Бэрнаби Родж.
Глава XLV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Бэрнаби Родж. Глава XLV. (старая орфография)

XLV.

Между тем, как самые черные страсти самых черных людей действовали таким образом втайне, случилось происшествие, вторично разстроившее жизнь двух особ, которых рассказ наш давно потерял из виду и к которым теперь он опять должен возвратиться.

В одном из английских уездных городков, - жители его питались работою рук своих, плетя солому, из которой другие приготовляли шляпки, шляпы и прочие предметы одежды, - укрывшись под вымышленным именем, в тихой, однообразной и безрадостной нищете, с единственною постоянною заботою о насущном хлебе, жил Бэрнеби с матерью. Бедная хижина их не видала в своих стенах никого посторонняго с тех пор, как пять лет назад, впервые нашли они прибежище под её кровлею; с прежним светом, из которого они бежали, не сохранили они также ни малейшого сношения. Мирно трудиться про себя и быть в состоянии посвящать свои труды и жизнь несчастному сыну, - вот все, чего желала вдова. Если участь человека, снедаемого тайною заботою, можно когда-нибудь называть счастием, то она была теперь счастлива. Спокойствие, самоотвержение и нежная любовь к сыну, столько нуждавшемуся в ней, составляли тесный круг её семейных радостей, и, пока круг этот не был разрушен, она была довольна.

Над Бэрнеби, напротив, истекшие годы пронеслись, как ветер. Ежедневно светившее солнце в продолжение многих лет не пробудило ни одного луча разумности в душе его; никакого утра не разсветало в его длинной, мрачной ночи. Иногда сидел он по целым дням сряду на низкой скамейке у огня и перед дверью хижины, прилежно занятый работою (он перенял ремесло матери) и слушал, бедный, истории, которые она ему все сызнова рассказывала, употребляя их как приманку, чтоб держать его постоянно на глазах у себя. У него не было ни малейшей памяти на эти рассказы; вчерашния истории утром были для него опять новы; но он любил их на минуту, и если был в хорошем расположении духа, терпеливо сидел дома, слушал её рассказы, как малый ребенок, и весело работал от восхода солнца до тех пор, пока темнота не позволяла ничего разглядеть.

В другое время - и тогда скудного заработка едва доставало им на самую необходимую пищу - он гулял на свободе с разсвета до той поры, когда сумерки становились ночью. Почти никому из жителей, даже из детей, не было времени на праздное гулянье, и таким образом людей он не мог иметь товарищами. В самом деле, из тысячи человек нашлось бы немного таких, которые бы могли сравняться с ним в неутомимости скитания. Но, к счастию, там было около двадцати бегающих на воле собак, которые принадлежали соседам и оказывали ему те же услуги, как и люди. Две, три, а иногда и полдюжины их с лаем бежали за ним вслед, когда он отправлялся на долгую прогулку, в которой проходил целый день; к ночи, проголодавшияся собаки с отбитыми ногами прихрамывали домой, а Бэрнеби, вместе с солнечным восходом, уж опять был на горах, в сопровождении нескольких товарищей того же рода, которых вечером он приводил домой в таком же состоянии, как и прежних. Во всех этих странствованиях участвовал Грейф, сидя в корзинке за спиною хозяина, и если они странствовали в хорошую погоду и в веселом расположении, то ни одна собака не могла лаять так громко, как кричал ворон.

Удовольствия их в этих странствованиях были довольно просты. Корки хлеба и ломтика мяса с водою из родника или ручья достаточно было для их обеда. Бэрнеби бегал и прыгал, пока уставал, потом ложился в высокой траве, либо подле густой ржи, либо под тенью высокого дерева, и смотрел на легкия облачка, летевшия по синему небу над его головою, и прислушивался к роскошной песни жаворонка. Там мог он рвать дикие цветы - яркокрасные маки, нежные гиацинты, колокольчики, розы. Там любовался он на птиц, муравьев, рыб, червячков; смотрел на зайца или кролика, как тот мелькал по далекой лесной тропинке и пропадал в чаще. Там были миллионы живых существ, занимавших его; он лежал для того, чтоб только глядеть на них, и когда они скрывались быстро, как молния, кричал им вслед и хлопал в ладоши. Если же их не было, или они ему надоедали, оставалась еще забава - следить веселый солнечный свет, как он косвенно скользил меж древесными ветвями и листьями, прятался внизу и сбирался глубоко, глубоко в разселинах серебристым, водным зеркалом, в котором словно купались и прыгали колеблющияся ветки; сладкия, летния благоухания носились над полями бобов и трилистника; жизнь качающихся деревьев и тени, вечно меняющияся, привлекали его внимание. Когда все это ему наскучивало, или было слишком приятно, тогда он любил закрывать глаза. Тут дремал он среди всех этих кротких наслаждений; легкий ветерок веял музыкою ему в слух, и все вокруг сливалось в одно прелестное сновидение.

