Бэрнаби Родж.
Глава XL.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Бэрнаби Родж. Глава XL. (старая орфография)

XL.

В мастерской Золотого Ключа слышалось постукиванье молотка, да такое беззаботное и радостное, что воображению невольно представлялся веселый работник. Это была приятная музыка. Никакой ковач не вызвал бы из железа и стали таких отрадных звуков; только довольный, здоровый, честный, беззаботный весельчак, который все принимает с лучшей стороны и для всякого имеет любящее сердце, в состоянии был это сделать. Будучи кузнецом, он, несмотря на то, был музыкант в душе. И, кажется, сиди он на тряском возу, нагруженном железными прутьями, он и тут сумел бы произвести некоторую гармонию.

Динь, динь, дин - звонко раздавалось как от серебряного колокольчика. Бабы ругались, мальчишки кричали, тяжелые повозки гремели по мостовой, разносчики страшно орали; а молоток все звенел, - ни выше, ни ниже, ни громче, ни тише, не навязываясь ушам прохожих... динь динь, динь: совершенное воплощение звонкого, тоненького голоска, незнавшого ни насморка, ни охриплости, ни других недугов; прохожие шли медленнее, чтоб послушать ближе; соседи, вставшие с ипохондрией, чувствовали припадки хорошого расположения духа, слыша эти звуки, и мало-по-малу совсем развеселялись; матери танцовали с маленькими детьми под звонок; и все то же волшебное динь динь, динь весело звенело в мастерской Золотого Ключа.

Кто ж как не слесарь мог производить эту музыку! Солнечный луч проник сквозь отворенную раму окошечка и, расцветив темную мастерскую широким пятном света, упал прямо на него, будто привлеченный его светлым сердцем. Он стоял, работая у своей наковальни, его лицо сияло радостью и трудолюбием, рукава засучены, парик сдвинулся с лоснящейся головы; - это был самый веселый, самый счастливый, самый свободный человек в свете. Подле него сидела гладкошерстая кошка, щурясь и мурлыча на солнце и то и дело засыпая, будть от избытка удовольствия. "Тоби" поглядывал с высокой скамейки, радостно улыбаясь от широкого темно-коричневого лица до черных башмаков своих. Даже висящие вокруг замки имели что-то веселое в своей ржавчине и как подагрики крепкого сложения подшучивали над своею собственною слабостью. Ни следа мрачности и суровости ни в чем. Невозможным казалось, чтоб какой-нибудь из безчисленных ключей, наполнявших мастерскую, был от сундука скряги или от тюремных дверей. Пивные и винные погреба, комнаты с приютными камельками, книгами, болтовней и веселым смехом - вот, казалось, их настоящее поприще. Дипь, динь динь... Наконец, слесарь остановился и отер пот с лица. Кошка проснулась, легко спрыгнула и провралась к дверям, откуда глазами тигра наблюдала птичью клетку, поставленную на противолежащем окне. Габриель поднес своего "Тоби" к губам и потянул освежительный напиток.

Тут-то, когда он стоял прямо, закинув голову назад и выставив плотную грудь, заметили б вы, что нижнюю половину Габриеля покрывало солдатское платье. Взглянув на стену, можно было увидеть шляпу с пером, тесак, шарф и красный кафтан, развешенные по стене, и человек, сведущий в этих вещах, по покрою и образцу узнал бы мундир сержанта королевских остлондонских волонтеров.

Поставив опорожненную кружку на лавку, откуда она прежде улыбалась ему полная, слесарь с усмешкою взглянул на свои военные атрибуты и, нагнув голову на бок, будто желая собрать все эти аттрибуты в один фокус, сказал, облокотись на молоток:

-- Да, помню, было время, когда я сходил с ума по таком красном кафтане. Еслиб тогда кто-нибудь (кроме отца) назвал меня за это дураком, как бы я взбесился и зашумел! А теперь подумаешь, то-то был я дурак, - право!

-- Ах! - послышался вздох мистрисс Уардень, которая незаметно вошла в мастерскую. - Разумеется, дурак. Человеку твоих лет, Уарден, надо бы по крайней мере теперь быть умнее.

-- Что ты за смешная женщина, Марта! - сказать слесарь, оборачиваясь к ней с улыбкою.

-- Конечно, - возразила мистрисс Уарден, вспыхнув не на шутку. - Разумеется, я смешная женщина. Я знаю это, Уарден. Спасибо тебе.

-- Я разумел... - начал было слесарь.

-- Да, - прервала его жена: - я знаю, что ты разумеешь. Ты говоришь так ясно, что тебя можно понять, Уардень. Очень милостиво с твоей стороны, конечно, что ты применяешься к моей понятливости.

