожу гулять ночью, как совы, мистер Гашфорд.

-- А иногда и днем, а? - сказал секретарь. - Когда выходишь в полном параде, понимаешь?

-- Ха, ха, ха! - захохотал детина, ударив себя по ноге. - Вот господин, который уж умеет приласкать; мистер Гашфорд дороже мне всего Лондона и Вестминстера! Милорд тоже недурен, но перед вами он осел. Да, в самом деле, когда я выхожу в полном параде...

-- Когда у тебя и своя карета, - сказал секретарь: - и свой поп, а? И все, что там еще нужно?

-- Вы уморите меня со смеху! - воскликнул Денни, - захохотав опять громко. - Право! Да что за пропасть делается теперь, мистер Гашфорд, - спросил он охриплым голосом: - а? Получим мы приказание разграбить какую-нибудь папистскую часовню, что ли?

-- Тст! - сказал секретарь, тихо улыбнувшись. - Тст! Боже, нас избави, Денни! Мы соединяемся, ты знаешь, для самых мирных и законных целей.

-- Знаю, знаю, - отвечал Денни, натянув себе щеку концом языка. - Я то нарочно пристал или нет?

-- Без сомнения, - сказал Гашфорд и улыбнулся, как прежде. Когда он сказал это, Денни опять покатился со смеху, ударил себя по ляжке, утер глаза концом платка и вскричал: "Мистер Гашфорд дороже всей Англии, ей-ей!"

-- Мы с лордом Джорджем говорили о тебе вчера вечером, - сказал Гашфорд после некоторой паузы. - Он говорит, что ты очень усердный человек.

-- Таков и я есть, - отвечал палач.

-- Так и есть, - сказал он, подтвердив свои слова хорошим, резким ругательством. - Посмотрите, мистер Гашфорд, - продолжал он, положив шляпу и трость на пол и ударяя медленно пальцами одной руки по ладони другой: - посудите сами, я конституционный служитель, который работает из хлеба и отправляет свою работу, как честный человек. Правда это или нет?

-- Конечно, правда.

-- Никто на земле не усомнится в этом.

-- Да и под землею никто не усомнится. Парламент говорит, например: "если какой-нибудь мужчина или женщина, или дитя сделает против нашего парламентского акта..." Сколько нынче законов о вешании, мистер Гашфорд? Ведь будет с пятьдесят?

-- Не знаю наверное, сколько, - отвечал секретарь и разлегся, зевая, в креслах: - только очень много.

-- Хорошо; мы сказали пятьдесят. Парламент говорит: "если какой-нибудь мужчина, женщина или ребенок сделают что-нибудь противу одного из этих пятидесяти актов, то этот мужчина, эта женщина или ребенок должны быть спроважены к Денни." Потом приходит Георг-Третий, когда их к концу заседания очень набралось, и говорит: "Это слишком много для Денни. Половину беру я для меня, себе"; иногда прикидывает он еще одного на мою долю, которого я не ждал, как три года назад, когда мне досталась Мери Джонес, молодая женщина, девятнадцати лет от роду; пришла в Тэйберн, с ребенком у груди, и спроважена за то, что в одной лавке в Людгет-Гидле взяла холстину со стола и опять положила, когда лавочник увидел; она еще никогда не делала ничего дурного, кроме этого, и то потому, что муж её за три недели взят в солдаты, так что ей пришлось ходить по миру, с двумя маленькими детьми, - как оказалось при допросе. Ха, ха, ха!.. Хорошо! Если в Англии есть суд и право, то это слава Англии; не так ли, мистер Гашфорд?

-- Разумеется, - сказал секретарь.

-- И современем, - продолжал палач: - когда наши внуки подумают о своих дедушках и увидят, как вещи переменились, они скажут: "вот так времена были, а мы с тех пор идем все ниже и ниже!" Не правда ли, мистер Гашфорд?

-- Ну, хорошо, - сказал палач. - Посмотрите же, если эти паписты придут в силу и начнут варить да жарить, вместо вешанья, что же тогда станется с моею работой? Если они отнимут у меня работу, которая находится в связи с столькими законами, что же станется с законами вообще, с религиею, с государством? Хаживали ли вы когда-нибудь в церковь?

-- Когда-нибудь! - повторил секретарь, с некоторым неудовольствием. - Разумеется.

-- Хорошо, - сказал негодяй. - Я был там раз... два раза, считая с тех пор, как меня крестили; когда я услышал, что там молятся за парламент и подумал, сколько новых законов о повешении делают они в каждое заседание, то и за меня, подумал, молятся. Слушайте же теперь, мистер Гашфорд, - продолжал он, подняв палку и махая ею с диким видом: - ни у меня не отнимут моей протестантской работы, не переменят ни в чем этого протестантского порядка вещей, если я могу воспрепятствовать; паписты не станут на моей дороге, разве только нужно их будет спровадить по закону; я слышать не хочу об варении и жарении - ни о чем, кроме вешанья. Милорд справедливо называет меня усердным человеком. Для поддержания великого протестантского правила, чтоб мне было много работы, я (тут он ударил палкою по земле) готов жечь, бить и резать - делать, что хотите, если только это будет чертовски весело, хоть бы песня кончилась тем, что я сам попаду на виселицу. Так-то, мистер Гашфорд!

Употребив благородное слово для этих отвратительных мыслей, он, в припадке бешенства, произнес, по крайней мере, двадцать страшных ругательств, отер платком пот со лба и вскричал: - прочь папство!

-- Ты, в самом деле, человек, не любящий шутить делом, Денни, самый храбрый из всех наших. Однако, ты должен умерять себя; ты должен быть тих, покорен, кроток, как ягненок. Я уверен, ты можешь быть таким.

-- Да, да, увидим, мистер Гашфорд, увидим, вы не пожалуетесь на меня, - отвечал тот, тряся головою.

-- Я в этом убежден, - сказал секретарь тем же спокойным голосом и так же выразительно. - В следующем месяце или в мае, когда билль об освобождении католиков поступит в палату, мы думаем впервые развернуть все наши боевые силы. Милорд полагает, что нам должно процессией идти по улицам, чтоб показать невинным образом нашу силу, и провожать наше прошение до ворот нижней палаты.

-- Чем скорее, тем лучше, - слизал Денни, с новым ругательством.

думал о тебе, как об отличном начальнике для одного из таких отрядов. Без сомнения, ты был бы превосходный начальник.

-- Испытайте меня, - сказал палач с отвратительно наглым взглядом.

-- Ты был бы хладнокровен, я знаю, - продолжал секретарь, все еще улыбаясь и так владея глазами, что мог пристально наблюдать за ним, не допуская заглянуть себе в глаза: - ты был бы покорен приказанию и совершенно умерен. Ты не ввел бы, наверное, в опасность своего отряда.

-- Вот, - сказал Джон, заглянув в комнату: - еще пришел протестант.

Но Джон уже подвел нового знакомца к дверям. Секретарь еще не успел договорить последних слов, как он вошел, не дождавшись приглашения, и перед ним предстал с своим разбойничьим лицом Гог из "Майского-Дерева".