Хижина их - лучшого названия это жилище не заслуживало - стояла на краю городка, недалеко от большой дороги, но в месте столь уединенном, что в целый год случалось видеть разве несколько прохожих. К ней принадлежал лоскуток садовой земли, который Бэрнеби, когда ему вздумается, обработывал понемногу и держал в порядке. Внутри же и вне дома мать трудилась для общого их блага, - и град, дождь, снег или солнечное сияние не имели для нея никакой разницы.

Несмотря на такое удаление от сцены своей прежней жизни, несмотря на отсутствие и малейшей надежды или мысли снова увидеть ее когда-нибудь, она мучилась, казалось, странным желанием знать, что происходит в деловом свете. С жадностью читала она, когда ей попадался листок какой-нибудь лондонской газеты. Волнение, которое она тогда чувствовала, было не из приятных, ибо каждый раз при этом вся наружность её выражала сильную тоску и страх; но любопытство её нимало не уменьшалось. Тогда и в бурные зимния ночи, когда ветер дул громко и порывисто, лицо её также показывало прежнее выражение ужаса, и она трепетала лихорадочной дрожью. Но Бэрнеби не замечал этого, и, так как она скоро овладевала собою, то по большей части успевала принимать свой обыкновенный вид прежде, чем он мог обратить внимание на перемену с нею.

Грецф отнюдь не был праздным и безполезным членом скромного хозяйства. Частию попечениями и стараниями Бэрнеби, частию самоучкою, свойственною его породе, он чрезвычайно развил свой дар наблюдательности и снискал остроумие, прославившее его на несколько миль в окружности. Его неожиданные выходки и таланты в обращении были предметом общого разговора; и сколько ни приходило людей посмотреть на чудного ворона, почти никто не оставлял без вознаграждения его фокусов, когда он удостоивал делать их, что случалось не всякий раз, потому что гений прихотлив. В самом деле, птица, казалось, очень понимала себе цену; держась вольно и непринужденно перед Бэрнеби и его матерью, она удивительно величаво топорщилась перед зрителями и никак не делала даром ни одной штуки, кроме того, что кусала за ноги бегающих кругом мальчишек (удовольствие, особенно ею любимое), иногда заклевывала одну или двух птичек и растаскивала корм у соседних собак, из которых даже самые отважные боялись её и уважали.

Так текло время, и никакой случай не нарушил и не изменил их жизни. В один летний вечер в июне отдыхали они от дневного труда в своем садике. Вдова еще не убрала своего рукоделья, лежавшого у нея на коленях и вокруг на земле, между тем, как Бэрнеби, опершись на заступ, смотрел на раскаленное небо на западе и напевал что-то про себя.

-- Славный вечер, матушка! Еслиб у нас в кармане побрякивало несколько кусочков золота, что настлано там на небе, мы были бы богаты на всю жизнь.

-- Пусть лучше будет так, как есть, - отвечала вдова с спокойною улыбкою. - Были б мы только довольны, а то нам нет надобности желать золота, хоть бы оно блестело у нас под ногами.

-- Ах, да! - сказал Бэрнеби, опершись со сложенными руками на заступ и жадно глядя на заходящее солнце. - Все это прекрасно, матушка; только и золото вещь хорошая, если оно есть. Хотелось бы мне знать, где ей найти. Мы с Грейфом многое бы затеяли при золоте, поверь мне.

-- Что же бы ты стал с ним делать? - спросила она.

-- Как что? Мало ли! Мы купили бы красивого платья - то-есть, для меня и для тебя, не для Грейфа, - завели бы лошадей и собак, носили бы пестрые ленты и перья, не работали бы, жили бы хорошо и как нам угодно. О, мы уж умели бы употреблять золото, матушка, так что нам было б это приятно. Хотелось бы мне знать, где зарыто золото. Как бы стал я работать, чтоб его выкопать!