-- Тс, тс, Марта, - отвечал слесарь: - полно сердиться за безделицу. Я разумел, как странно с твоей стороны, чтя ты толкуешь о походе волонтеров, тогда как это делается для того только, чтоб оборонить в случае нужды тебя и всех других женщин, жизнь и состояние наше и всех других.

-- Не по-христиански это! - воскликнула мистрисс Уарден качая головою.

-- Не по-христиански? - сказал слесарь. - Да, что за чорт...

Мистрисс Уарден взглянула на потолок, будто ожидая, что прямым следствием такого безбожия будет обрушение спальни во втором этаже, вместе с лучшею гостиною первого этажа; но как никакого видимого бедствия не последовало, то она только глубоко вздохнула и с самоотвержением попросила мужа продолжать и говорить как можно больше богохульств, потому что он ведь знает, как ей это приятно.

Слесарь, казалось, был расположен выполнить её желание, однако, удержался, вздохнул и ласково отвечал:

-- Я хотел спросить, за что ты называешь это не-христианским? Что же больше по-христиански, спокойно сидеть, сложа руки, и дать наши дома разграбить неприятелю или обороняться, как должно мужчинам, и прогнать его? Был ли бы я истинный христианин, еслиб спрятался за печь и только смотрел, как толпа дикарей с бородами унесет Долли... или тебя?

При слове "или тебя", мистрисс Уарден невольно снизошла до улыбки. В этой мысли было нечто лестное. - В таких обстоятельствах, разумеется, - сказала она, зарумянившись.

-- В таких обстоятельствах! - повторил слесарь. - Ну да, такия бы и были обстоятельства. Даже Меггс не уцелела бы. Какой-нибудь черный барабанщик, с большой чалмой на голове, унес бы ее, и еслиб он не слишком был терпелив на царапанье и кусанье, плохо бы ему тут пришлось, я думаю. Ха, ха, ха! Барабанщику я простил бы, пожалуй. Никак бы не хотелось, чтоб ему бедняжке помешали. - Тут слесарь так расхохотался, что слезы выступили на глазах, к великому неудовольствию мистрисс Уарден, которую ужасала и возмущала мысль, что такая ревностная протестантка и такая достолюбезная женщина, как Меггс, будет похищена идолопоклонником негром.

Шутка Габриеля в самом деле грозила серьезными следствиями и имела бы их без сомнения; но, к счастию, в эту минуту легкая ножка скользнула через порог, Долли вбежала в комнату, бросилась отцу на шею и крепко обняла его.

-- Насилу-то! - воскликнул Габриель. - Да какая ты хорошенькая, Долли! Да как ты поздно воротилась, душа моя!

ловкая, быстроглазая, обольстительная, обворожительная, всепобеждающая, с ума сводящая вертушка, как Долли? Что была Долли за пять лет перед теперешнею Долли! Сколько каретников, седельников, столяров и мастеров других полезных искусств покидали с тех пор отцов, матерей, сестер, а пуще всего кузин, из любви к ней! Сколько незнакомцев - с громадным состоянием, если не с титлами, поджидали впотемках на углу улицы и золотыми гинеями искушали неподкупную Меггс взяться за сватовство в виде любовных писем! Сколько безутешных отцов и почтенных торговцев приходило с тою же целью на поклон к слесарю, с ужасными рассказами про сыновей, как они теряли аппетит, запирались в темных спальнях, прогуливались в уединенных предместьях, с исхудалыми лицами, и все это от прелестей и жестокостей Долли Уарден! Сколько молодых людей, которые, оказывав прежде безпримерное постоянство, по той же причине вдруг становились ветрены и непостоянны, и разгоняли печаль отвергнутой любви тем, что начинали обрывать молотки у дверей и разбивать будки хилых ночных сторожей! Сколько навербовала она рекрутов на службу короля на море и на суше, приводя в отчаяние его влюбленных подданных от восемнадцати до двадцати пяти лет включительно! Сколько молодых дам публично, со слезами на глазах, уверяли, что она, по их мнению, слишком низка, слишком высока, слишком горяча, слишком холодна, слишком толста, слишком худа, слишком белокура, слишком черноволоса - слишком все, что угодно, только не хороша! Сколько старых женщин благодарили Бога на своих пересудных заседаниях, что их дочери не похожи на нее, желали, чтоб с ней не кончилось худом, но не предвидели ничего доброго, удивлялись, что ж такое нашли в ней люди, и приходили, наконец, к тому заключению, что она начинает вянуть, или никогда не цвела, и что она просто только обморочила всех...