-- Ты не знаешь, - сказала мать, встав с места и положив ему руку на плечо: - чего не делали люди, чтоб достать его, и как они поздно узнавали, что издали оно ярко блестит, а когда дотронутся до него руками, оно становится тускло и черно.

-- Да, да; ты только говоришь так; тебе так это кажется, - отвечал он, продолжая- пристально смотреть в ту же сторону. - А мне хотелось бы хоть раз попробовать...

-- Видишь ли, - сказала она: - как там красно? Ни на чем нет столько кровавых пятен, как на золоте. Берегись его! Никто не имеет столько причин ненавидеть имя золота, как мы с тобой. Не думай о нем никогда, мой милый. Оно столько навлекло нам бед и страданий, сколько немногие могут представить себе, и дай Бог, чтоб немногим пришлось это переносить. Лучше б желала я, чтоб мы были мертвы я лежали в могиле, нежели чтоб ты любил золото.

На минуту оборотился Бэрнеби и смотрел на нее с удивлением. Потом стал глядеть то на красноту неба, то на красное пятно у себя на руке, будто сравнивая их, и сбирался, повидимому, сделать матери серьезный вопрос, как новый предмет привлек его блуждающее внимание, так что он вовсе забыл о своем намерении.

За плетнем, отделявшим их садик от прохожей тропинки, стоял с обнаженною головою человек, в запыленной обуви и одежде, и дружески наклонился вперед, будто желая вмешаться в разговор и ожидая, пока очередь говорить дойдет до него. Лицо его также было обращено к красному западному небу; но свет, на него падавший, показывал, что он был слеп и не видал его.

-- Да будут благословенны эти голоса! - произнес странник. - Я лучше чувствую красоту ночи, когда их слышу. Такие голоса заменяют для меня глаза. Не заговорят ли они еще раз, не освежат ли души бедного странника?

-- Разве у тебя нет проводника? - спросила вдова после некоторой паузы.

-- Далеко ты шел?

-- Далекий и утомительный путь, - отвечал незнакомец, качая головою. - Длинный, длинный путь. Я наткнулся палкою на бадью вашего колодца - не окажете ли милости пожаловать мне глоток воды, миледи?

-- Зачем называешь ты меня леди? - возразила она. - Я такая же нищая, как ты.

-- Речь ваша кротка и ласкова: по ней сужу я, - отвечал он. - Самое грубое платье и самая тонкая шелковая материя - равны для меня, если я их не ощупываю. Я не могу судить по вашей одежде.

-- Обойдем здесь, - сказал Бэрнеби, который вышел за дверь садика и стоял уже подле него. - Дай-ка мне свою руку. Так ты слеп и всегда впотьмах, а? Страшно тебе впотемках? Видишь ты теперь кучи рож? Видишь, как оне кривляются и болтают языками, а?

-- Ах! - отвечал тот. - Ничего не вижу. Ни во сне, ни на яву, ничего...

Бэрнеби с любопытством поглядел на его глаза и пощупал их пальцами, как делают любопытные дети; потом повел его домой.

-- Ты прошел порядочную дорогу, - сказала вдова, встретившая его у двери: - как ты попал так далеко?

-- Нужда и привычка хорошие учители, - слыхал я, - самые лучшие, какие есть, - отвечал слепой, садясь на стул, к которому подвел его Бэрнеби, и положа палку со шляпою на красный кирпичный пол. - Дай Бог, чтоб ни вы, ни сын ваш не попали к ним в школу. Они жестокие мастера.

-- Ты сбился с большой дороги, - сказала вдова сострадательно.

-- Немудрено, немудрено, - отвечал слепой со вздохом и вместе с какою-то усмешкою на лице: - очень может статься. Путеуказатели и версты немы для меня, разумеется. Тем больше благодарю вас за отдых и за освежительный напиток!

С этими словами он поднес ко рту кружку с водою. Вода была прозрачна, холодна и чиста, как перл, но не по его вкусу, или жажда его была не очень велика, потому что он только обмочил губы и опять поставил кружку на стол.

Он носил, на длинном ремне на шее, род дорожной сумы или чемодана, для поклажи съестных припасов. Вдова предложила ему кусок хлеба и сыра, но он поблагодарил, сказав, что по милости благотворительных христиан уже ел раз сегодня и не голоден. Потом открыл он свой чемодан и вынул оттуда несколько пенсов, составлявших, повидимому, все, что там было.

-- Смею ли попросить, - сказал он, оборачиваясь в ту сторону, где стоял и смотрел Бэрнеби: - чтоб кто-нибудь, кого Бог благословил даром зрения, купил мне на эти деньги хлеба на дорогу? Да пошлет Господь свою милость молодым ногам, которые потрудятся помочь такому безпомощному человеку, как слепой!

Бэрнеби взглянул, на мать, которая кивнула ему в знак согласия; в ту ж минуту он вышел исполнить свое благотворительное дело. Слепой сидел и внимательно слушал, пока вдова уж давно перестала слышать отдаленные шаги Бэрнеби, потом сказал вдруг, совершенно изменившимся голосом:

-- Бывают ведь разные степени и роды слепоты, вдовушка. Есть супружеская слепота, сударыня, которую вы, может быть, знаете по собственному опыту, род упрямой, самой себе завязывающей глаза слепоты. Есть слепота партий, сударыня, и публичных людей, похожая на слепоту дикого вола, который попал середь полка одетых в красное платье солдат. Есть слепая доверчивость молодости, похожая на слепоту маленьких котят, у которых глаза еще не проглянули на свет; есть и физическая слепота, сударыня, которой я, против воля, отличный образец. Сюда, сударыня, принадлежит также та слепота разума, которой пример видим на вашем любезном сыне, и в которую иногда проникает луч света, так, что ей нельзя доверять столько, как совершенным потьмам. Потому-то я и взял смелость отослать его прочь на короткое время, чтоб нам, между тем, можно было поговорить, - и как эта осторожность происходит от моего нежного внимания к вам, то я знаю, вы меня извините...

Произнесши с разными кривляньями эту речь, он вытащил из-под кафтана, плоскую глиняную фляжку и, взяв пробку в зубы, налил оттуда хорошую порцию джину в свою кружку с водою. Он был столько учтив, что опорожнил кружку за здоровье её и женщин вообще, потом поставил кружку на стол и чмокнул губами с необыкновенным наслаждением.

-- Я гражданин света, сударыня, - сказал слепой, затыкая фляжку: - и если вам покажется, может быть, что я веду себя слишком вольно, так это только светская манера. Вы верно не знаете, кто я таков, сударыня, и что привело меня сюда. Моя опытность и знание людей говорят мне это, хоть я и не вижу глазами, не могу читать в ваших женских чертах, что происходит у вас в душе. Тотчас удовлетворю вашему любопытству, тотчас, сударыня. С этими словами он постучал по широкой спинке своей фляги, спрятал ее попрежнему под кафтан, положил одну ногу на другую и сел со сложенными руками в кресло прежде, чем стал продолжать.

Перемена в его поведении произошла, так нечаянно, лукавая, беззаботная, спокойная наружность его была так поразительна при его слепоте - мы привыкли в людях, утративших одно из пяти чувств, полагать на. его место что-то чуть не божеское - и превращение это внушило такой страх вдове, что она не могла выговорить ни слова.

Ожидав, повидимому, какого-нибудь замечания или ответа и не дождавшись, посетитель опять начал:

-- Сударыня, меня зовут Стэгг. Один мой приятель, который пять лет добивался чести встретиться когда-нибудь с вами, поручил мне навестить вас. Мне очень приятно шепнуть вам на ухо имя этого джентльмена... Чорт возьми, сударыня, разве вы глухи? Разве вы не слышите, что я хотел бы шепнуть вам на ухо имя моего приятеля?

-- Но как честный человек, сударыня, в словах которого не может быть никакого сомнения, - сказал слепой, ударив себя но груди: - позволяю себе сказать, что я хочу назвать вам имя этого джентльмена. Да, - прибавил он и ловил, кажется, своим острым слухом даже движение руки её: - только не громко. С вашего позволения, сударыня, я прошу шепнуть вам только одно слово.

Она подошла к нему и наклонилась. Он сказал ей что-то на ухо: - ломая руки, вне себя, стала она ходить взад и вперед по комнате. Слепой преспокойно вынул свою фляжку, налил себе еще стакан, попрежнему спрятал ее и молча следил за собеседницею лицом, прихлебывая от времени до времени.

-- Долго же вы не начинаете разговора, вдовушка, - сказал он, погодя немного и поставив стакан. - Нам придется говорить при вашем сыне.