Однакож, это была та же самая Долли Уарден, такая причудливая и разборчивая, что до сих пор называлась все еще Долли Уарден, с её очаровательными улыбками, ямочками на щеках, ласковыми взорами; и так же мало думала она о пятидесяти или шестидесяти молодых людях, которые, может быть, в эту минуту умирали от любви к ней, как о пятидесяти или шестидесяти устрицах, которым не посчастливилось в любви и которых потом изготовляли на завтрак.

Долли обняла, как мы уж сказали, отца, потом мать, и отправилась с ними в маленькую залу, где уж накрыт был стол к обеду, и где мисс Меггс - немножко худощавее и костлявее, чем пять лет назад - встретила их с истерическим зевком, который, собственно, должен бы быть улыбкою. В руки этой нежной девы передала Долли свою шляпку и плащ (все это жестокое, хитрое, очаровательное!) и сказала со смехом, неуступавшим звонкостью музыке слесаря: - Как я всегда рада, когда опять дома!

-- И мы всегда рады, Долли, - сказал отец, гладя её темнорусую головку: - когда ты дома. Поцелуй меня.

Еслиб случился тут кто-нибудь из породы мужчин (к счастию, ни одного не было) и увидел, как она поцеловала отца, тот замучился бы завистью. - Не нравится мне, что ты ходишь в "Кроличью Засеку", - сказал слесарь: - я не люблю разставаться с тобою. А что там нового, Долли?!

-- Я думаю, ты уж знаешь, что там нового, - отвечала дочь. - Ну, конечно, ты уж знаешь.

-- Знаю? - воскликнул слесарь. - Что же такое?

-- Да, да, - сказала Долли: - ты сам хорошо знаешь. Скажи лучше мне, зачем мистер Гэрдаль - какой он опять стал брюзгливый! - зачем он несколько дней не живет дома, зачем он ездит (мы знаем по письмам, что он ездит), не сказывая племяннице, куда и для чего?

-- Мисс Эмма вовсе не хочет знать этого, я в том уверен, - отвечал слесарь.

-- Может быть, - сказала Долли: - да я хочу знать, во что бы то ни стало. Ну, скажи ж мне, зачем он так скрывается, и что это за привидение, о котором никто не должен говорить мисс Эмме и которое, кажется, имеет связь с его разъездами? Вижу теперь, что ты знаешь: ты покраснел.

-- Что это за история и что ему до нея за дело, об этом я так же мало знаю, как и ты, мое сокровище, - отвечал слесарь: - знаю лишь, что это глупая греза маленького Соломона, в которой, думаю, нет и смысла. А что касается до отъезда мистера Гэрдаля, то он ездит, я думаю...

-- Зачем? - сказала Долли.

-- Я думаю, - начал опять слесарь, потрепав ее по щеке: - по своим делам, Долль. Что это за дела, опять другой вопрос. Читай-ка свою "Синюю Бороду" и не будь слишком любопытна; это, поверь, не касается до нас с тобой... А вот принесли и кушанье: это гораздо умнее.

Долли готова была, несмотря на поданное кушанье, протестовать против такого окончательного устранения предмета разговора; но, услышав о "Синей Бороде", мистрисс Уарден вступилась в дело и начала уверять, что совесть не дозволяет ей сидеть покойно и слушать, что её дочери советуют читать похождения турка и мусульманина, притом же баснословного турка, за какого она почитает этого государя. По её мнению, в такия смутные и страшные времена было бы Долли благоразумнее подписаться на "Громовержца", где она имела бы возможность прочитывать от слова до слова речи Джорджа Гордона, которые доставили бы ей больше утешения и успокоения, нежели полтораста "Синих Бород". В подкрепление этого мнения ссылалась она на мисс Меггс, которая стояла на своем месте, и сказала, что спокойствие души, какое она почерпнула из чтения вообще этой газеты, особливо же из статьи в последнем нумере под заглавием: "Великобритания, омытая кровию", по истине превосходит всякое вероятие. Эта же статья, - прибавила она, - сделала такое успокоительное впечатление на душу её замужней сестры, живущей в гостинице "Золотого Льва", в двадцать седьмом нумере, вторая дверь с правой руки, что она, будучи беременною и в самом деле ожидая приращения своему семейству, вдруг после чтения почувствовала судорожные приладки и потом постоянно бредила в жару об инквизиции, к великому назиданию мужа и всех знакомых. Далее, мисс Меггс рекомендовала всем закоснелым и окаменевшим сердцам послушать самого лорда Джорджа, которого она прославляла, во первых, за его непоколебимый протестантизм, потом за его красноречие, за его глаза, нос, ноги и, наконец, за всю наружность; эта наружность, по её мнению, могла бы служить образцом для всякой статуи духа безплотного, и мистрисс Уарден, с своей стороны, изъявила полное согласие на это мнение.