-- Что ж мне делать? - отвечала она. - Чего вы хотите от меня?

-- Бедны! - вскричала она. - А я разве не то же?

-- Сравнения никуда не годятся, - сказал слепой.--Я не знаю, мне до них нет дела. Я говорю только, мы бедны. Приятель мой в самом стесненном положении, я также. Мы вступим в свои права, вдовушка, или пусть их купят у нас. Но ведь вам это так же хорошо известно, как и мне; к чему же говорить больше?

Она продолжала, ходить в безпамятстве; наконец, вдруг остановилась перед ним и сказала:

-- Да. Близехонько.

-- Я пропала!

-- Не пропали, вдовушка, - сказал спокойно слепой: - а только найдены. Велите его позвать?

-- Ни за что в свете! - воскликнула она с трепетом.

и пить, нужны деньги: - больше я ничего не скажу.

-- Знаешь ли ты, как я бедна? - возразила вдова. - Я думаю, ты не знаешь и не можешь этого знать. Еслиб ты не был слеп и огляделся вокруг себя в этой хижине, ты пожалел бы меня. О! Вспомни свое собственное несчастие, друг, и имей какое-нибудь сострадание к моему.

Слепой щелкнул мальцами и отвечал:

-- Это не идет к делу, сударыня, не идет к делу. У меня самое, нежное, самое доброе сердце, да я не могу им прожить Многие, славно живущие слабою головою, нашли бы, что сердце такого же рода везде было бы им помехою. Мы толкуем о серьезном деле, с которым сострадание и чувства не имеют ничего общого. Как друг той и другой стороны, я желал бы уладит, если можно, дело ко взаимному удовольствию; вот о чем я говорю. Если вы очень бедны, в этом виноваты вы одне. У вас есть приятели, которые всегда готовы помогать вам в крайности. Друг мой в положении гораздо худшем и теснейшем, чем большая часть людей, а как вы запутаны в общее с ним дело, то он, конечно, надеется, что вы ему пособите. Он долго жил и ел у меня (потому что, как я сказал, у меня доброе сердце), и я очень одобряю, что он такого мнения. У вас всегда была кровля; он всегда был без приюта и без крова. Вы имеете сына, в подпору и утешение; у него нет никого. Не все выгоды должны быть на одной стороне. Вы сидите в той же лодке и груз надобно нам разделить немножко поровнее.

Она хотела было говорить, но он предупредил ее и продолжал:

не раз жестоко обходились с ним и даже, могу сказать, выталкивали его за дверь, он до сих пор столь внимателен к вам, что еслиб вы его еще раз обманули, он охотно готов взять на свое попечение вашего сына и сделать из него человека.

-- Мальчик на все бы годился, - сказал слепой, разсуждая сам с собою, - Да, кажется, он и не прочь попытать счастья в некоторой перемене положения, сколько могу судить по тому, что я слышал от него сегодня вечером. Ну, так одним словом, приятелю моему крайне нужны двадцать фунтов. Вы ведь можете добыть годовое содержание, так можете собрать и эту сумму. Жаль, если придется вас потревожить. Вы, кажется, очень покойно устроились, а остаться в таком покое стоит денег. Двадцать фунтов, вдовушка, право, умеренное требование.. Вы знаете, к кому прибегнуть за ними; обратная почта привезет их вам.... Двадцать фунтов!

Она опять хотела отвечать, и опять он не допустил ее промолвить слово.

-- Не торопитесь отвечать; после станете жалеть. Пораздумайте немного. Двадцать фунтов... Чужих денег... Чего это стоит! Посудите хорошенько, я не спешу. Настает ночь, и если я не здесь ночую, то и не уйду далеко. Двадцать фунтов! Подумайте об этом, сударыня, только двадцать минут, - по минуте на фунт; это очень достаточный срок. Я покамест подышу свежим воздухом, который здесь так тих и приятен.

трубку, кремень и огниво с трутом и стал курить. На дворе был прекрасный вечер того времени года, когда сумерки бывают всего прелестнее. Несколько раз он останавливался, давая разойтись вьющемуся кружками дыму и вдыхая сладкий запах цветов; таким образом он сидел преспокойно - как-будто домик был его собственное жилище, которым он безспорно владел целую жизнь - и ожидал ответа вдовы и возвращения Бэрнеби.