золото, серебро или медь, а на двери домика нарисована была медная дощечка с четкою надписью "Протестантский союз". Взглянув на этот ящик, она сказала, что не может подумать без сильного огорчения, что Уарден до сих пор еще не положил в этот храм ничего из всего своего имения, и только однажды украдкою, как она потом увидела, бросил две сломанные штучки от трубки, которые, думала она, не вменятся ему на том свете. Долли, к великому её прискорбию, также не радела о подаяниях и охотнее покупала ленты и всякие пустяки вместо того, чтоб помогать великому делу, находящемуся в тяжком угнетении. Она надеялась, что по крайней мере Долли (отец, боялась она, останется уже непреклонен) не преминует подражать завидному примеру мисс Меггс, которая свое жалованье как бы кидала в лицо папе и била его по щекам своими третными деньгами

-- О, сударыня! - сказала Меггс. - Не поминайте об этом. Я желала бы, чтоб этого никто не знал. Жертвы, какие я могу приносить, то же, что лепта вдовицы. Тут все, что я имею, - воскликнула Меггс, залившись вдруг слезами (у нея слезы никогда не являлись мало-по-малу)! - но оно воздастся мне в другом месте; деньги мои хорошо употреблены.

И совершенно справедливо, хотя не в том, быть может, смысле, в каком принимала Меггс. Так как она не пропускала случая выказывать ясно мистрисс Уарден свое самоотвержение, то оно приносило ей столько подарков шляпками, платьями и прочею одеждою, что вообще кирпичный домик быль самым лучшим банком, куда она могла вкладывать свои небольшие деньги; выгоды её при этом простирались до семи или восьми процентов деньгами и по крайней мере до пятидесяти личным уважением.

-- Не плачь, Меггс, - сказала мистрисс Уарден, вся в слезах: - тебе нечего стыдиться; твоя бедная госпожа на твоей стороне.

Меггс особенно горько зарыдала при этом замечании и сказала, что уж знает, как ненавидит ее мистер. Ужасно жить в семействах, где находишь только нерасположение и не можешь угодить! Она не могла вынести мысли быть причиною размолвок, и сердце её не допускало этого. Если мистеру угодно, чтоб её не было в доме, то всего лучше ей уйти: он будет верно счастливее от этого, а она желает ему всякого добра, желает найти кого нибудь, кто бы ему больше нравился. Как ни тягостно ей разлучиться с такою госпожею, но она все перенесет, лишь бы совесть её была покойна, и потому она готова тотчас же удалиться. Она не думала пережить долго эту разлуку; но как ее ненавидят и смотрят на нее с неудовольствием, то, может быть, смерть её будет лучше для всех. После такого трогательного заключения, Меггс еще больше пролила слез и сильнее зарыдала.

-- Не начинайте ссоры, сударыня, заклинаю вас, - говорила Меггс, всхлипывая. - Всего лучше, разстанемтесь. Я не желала бы оставаться, - о, Боже мой, - и подавать повод к неприятностям, ни за рудник золота в год, ни за пуд чая и сахара...

Чтоб читатель знал настоящую причину глубокого огорчения мисс Меггс, скажем, что она подслушала (это часто водилось за ней) разговор Габриеля с женою и таким образом слышала шутку слесаря насчет черного барабанщика; чувства мести, пробужденные в её прекрасной груди этой шуткою, обнаружились, как сказано выше. Дело дошло до решительного перелома, и слесарь по обыкновению уступил, чтоб удержать спокойствие в доме.

-- О чем же плачешь ты, голубушка? - сказал он. - Что такое случилось в самом деле? Что ты там болтаешь про ненависть и нерасположение? Я тебя не ненавижу; я никого не ненавижу. Оботри глаза и развеселись, ради Бога; будем все счастливы, пока можно.

даже от величайшого врага своего, которого тем больше любит, чем больше гонений переносит от него. Мистрисс Уарден восхваляла такой кроткий, примирительный дух и поставила при этом случае последнею статьею мирного договора, чтоб Долли в этот вечер сопровождала ее в клеркенуилльскую отрасль союза. Это было необыкновенным доказательством её благоразумия и политики. Собственно, эту цель имела она в виду с самого начала и, опасаясь, что слесарь воспротивится (ибо там, где дело шло о Долли, он был отважен), выставила для этого мисс Меггс, чтоб ослабить его силы. Маневр удался: Габриель только поморщился и не решился сказать ни слова, свежо еще помня последнюю острастку